В Институте психологии. Дом на Бронной

После увольнения Челпанова Алексей Николаевич, поколебавшись, последовал его совету остаться в институте – и в результате стал ближайшим сотрудником и учеником Выготского. О том, что происходило в институте, когда туда пришел Леонтьев, сохранились яркие воспоминания А.Р.Лурии (приглашенного в институт из Казани тоже совсем незадолго до описываемых событий – в конце 1923 года):

“Ситуация в институте… была очень своеобразной. Все лаборатории были переименованы так, что их названия включали термин “реакции”, была лаборатория визуальных реакций (восприятие), мнемонических реакций (память), эмоциональных реакций и т.д. Все это имело целью уничтожить какие-либо следы субъективной психологии и заменить ее разновидностью бихевиоризма.

Штат сотрудников был молод и неопытен. Все были не старше двадцати четырех лет (конечно, не все, но большинство. – А.Л., Д.Л., Е.С.), и мало кто имел соответствующую подготовку, но все горели энтузиазмом, а выбор работ, проводившихся по разным реакциям, был действительно широк: белые мыши бегали по лабиринтам, тщательно изучались различные двигательные реакции взрослых испытуемых, занимались проблемами образования” (Лурия, 1982, с. 18).

Но это писалось в опубликованной автобиографии. А вот как рассказывал о том же периоде Лурия в своем устном докладе “Пути раннего развития советской психологии. Двадцатые годы”, прочитанном 25 марта 1974 года: “Я сразу попал в самую гущу событий. Предполагалось, что институт наш должен перестроить всю психологию… Пока же перестройка психологии протекала в двух формах: во-первых – переименование, во-вторых – перемещение… Всюду, где можно и где нельзя, мы вставляли слово “реакция”, искренне веря, что делаем при этом важное и серьезное дело. Одновременно мы переносили мебель из одной лаборатории в другую, и я прекрасно помню, как я сам, таская столы по лестницам, был уверен, что именно на этом пути мы перестроим работу и создадим новую основу для советской психологии.

Этот период интересен своей наивностью и своим энтузиазмом, но, естественно, скоро он пришел в тупик. Расхождения с Корниловым начались почти сразу, его линия нам не нравилась, но работы в институте должны были вестись – вот они и шли, и привели впоследствии к весьма любопытным результатам” (цит. по: Левитин, 1978, с. 49).

В ходе перестройки Психологического института в нем была создана лаборатория исследования аффективных реакций под руководством Лурии. А.Н. стал основным сотрудником Лурии, его “руками”, как позже говорил он сам. Кстати, аффектами Леонтьев увлекался еще в студенческие годы – в его архиве сохранилась пятнадцатистраничная рукопись “Теория аффектов”, написанная под руководством Челпанова. А.Р.Лурия позже вспоминал: “У меня было несколько молодых людей, среди них… Алексей Николаевич Леонтьев. Он проявил тогда свою великолепную изобретательность, построив прекрасно работавшее кибернетическое устройство, которое все за нас делало…” (Левитин, 1990, с. 132). О выдающихся способностях А.Н. по созданию и отладке экспериментальных установок и организации эксперимента свидетельствуют многие мемуары его сотрудников.

Не прошло и года, как в институте появился молодой человек, приглашенный Корниловым по инициативе Лурии (бывшего тогда ученым секретарем института) из Гомеля – Лев Семенович Выготский. Он, Лурия и Леонтьев быстро нашли общий язык, и вскоре началась совместная их работа, не прекращавшаяся до смерти последнего из них.

1924 год был для А.Н. не только годом официального зачисления в Психологический институт (с 1 января) и не только – что важнее – годом знакомства и сближения с Выготским. Это был и год его женитьбы на Маргарите Петровне Леонтьевой, урожденной Лобковой, ставшей спутницей всей его дальнейшей жизни и пережившей его на шесть лет (она родилась в 1905 году и скончалась в 1985). Обряд бракосочетания состоялся в маленькой церкви позади Камерного театра. Молодые поселились вместе с родителями А.Н. в трехкомнатной, но очень небольшой квартире на первом этаже двухэтажного деревянного дома, построенного, по семейному преданию, из бревен, оставшихся после пожара Москвы 1812 года (один из авторов, сын А.Н., случайно оказался в середине 50-х годов свидетелем разрушения этого дома – действительно, на многих бревнах были заметны следы огня). Официальный адрес этой квартиры, известный всей психологической Москве двадцатых - сороковых годов – Большая Бронная, дом 5, квартира 6. В доме не было ни газа, ни парового отопления, центром квартиры была громадная голландская печь. Первым от крохотной прихожей, куда вели несколько ступеней от “парадного” входа с Большой Бронной улицы, был кабинет А.Н. Затем следовала так называемая “столовая”, где спала (по крайней мере, в послевоенные годы) Маргарита Петровна, а затем – комната, которую занимали родители А.Н., а потом и их внук, один из авторов этой книги. Две первых комнаты выходили окнами на Бронную, причем это был так называемый высокий первый этаж – заглянуть в квартиру с улицы было невозможно, но прохожему ничто не мешало беседовать вполголоса с обитателями квартиры. Они это нередко и делали, — А.Н. и М.П. были коротко знакомы, например, с жившими совсем недалеко (в доме при Камерном театре) Александром Яковлевичем Таировым и Алисой Георгиевной Коонен. В доме вообще бывала масса интересных людей, из их числа можно вспомнить еще известного чтеца Владимира Николаевича Яхонтова или родственника А.В.Запорожца, известного ученого академика Александра Юльевича Ишлинского. В предвоенные годы, на даче в Кратове, А.Н. много общался с другими обитателями дачного поселка кинематографистов – Сергеем Эйзенштейном (они, впрочем, были знакомы с конца 20-х годов), Всеволодом Пудовкиным, Михаилом Роммом, журналистом Борисом Агаповым. Позже А.Н. сдружился с Леонидом Осиповичем Утесовым и его семьей (несколько лет подряд Леонтьевы снимали у Утесовых домик на их дачном участке), а через них познакомился со множеством актеров, режиссеров, эстрадников: так, соседями Л.О. по даче была чета Григорий Александров – Любовь Орлова. В последние годы перед смертью близким А.Н. человеком стал писатель Владимир Федорович Тендряков, оставивший об их общении интересные воспоминания (Тендряков, 1983). Нечего и говорить, что в этом доме перебывали все сколько-нибудь заметные психологи и физиологи страны, а некоторые неделями и месяцами спали на знаменитом леонтьевском диване.

Вспоминает Даниил Борисович Эльконин:

“В конце июня 1945 года я приехал в Москву по делам, в частности, сдавать последние документы по расформированию 42-й армии, с мечтой о возвращении к мирной жизни и работе.

И вот я у дома на Бронной. Вхожу… В доме все по-прежнему. Три скосившиеся ступеньки в передней, покосившаяся дверь, ведущая в кабинет Алексея Николаевича. Справа – шкаф с книгами, за ним – рабочий угол с диваном, покрытым ковром, и маленьким рабочим столиком. Слева – какой-то особенный книжный шкаф со встроенным в него диваном. Этот диван и был местом моего сна долгое время.

Помнится, на следующий день собрались все друзья-харьковчане. Обед проходил за столом, занимавшим почти всю комнату. Александра Алексеевна хозяйничала за столом. Стол был по тем временам роскошный, была даже кулебяка. Потом появился самовар, и мы пили чай. Я как-то сразу окунулся в этот мирный дом. Алексей Николаевич был очень оживлен, много говорил. Было в его лице что-то детское и мечтательное, а глаза были веселые и с искорками.

Я жил у Леонтьевых довольно долго…” (Эльконин Д.Б., 1983, с. 248-249).

Отцом Маргариты Петровны был Петр Григорьевич Лобков, крестьянин Егорьевского уезда Рязанской губернии, вернее, — если пользоваться советской терминологией, — кулак. (Впрочем, уже с начала века Лобковы жили в Москве – по крайней мере, Маргарита Петровна родилась в Москве, и крестили ее в церкви на Пресне. Семейное предание рассказывает, что как раз в день крещения на Пресне шла стрельба – происходило декабрьское восстание, — и перепуганные крестные “упаковали” младенца в пеленки вниз головой, так что по возвращении домой маленькую Мару пришлось откачивать.). Ее мать звали Анной Алексеевной, она была из священнической семьи: известно, что в ранней юности она часто общалась с будущим патриархом Сергием. Последние годы работала в сейсмологической лаборатории. У Маргариты Петровны был младший брат, Николай Петрович Лобков, сержант милиции, заместитель начальника отделения, в прошлом пограничник. Он умер от рака крови совсем еще молодым, до войны.

Сама Маргарита Петровна всю свою жизнь посвятила Алексею Николаевичу – она так и не получила высшего образования. Впрочем, в 1925-1927 годах она училась на курсах по изобразительному искусству, была экскурсоводом в Третьяковской галерее, училась стенографии, была в 1929-1933 гг. научно-техническим сотрудником ВИЭМ, работала в редакции газеты “Медицинский работник”, в отделе кадров МГУ, в Институте психологии, но это были случайные работы ради заработка или (во время войны) продуктовых карточек; на деле же она оставалась “классической” домашней хозяйкой. “Терпеливая, гостеприимная”, — вспоминает о ней С.Я.Рубинштейн (Рубинштейн С.Я., 1983, с. 255). Но в то же время это была, как говорится, женщина с характером, даже несколько авторитарная. Мало кто знает, что в жизни А.Н. были и другие женщины, а вернее, по крайней мере две больших любви; и в том, что семья Леонтьевых не распалась, а в конечном счете даже укрепилась, большая заслуга именно Маргариты Петровны – не только терпеливой, но мудрой и решительной.

Но вернемся к профессиональной биографии Алексея Николаевича.

Мы привыкли мерить историю науки десятилетиями или по крайней мере годами. Единственной подходящей мерой для истории советской психологии 20-х годов являются месяцы. Пример – стремительный и блестящий взлет Льва Семеновича Выготского. Январь 1924: доклад “Методика рефлексологического и психологического исследования”. Март 1924: доклад “О психологической природе сознания” (его содержание неизвестно). Май 1924: “Исследование доминантных реакций” (в печати появился под названием “Проблема доминантных реакций”). Октябрь 1924: “Сознание как проблема психологии поведения”. Не позже начала 1925: предисловие к статье К.Коффки о самонаблюдении, предисловие к переизданию учебника А.Ф.Лазурского “Психология общая и экспериментальная”, предисловие к переводу книги Э. Торндайка. 1925 год: “Психология искусства” и “Педагогическая психология”. 1925–1926: “Исторический смысл психологического кризиса”, блестящее завершение этого (до-культурно-исторического) этапа.

Путь в большую науку А.Н.Леонтьева не был столь стремительным, как у Выготского, но все же достаточно впечатляющим.

А.Р.Лурии и А.Н.Леонтьеву удалось сделать ряд исследований, имеющих отношение к “жизненной психологии” и непосредственное практическое применение. В них исследовались особенности аффективных реакций, возникающих в стрессовых условиях (например, в условиях подготовки студентов к экзаменам или при “чистке” – впрочем, вспоминал А.Н., для “вычищаемых” это оказалось эмоционально безразлично…). Для Лурии выбор данной темы был обусловлен еще и его тогдашним интересом к психоанализу (еще в 1922 г. он организовал в Казани психоаналитический кружок и хорошо был знаком с методикой свободных ассоциаций, разработанной К.Г.Юнгом). Лурия решил, как он позже писал в своих воспоминаниях, приступить к собственному “экспериментальному психоанализу”. Но теперь к словесным ассоциациям на эмоционально-нейтральные и эмоционально значимые слова (как это было у Юнга) был добавлен еще и моторный компонент. Использованная в этих исследованиях методика с тех пор стала называться “сопряженной моторной методикой А.Р.Лурии”. Для А.Н.Леонтьева обращение к теме аффективных реакций также имело, как нам представляется, свой особый смысл – недаром еще в студенческие годы он интересовался именно аффектами, за которыми для него скрывалась мотивационно-смысловая сторона жизни человека. “Никакое большое дело в жизни не делается без большого чувства”, — любил повторять Л.С.Выготский. Похоже, что и Леонтьеву эта мысль всегда была очень близка.

Результаты совместной работы А.Р.Лурии и А.Н.Леонтьева стали впоследствии широко известны, чего нельзя сказать о другом исследовании, являющемся в целом разработкой все тех же идей, но проведенном А.Н.Леонтьевым самостоятельно, как он позже выразился, “подпольно от Лурии”. Статья А.Н.Леонтьева, опубликованная в Русско-немецком медицинском журнале в 1928 г., осталась незамеченной и недооцененной. Она называлась “Опыт структурного анализа цепных ассоциативных рядов (экспериментальное исследование)”. Использованная в ней методика также представляла собой развитие одной из форм юнговского ассоциативного эксперимента. Обычно при ассоциативном эксперименте предлагалась “однократная ассоциация”: слово-раздражитель — слово-ассоциация. Подобная методика была особенно удобна в плане формальной обработки результатов статистическими методами. Однако она совершенно не учитывала явлений аффективной персеверации (“навязчивости”), то есть влияния одной аффективной реакции на другие. Методика, разработанная А.Н.Леонтьевым в упомянутом исследовании, была направлена на создание и последующий анализ подобной персеверации. Испытуемый должен был в ответ на каждое предъявленное слово отвечать не отдельной ассоциацией, а цепью ассоциаций.

В результате тщательного анализа формально-содержательных аспектов полученных “цепей” Леонтьевым было установлено, что всякий цепной ассоциативный ряд складывается из отдельных групп реакций, объединяемых определенной смысловой связью. Такие группы реакций характеризуются соответствующим “коэффициентом торможения”. Особенно интересным представлялось сравнение рядов подобных “аффективно нагруженных” ассоциаций с рядами, в которых ассоциирование осуществлялось в соответствии с инструкцией испытуемому ассоциировать на какую-нибудь букву алфавита. Испытуемому при этом говорилось, что он может свободно переходить к другой букве, если все ассоциации на прежнюю букву будут исчерпаны. На графике результатов такие переходы ничем себя практически не обнаруживали. Напротив, в случае аффективных “комплексов” наблюдались видимые переходы от одного аффективного комплекса к другому. Общий вывод из работы был следующим: “Ассоциативные ряды, хотя и состоят из отдельных реакций, не могут рассматриваться как “механические совокупности”. Ассоциативный ряд или отдельный участок ассоциативного ряда есть, прежде всего, некоторое органичное целое, которое определенным образом организует входящие в него части” (Леонтьев А.Н., 1983 а, с. 71). В этой работе, как говорил сам А.Н., мы встречаемся с первыми попытками разработки понятия “смысл”, которое он десятилетие спустя назовет категорией, венчающей общее учение о психике. К сожалению, статья прошла незамеченной, и в более поздних работах других авторов, посвященных ассоциациям, не учитывается и не цитируется – настолько она опередила свое время.

Одновременно этот период был ознаменован большим объемом «подводной» работы, в которой отшлифовывался присущий А.Н.Леонтьеву отточенный интеллектуальный стиль, но ее результаты он не считал достойными опубликования.

В архиве А.Н.Леонтьева сохранился ряд текстов и стенограмм, относящихся к этому периоду. Первый текст, посвященный теории У.Джемса, представляет собой то, что сейчас называют курсовой работой, выполненной, как указано в карандашной пометке А.Н., на первом курсе университета под руководством Г.И.Челпанова. Это текст, датированный 1923 годом. Второй текст, от 20 января 1925 года, посвящен анализу теории Спинозы и в нем самостоятельная аналитическая позиция автора выражена еще сильнее. Если в первом тексте Леонтьев практически не выходит за рамки анализа теории самого Джемса, здесь он, пусть кратко, соотносит идеи Спинозы с общим состоянием психологии 1920-х годов. Характерно, что интересует его у Спинозы прежде всего не феноменология конкретных видов эмоций, а общие принципы порождения эмоциональных явлений, логика душевной жизни, ее соотношение с детерминизмом. Тем же 1925 годом датируется и теоретическая рукопись «Очерк теории аффективности», единственный архивный экземпляр которой, к сожалению, лишен окончания; последняя страница кончается на середине фразы. Все эти тексты готовятся к публикации только сейчас.

Наконец, в период начала работы в институте Леонтьеву, как и любому молодому научному сотруднику в любом институте во все времена, приходилось заниматься и множеством «проходных» вещей, лежащих вне сферы собственных научных интересов или затрагивающих их лишь косвенно — ради заработка или по другим «внешним» мотивам. Так, в архиве А.Н.Леонтьева сохранилась докладная записка в Военно-санитарное управление Рабоче-крестьянской Красной Армии, заведующему отделом санитарной подготовки войск Залкинду с отчетом о психофизиологическом обследовании курсантов, работающих с почтовыми голубями. Обследование чисто реактологическое, представляющее интерес лишь с исторической точки зрения. Сохранились и рукописи статей, готовившихся для первого издания Большой Советской Энциклопедии: Аутистическое мышление, Гнев, Голосовые реакции, Графология, Грос, Дебильность, Забывание, Запоминание, Звуковой молоток, Зрительная память, Жест, Негативизм, Характер, Характерология, Эстезиометр. Опубликована из них была только статья «Графология».

Все рассмотренные нами исследования А.Н.Леонтьева были проведены вне парадигмы Л.С.Выготского, хотя в это время Выготский уже работал (с 1924 г.) в Психологическом институте на правах научного сотрудника сначала “второго разряда”, а затем и “первого разряда”.

Дело в том, что Выготский появился в институте, когда уже сложился “тандем” Лурии и Леонтьева. Ведущим в этом тандеме был Лурия, который, несмотря на молодость, был уже известным ученым и автором многих публикаций. Что касается А.Н., то в своих устных воспоминаниях он честно признавался, что пришел в институт “пустым”, и встреча с Выготским оказалась для него актом определения собственного пути, “заполнением вакуума”. Приход Выготского сразу перевернул распределение ролей, он мгновенно стал лидером. Но Леонтьев некоторое время оставался помощником Лурии; а прямыми сотрудниками Выготского стали Л.В.Занков, И.М.Соловьев (оба – студенты Лурии), Л.С.Сахаров и Б.Е.Варшава. Сахаров и Варшава вскоре умерли, а Занков и Соловьев отошли от “генеральной линии” исследований Выготского, как вспоминал А.Н., “замкнулись на доминантных реакциях”, а потом ушли в дефектологию (впрочем, именно Занков руководил похоронами Выготского, оттеснив Леонтьева и Лурию). Не случайно в известном письме Выготского “пятиликому Кузьме Пруткову” (Лидия Ильинична Божович, Роза Евгеньевна Левина, Наталия Григорьевна Морозова, Лия Соломоновна Славина и лидер этой группы – Александр Владимирович Запорожец) говорится следующее: “Чувство огромного удовлетворения пережил я, когда А.Р. в свое время первый стал выходить на эту дорогу, когда А.Н. вышел за ним. Сейчас к удивлению прибавляется радость, что по открытым следам уже не мне одному, не нам троим, а еще пяти людям видна большая дорога” (К 90-летию..., 1986, с. 61). Легко видеть, что ни Занков, ни Соловьев сюда не причисляются. И неудивительно: в письме А.Н.Леонтьеву от 23 июля 1929 г. Выготский прямо говорит об их “отходе от культурной психологии”. Впрочем, они никогда на этих позициях полностью и не стояли.