Введение: обратная перспектива.

Введение: обратная перспектива.

Накануне своего 70-летия, в 1973 году, Алексей Николаевич Леонтьев записал в своем дневнике, который он вел нерегулярно, лишь по «специальным поводам»:

«В 1954 году после моей первой поездки в Канаду на Международный психологический конгресс у меня стала складываться некоторая программа организационного развития психологической науки в стране. Мне представилось, что наша психология должна войти “на равных” в мировую. Отсюда и возник первый пункт “программы”: организация национального психологического общества, которое станет членом Международного союза научной психологии.

К этому пункту далее прибавились следующие три:

2. Создать настоящую университетскую подготовку специалистов – факультеты или институты психологии на правах факультетов.

3. Определить статус психологии как особой области знания, т.е. ввести ее в официальный перечень наук и установить ученые степени кандидата и доктора психологических наук.

4. Включить психологию в число наук, представленных в АН СССР.

Сегодня, накануне моего 70-летия, думается о том, что программа эта является выполненной».

Детство и юность. Университетские годы

Алексей Николаевич Леонтьев родился в Москве 5 (18) февраля 1903 года. Умер он 21 января 1979 года, не дожив двух недель до своего семидесятишестилетия.

Отец его, Николай Владимирович Леонтьев, был по происхождению мещанином Панкратьевской слободы города Москвы, а по профессии финансовым работником, специализировавшимся в области кинопроката (например, в 1932 году он служил в финуправлении Союзкино). Вернее, он стал им в советское время – кем он был до революции, не афишировалось по понятным причинам (в анкетах А.Н. писал, что его отец был до революции “служащим”), но известно, что семья была обеспеченной. Впрочем, недолго. В середине 30-х годов Николай Владимирович был арестован НКВД (по преданию, это был прямой приказ наркома Ягоды), и его судьба, а быть может и жизнь, были выкуплены его женой ценой всех семейных драгоценностей. Больше его никто не трогал, он продолжал мирно работать в системе кинематографии, был даже начальником финансового отдела Министерства кинематографии РСФСР, хотя, судя по его трудовой книжке, имел только начальное образование. Впрочем, на его фотографии в возрасте 14 лет ясно видно, что на нем форменный мундирчик — вероятно, Коммерческого училища. Последние годы жизни Николай Владимирович был на пенсии. Он оставил две опубликованные книги по вопросам планирования в кинематографии.

А отец Николая Владимировича и дед Алексея Николаевича, Владимир Дмитриевич, тоже писался мещанином и был, видимо, купцом. До этого он был отставным унтер-офицером и руководил обслугой Московского училища землеустройства, но незадолго до женитьбы ушел с этой должности по собственному желанию. Видимо, это было связано с тем, что его жена, Мария Васильевна, была до замужества таборной цыганкой – от нее Алексей Николаевич как раз и унаследовал довольно типичную цыганскую внешность. (Как-то он вспоминал, что в 30-е годы в Москве встретился с известным индийским антропологом. После недолгого контакта тот поинтересовался: а нет ли у Леонтьева индийских предков?). В семье сохранились портреты обоих. Сохранилась и открытка, посланная Владимиром Дмитриевичем в 1905 году “Его Высокоблагородию Алексею Николаевичу Леонтьеву” — двухлетнему внуку... Из этой открытки мы знаем тогдашний адрес Леонтьевых — “Москва, Никитские ворота, Медвежий переулок, дом Ласковской, кв. № 10” (родился А.Н., судя по месту крещения — храм Спаса в Наливках — в Замоскворечье, между Полянкой и Якиманкой). Потом они переехали совсем недалеко — Скатертный переулок, дом Башкирова. Так что род Леонтьевых почти пятьдесят лет прожил в одном и том же районе, возле Никитских ворот.

Мать А.Н., Александра Алексеевна, в девичестве носила фамилию Иванова и происходила из Нижнего, из семьи волжского пароходчика, т.е. купеческой. Семейное предание утверждает, что он был купцом первой гильдии и специальным императорским рескриптом удостоен личного дворянства. По тому же преданию, одновременно ему была высочайше присвоена фамилия Иванов…

А.Н. закончил Первое реальное училище на углу Волхонки и Гоголевского (Пречистенского) бульвара, напротив храма Христа Спасителя. В этом здании сейчас Институт русского языка РАН имени В.В.Виноградова. Легко вычислить, что окончил он уже единую трудовую школу. По его собственным воспоминаниям (в начатой, но тут же брошенной научной автобиографии, фрагмент из которой поставлен в эпиграф), он окончил ее “кое-как” и “на год раньше, чем положено”, а потом короткое время работал конторщиком (исправлено: “занимался совершенно случайной работой”). Дальнейшие несколько лет, начиная с 1918 года и примерно до начала 1921, в истории семьи Леонтьевых темны – есть основания думать, что А.Н. сознательно кривил душой, когда утверждал в многочисленных заполнявшихся им анкетах, что во время гражданской войны не находился
на территориях, занятых белогвардейскими войсками. Но, во всяком
случае, в начале двадцатых годов Леонтьевы были уже снова в Москве.

А.Н. решил поступить в университет. Специальности психолога в университете не было; был историко-филологический факультет с философским отделением, вскоре преобразованный в ФОН — факультет общественных наук. При этом факультете и существовал Психологический институт, возглавлявшийся тогда Георгием Ивановичем Челпановым. Документы дают противоречивую информацию: согласно официальному “свидетельству”, выданному Леонтьеву университетом в 1926 году, он поступил в МГУ в 1922 году и окончил его в 1925 году, а в 1926 году сдал выпускные экзамены (“подвергся испытаниям в Государственной Квалификационной Комиссии”) и защитил диплом (“квалификационную работу”). Но в одной из своих автобиографий А.Н. указывает, что был студентом в 1921-1923 годах, а окончил его досрочно в конце 1923 года. В анкетах 1949 и 1972 годов сроки обучения в МГУ иные – 1921-1924 годы. В своих устных воспоминаниях Леонтьев рассказывал, что был исключен из университета весной 1923 года и затем окончил университет досрочно и экстерном. Причина была, по воспоминаниям А.Н., в студенческой выходке: Леонтьев задал лектору, философу А.И. Удальцову, провокационный вопрос — как уважаемый лектор относится к трудам некоего Уоллеса, биологизатора и вообще антимарксиста. Надо ли пояснять, что никакого биологизатора Уоллеса в природе не существовало? Тем не менее Удальцов, боясь выказать незнакомство с именем Уоллеса, дал позиции этого фантома подробную и вполне марксистскую характеристику. В результате любознательного студента исключили...

(В его рассказах о себе как-то прозвучала еще одна причина исключения. Заполняя одну из бесчисленных анкет, А.Н. на вопрос “Ваше отношение к Советской власти?” якобы ответил следующее: “Считаю исторически необходимой”...).

Студентом он был, видимо, незаурядным, раз даже после такой истории его оставили при университете “для подготовки к профессорской деятельности” — эквивалент нынешней аспирантуры. Среди лекторов, которых он слушал, был уже упомянутый психолог Георгий Иванович Челпанов, читавший на ФОНе общий курс психологии (он известен как основатель Психологического института, и поныне существующего в том же здании — во дворе старого университета на Манежной); философ Густав Густавович Шпет, после многих десятилетий безвестности вновь ставший сейчас популярным (он тогда, вспоминает Леонтьев, читал “Историю понятия формы” – “этот курс выгодно отличался от обязательного курса истории философии…”); историк социализма В.П.Волгин, напротив, когда-то знаменитый, а сейчас его имя сохранилось только в названии улицы на Юго-Западе Москвы; историки М.Н.Покровский и Д.М.Петрушевский; филолог-античник П.С.Преображенский. Все имена — европейской значимости. В устных мемуарах А.Н. весьма скептически отозвался о приват-доценте Циресе; между тем даже эта, по его словам, “комическая фигура” оставила след в истории российской науки – в середине 20-х годов он был членом философской секции Государственной Академии Художественных Наук (ГАХН), руководимой Шпетом, вместе с такими выдающимися учеными, как Борис Исаакович Ярхо, Николай Иванович Жинкин, Алексей Федорович Лосев. В библиотеке А.Н. сохранились книги Шпета, вышедшие в 1922-1927 годах. В Коммунистической аудитории (нынешнего факультета журналистики МГУ) впервые вел курс исторического материализма Николай Иванович Бухарин – А.Н. встречал его не раз в зоомагазине на Арбате, куда он, замешавшись в толпу посетителей, заходил явно с большим удовольствием. А на Тверском бульваре нередко разгуливал, причем без всякой охраны, всесоюзный староста М.И.Калинин…

Студенты, и А.Н. в том числе, бегали и на Миусскую площадь, в Комуниверситет имени Свердлова: там читал лекции по национальному вопросу Иосиф Виссарионович Сталин. А.Н., уже в старости, отзывался о его лекциях более чем сдержанно (“большим оратором я бы его не назвал”).

Как раз в год поступления Леонтьева университет подвергся настоящему разгрому. “Гуманитарные факультеты были упразднены, вместо них в конце сентября 1922 года открыли так называемый ФОН — факультет общественных наук. Историко-филологический факультет, в состав которого входило философское отделение, превратился в общественно-педагогическое отделение ФОНа. В учебный план были введены дисциплины, формирующие марксистское мировоззрение. Активно внедрялась марксистская методология... Профессуру травили, старались “поставить на марксистские рельсы” науку, непокорных преподавателей изгоняли. Судьба Челпанова была предрешена...” (Психологический институт, 1994, с. 11). Но он удержался на посту директора до конца 1923 года.

Став аспирантом, А.Н. был зачислен внештатным научным сотрудником в Психологический институт. Денег ему на этой должности не платили, и он одновременно подрабатывал в системе ликбеза — учил читать и писать по-русски татар, работавших в тресте “Моссукно”, в Замоскворечье, и инспектировал подобные курсы. Получал он за это сорок шесть червонных рублей в месяц, — сумму, по его воспоминаниям, огромную: “странно звучит, но зарабатывал я тогда больше, чем когда-либо в жизни”, — вспоминал он. В большом интервью, данном им К.Е.Левитину (Левитин, 1990), он упомянул, что одновременно вел какие-то библиотечные дела в той же Комиссии по ликвидации неграмотности. “Но потом мне наконец-то удалось устроиться в педагогический институт на скромную, малооплачиваемую должность лаборанта, и я смог посвятить себя науке целиком”, — вспоминает А.Н. (Левитин, 1990, с. 99). Здесь неточность – по документам, лаборантом он действительно был с 1 октября 1924 года, но на кафедре психологии Московского института педологии и дефектологии, ликвидированного в сентябре следующего, 1925 года.

Почему Леонтьев решил стать психологом? В семье готовили его к карьере инженера (и поэтому отдали в реальное училище, а не в гимназию). Об этом времени он пишет в своей начатой, но брошенной автобиографии, упомянутой выше:

“Когда я был школьником-реалистом (учеником реального училища — А.Л., Д.Л., Е.С.), мои родители думали, что я стану инженером. Более всего меня привлекала техника. Не помню, с какого возраста началось мое увлечение конструированием аэропланов. В классе у нас никто авиамоделизмом, говоря современным языком, не занимался, и никаких кружков не существовало. Во всяком случае, я об их существовании не знал. Правда, продавались игрушечные нелетающие аэропланы, даже сборные, но у меня они вызывали к себе скорее презрительное отношение. Были и поднимавшиеся в воздух “пропеллеры” и “бабочки”, но это – совсем другое дело.

Строил я летающие модели вполне самостоятельно, руководствуясь только общей известной мне схемой: фюзеляж – бамбуковая палка, плоскости, оклеенные папиросной бумагой, такие же рули (хвост) и резиновый мотор, вращающий пропеллер. Все остальное изобреталось. Даже пропеллер делался собственными руками очень хитрым способом: бралась пачечка узких прямоугольников из тонкой фанеры, которые смазывались клеем и слегка раздвигались веером в обе стороны от центра, а потом “уголки” срезались ножом. Шасси строилось тоже очень хитро – из спиц от сломанного зонта. Словом, главным было изобретательство.

Так продолжалось до февраля 1917-го. Потом технические интересы как-то сами собой исчезли и возникли проблемы философические. Они-то и привели к тому, что в один прекрасный день я пришел в психологический институт и спросил: куда нужно поступить, чтобы стать психологом? Кто-то мне ответил, что нужно поступить на историко-филологический факультет (он вскоре стал факультетом общественных наук)[1] и учиться у профессора Челпанова. Я так и сделал, и первая университетская лекция, которую я слушал, была именно лекция по психологии, и читал ее именно Челпанов – в большой аудитории психологического института”.

В устных мемуарах то же изложено несколько иначе. Будучи свидетелем революционных событий и гражданской войны, заинтересовавшись учением анархистов (занятый ими особняк, в январе 1918 года разгромленный, находился недалеко от его дома — на Малой Дмитровке), Леонтьев захотел — как вспоминал в старости — “философски понять и осмыслить” происходящее. “Общественные катаклизмы породили философские интересы. Так было у многих”, — говорил он. А уже потом, не без влияния Челпанова, переключился с философии на психологию, начав с философских проблем аффектов. Первый доклад Леонтьева в Институте психологии (на тему, предложенную Выготским), встреченный в институте, по его воспоминаниям, более чем сдержанно, назывался “Кант и Лурия”.

Как раз в то время, когда Леонтьев “готовился к профессорской деятельности” в Институте психологии, к рулю в этом институте пришло новое поколение — люди, называвшие себя марксистами. Во главе этой античелпановской оппозиции стояли К.Н.Корнилов и П.П.Блонский. В газете “Дни”, выходившей в те годы в Берлине на русском языке, в 1923 году было опубликовано письмо “Судьбы психологии в России”, подписанное инициалами N.N. Там подробно, со знанием всех деталей, описывалось, какими методами марксистское крыло психологов боролось с Челпановым и его единомышленниками (см. Психологический институт, 1994, с. 12). Марксистов оказалось неожиданно много. В 1930 году, в вышедшем в Париже сборнике, посвященном Московскому университету, его бывший профессор В.В.Стратонов четко проанализировал природу этого. “…После погрома 1922 г. – под непрерывной угрозой потери места, а следовательно, голода – профессура оказалась вынужденной изучать Маркса и по приказу выносить претящие чувству и достоинству резолюции… Иначе было с более молодым университетским персоналом. Некоторые еще живо помнили о тяготившем их, иногда слишком генеральском, отношении к ассистентам, лаборантам и пр. со стороны профессоров, возглавлявших кафедры; от этого молодежь теперь фактически была освобождена. А затем – молодые приват-доценты, не менее как с трехлетним преподавательским стажем, сами автоматически стали профессорами. И вся университетская преподавательская молодежь… приобрела не только равенство голоса с профессурой, но и почти равное материальное обеспечение. Кто же, в тайниках души, озлобится из-за увеличения своих прав…” (там же, с. 12-13).

Одним из следствий такого “равенства голоса” и стало увольнение Челпанова. В.Я.Брюсов, тогда член Моссовета, писал в своем отчете о ходе реорганизации Московского университета (питомцем которого, кстати, был сам): “Чистка состава профессоров и преподавателей была произведена на фракционном собрании профессоров и преподавателей ФОНа. Эта чистка, в которой принимали участие многие видные партийные деятели, в том числе зам. наркома М.Н.Покровский, была проведена очень твердо. Ряд профессоров, пользующихся громким именем, был отстранен от преподавания в Университете ввиду их общественно-политических взглядов, их идеалистического мировоззрения и т. под. соображений – напр., проф. Челпанов” (там же, с. 13).

Изгнание Челпанова с поста директора и приход на этот пост его главного антагониста (хотя и прямого ученика) К.Н.Корнилова сопровождались увольнением или добровольным уходом многих сторонников и учеников Челпанова, расширением института почти в два раза за счет научной молодежи, перестройкой научной проблематики (центральной общеинститутской темой стало изучение реакций) и, конечно, переименованием института в Московский государственный институт экспериментальной психологии – первое в длинной цепи последовавших затем его переименований…Институт был выведен из состава Московского университета и вошел в Российскую ассоциацию научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН).

Об этих событиях есть огромная литература. Остановимся только на трех моментах, непосредственно связанных с жизнью и деятельностью А.Н.

Первое. Именно в конце 1923 года Леонтьев был оставлен при университете “для подготовки к профессорской деятельности”, т.е. в аспирантуре. Причем оставлен Челпановым. Интересно, что в последующие десятилетия, да и сейчас, студента, который весной того же года был исключен из университета по чистке за розыгрыш, учиненный на занятиях по историческому материализму, студента, который был вынужден в том же году доучиваться экстерном и получил диплом с задержкой на два года, — такого студента ни под каким видом не приняли бы в аспирантуру.

Второе. Хотя Леонтьев в студенческие годы интересовался аффектами и в качестве дипломной работы представил сочинение под названием “Исследование объективных симптомов аффективных реакций”, хотя его, как мы видели, сразу приняли в аспирантуру Психологического института, психологом он в те годы был, в сущности, никаким. Он сам неоднократно признавался в этом. Устные мемуары: «вопрос: — С чем ты пришел? (имелось в виду – в Институт). Ответ А.Н. короток и ясен: — Пустой. Просто с общей идеей проникновения в жизнь чувств». – В другом месте тех же мемуаров: о встрече с Выготским: — «У меня было заполнение вакуума. План неосуществленных мемуаров: “путь без выбора: эмоции”».

В ноябре 1923 года, после “чистки”, Челпанов был официально уволен ректором Московского университета В.П.Волгиным. Взволнованный А.Н. пришел к Челпанову и спросил, надо ли ему, Леонтьеву, тоже уходить? На что мудрый и человечный Челпанов ответил: “Не делайте этого! Это все дела для ученых, и Вы не имеете своего суждения. Передо мной у Вас обязательств нет”. (Тогда же, вспоминал А.Н., Челпанов подарил ему свою брошюру “Психология и марксизм” с авторской надписью.) (Так он рассказывал в 1976 году своему сыну. В изложении В.П.Зинченко (тоже со слов Леонтьева) слова Челпанова звучат похоже, но немного иначе: “Вы еще молодой человек, у вас впереди вся жизнь, и вы еще не созрели для того, чтобы принимать вполне сознательные решения”(Левитин, 1990, 82). Представляется, что именно зафиксированный нами рассказ самого Леонтьева наиболее правдоподобен. Его подтекст: Вы еще пока не ученый, и не вмешивайтесь в дела ученых! Действительно, так оно и было…

Третий момент касается взаимоотношений идеалиста Челпанова с великим ученым-материалистом Иваном Петровичем Павловым, который, как известно из опубликованных документов и материалов, относился к работе челпановского института с симпатией и поддержкой; более того, незадолго до смерти Челпанова Павлов прислал к нему своего сотрудника с предложением переехать в Петроград и взять на себя заведование отделом в Институте экспериментальной медицины в Колтушах. Дополнительный штрих в понимание этих отношений вносят воспоминания А.Н., записанные на магнитофон незадолго до его смерти и хранящиеся в семейном архиве. Молодой Леонтьев приехал в павловский институт, как сейчас говорят, на стажировку, немного поработать и ознакомиться с направлением, и был представлен Павлову. Павлов поинтересовался делами в институте и как поживает Г.И.Челпанов. Не искушенный в тонкостях взаимоотношений ученых, Леонтьев сообщил, что Челпанов более не директор, директор теперь Константин Николаевич Корнилов, и отныне Психологический институт встал на позиции объективного исследования психических процессов, развивается методика, которую Корнилов называет «изучением реакций». Павлов выразил своё отношение, вспоминает Леонтьев, ногами. «Я вплотную к нему стоял, на коротком расстоянии. Павлов делает «кругом марш!» — то есть поворачивается ко мне спиной, не отодвигаясь — представляешь, да? — и со словами «Сожалею, молодой человек, сожалею» стремительной походкой удаляется. Показывая мне спину, грубо говоря. <…> Ну, потом мне стало ясно почему: потому что он желал иметь – потому-то и приглашал Челпанова к себе! – параллелистическую и субъективную по своим основаниям психологию как науку о душе, душевных явлениях, о субъективности, которой ни к чему физиология, но которая полезна для психофизиологии, так как даёт пищу исследованиям».

Но вернемся в Психологический институт. У большинства новых лидеров, не говоря уже о рядовых сотрудниках, была в голове невообразимая философская каша — их книги и статьи, якобы марксистские, сейчас и читать-то стыдно. Это типичная вульгаризация марксизма, которой грешили и новый, сменивший Челпанова, директор института – Константин Николаевич Корнилов, и десятки других.

Среди сотрудников были, однако, замечательные люди — талантливые и всесторонне образованные. Например, Николай Александрович Бернштейн — один из самых выдающихся физиологов ХХ столетия. Совсем молодой, но при этом вызывающе талантливый и уже составивший себе имя Александр Романович Лурия, который начал свой научный путь с попытки скрестить материализм с психоанализом. Известный социальный психолог М.А.Рейснер, автор замечательной книги “Идеология Востока”. Прекрасный философ, педагог, психолог Павел Петрович Блонский (хотя он не меньше, чем Корнилов, приложил руку к увольнению Челпанова) и вызванный Лурией из Гомеля бывший ученик Блонского, в прошлом искусствовед и критик, тоже молодой тогда, но безусловно гениальный Лев Семенович Выготский...

Блонский, Выготский, позднее Леонтьев были серьезными марксистами.

Сегодня это звучит почти как приговор после всего, что было сделано под именем и знаменем марксизма в XX столетии. Однако ни один мыслитель, которого уже нет в живых, не может отвечать за то, что могут сделать с его идеями недалекие или недобросовестные популяризаторы – недаром поэт Игорь Губерман сравнивал «идею, брошенную в массы» с «девкой, брошенной в полк». Та же история XX века показывает нам, что самые кровавые преступления всегда находят самые убедительные идейные и теоретические обоснования, причем учение, именем которого убивают и разрушают, может быть любым. Блестящий фильм А.Мамина «Бакенбарды» в гротесковой манере показывает технологию становления тоталитарной диктатуры на идейном основании стихов Пушкина. Поэтому не будем проецировать на самого Маркса ни октябрь 1917-го, ни гражданскую войну, ни раскулачивание, ни тридцать седьмой год, ни “Краткий курс”, ни травлю генетиков и кибернетиков. Тем более, что, как неоднократно было показано в последние годы, политическая практика XX столетия, прикрывавшаяся именем Маркса, на самом деле реализовывала идеи отнюдь не Маркса, а его более примитивно мыслящих оппонентов в рабочем движении, в частности, Фердинанда Лассаля (см. Лобок, 1993).

Сам же Маркс — один из крупнейших философов XIX века, гениальный последователь Гегеля, сумевший — единственным, кажется, из всех философов — синтезировать его диалектику с материалистической традицией. Быть марксистом значит просто быть последовательным материалистом и одновременно — диалектиком в гегелевском духе. Философия и гносеология (теория познания) Маркса — одно из достижений человеческой мысли в духовной сфере. Можно с ним соглашаться или не соглашаться. Но, во всяком случае, психологу быть марксистом не стыдно. Выготский как-то сказал: “Быть в физиологии материалистом нетрудно — попробуйте-ка в психологии быть им”. А Леонтьев однажды заметил в разговоре, что, наоборот, для психолога — как для всякого естествоиспытателя — это скорее даже естественно. Желающих попробовать оказалась целая толпа. Результаты были по большей части удручающие.

Были и исключения. Профессиональный историк философии Блонский, автор прекрасной книги об эллинистическом философе Плотине, создатель концепции “единой трудовой школы”, первый идеолог развивающего и вариативного образования. Выготский, закончивший историко-философский факультет Народного университета А.Л.Шанявского, друг Б.Г.Столпнера — переводчика Гегеля, крупнейший в нашей стране знаток Спинозы, специально и много занимавшийся немецкой классической философией, единомышленник самого профессионального философа новой России академика А.М.Деборина (его группа была разгромлена в декабре 1930 года лично Сталиным). Леонтьев, прошедший школу не только Волгина и Бухарина, но и Челпанова и Шпета... Все они были настоящими марксистами, то есть прежде всего философски образованными людьми, людьми компетентными. Чего не скажешь при всем желании о плеяде психологов-“материалистов” двадцатых-тридцатых годов во главе с К.Н.Корниловым, имевших о подлинном материализме и гегелевской диалектике самое смутное представление. Одним словом, диалектику они учили не по Гегелю...

Уже с середины тридцатых годов в гуманитарных науках в СССР ни в какой другой парадигме работать было нельзя; ученые делились тогда не на марксистов и немарксистов, а на тех, кто всю жизнь многословно и пустословно цитировал классиков, маскируя этим отсутствие собственных идей, вроде академика М.Б.Митина, которого один американский историк науки назвал “верховным жрецом сталинизма”, и на тех, кто отталкиваясь от безусловно глубоких философско-антропологических идей Маркса и Энгельса, а также идей Гегеля, часто воспроизводившихся Марксом, порождал новое научное и философское знание в своей творческой деятельности. Эти вторые (в их числе такие выдающиеся философы как Эвальд Васильевич Ильенков, Генрих Степанович Батищев и др.) сегодня признаются гордостью и золотым фондом отечественной философской мысли советского периода; в этот ряд с полным основанием можно поставить и А.Н.Леонтьева. Не гнушался называть себя последователем Маркса и такой, еще не в полной мере оцененный мыслитель XX столетия как Эрих Фромм.

Ведь по большому счету важно не столько то, от каких именно идей ты отталкиваешься, сколько то, что ты с ними делаешь дальше, что ты в них вносишь. Это и пример для сегодняшних читателей: сегодня А.Н. Леонтьева читают не для цитат, не для авторитетного выяснения «как на самом деле», а для стимулирования собственной мысли, собственной внутренней творческой деятельности, которая, как и любая деятельность, вырастает из культурного наследия, но окончательный облик ей придает уникальная, неповторимая личность.

Харьков и вокруг него

И все трое – Выготский, Лурия и Леонтьев – стали искать такое место работы, где можно было бы продолжить начатый цикл исследований. Им повезло: всем троим (а также Божович, Запорожцу и М.С.Лебединскому) в конце 1930 года пришло приглашение из Харькова, бывшего тогда столицей Украинской ССР. И не от кого-нибудь – от самого украинского наркома здравоохранения С.И.Канторовича. Наркомздрав УССР решил создать в Украинском психоневрологическом институте (позже, в 1932 году, его преобразовали во Всеукраинскую психоневрологическую академию) сектор психологии (“психоневрологический сектор”). Выготский, вспоминал А.Н., участвовал в переговорах. Пост заведующего сектором был предложен Лурии, пост заведующего отделом экспериментальной психологии (позже он назывался отделом общей и генетической психологии) – Леонтьеву. Официально А.Н. был зачислен на работу с 15 октября 1931 года. В ноябре 1931 года в должности заведующего кафедрой генетической психологии Государственного института подготовки кадров Наркомздрава УССР был утвержден Выготский (Выгодская, Лифанова, 1996, с. 128-129). Однако он, в отличие от Лурии и Леонтьева, в Харьков не переехал, хотя постоянно там бывал – выступал с докладами, читал лекции, сдавал экзамены в качестве студента-заочника мединститута (куда он поступил в том же 1931 году). Впрочем, в его семье переезд в Харьков не раз обсуждался и даже стоял вопрос об обмене московской квартиры на квартиру в Харькове (Лурия Е., 1994, с. 73). Почему переезд не состоялся – неизвестно. По мнению Е.А.Лурия (в ее мемуарах об отце), дело было в том, что у Выготского (и Лурии) не сложились отношения с руководством Психоневрологической академии (там же). Но А.Н. рассказывал, что Выготскому были предложены прекрасные условия переезда, и мотивы отказа Выготского от приглашения остались для него непонятными.

…Конец 1931 года. Лурия, Леонтьев, Л.И.Божович и А.В.Запорожец переезжают в Харьков. Вспоминает жена Запорожца Тамара Осиповна Гиневская:

“…Не находя нигде ни моральной, ни материальной поддержки, небольшая группа московских ученых (Лурия, Леонтьев, Божович и Запорожец) поехали, как тогда говорили, “в длительную командировку”, переехали в Харьков… во вновь созданный профессором Рохлиным психоневрологический центр при психиатрической больнице. Этот центр был базой новой психоневрологической Академии…

Налаживал работу в Харькове Выготский. Дважды он приезжал для подведения итогов сделанного и обсуждения дальнейших исследований…

Мы поселились в большой квартире, которую снял для московской коммуны профессор Рохлин. Некоторое время мы жили в ней действительно все вместе: мы, Лурия, Божович и Леонтьев…” (цит. по: Лурия Е., 1994, с. 69).

Лурия в течение трех лет, до 1934 года, бывал в Харькове наездами — по его собственным воспоминаниям, “курсировал” между Харьковом и Москвой (а Выготский – между Харьковом, Ленинградом и Москвой). Недолго пробыла в Харькове и Л.И.Божович – вскоре она переехала в соседнюю Полтаву, в пединститут, хотя продолжала постоянно сотрудничать с “харьковчанами”. Время от времени к ней в Полтаву наезжал и Выготский.

Леонтьев остался в Харькове почти на 5 лет. Он не только возглавлял отдел и был действительным членом Украинской психоневрологической академии, но – после окончательного отъезда Лурии – принял у него руководство всем сектором психологии (еще раньше, в 1932 году, он был заместителем заведующего сектором). Кроме того, он был заведующим кафедрой психологии Медико-педагогического института Наркомздрава Украины, а позже заведующим кафедрой психологии Харьковского педагогического института и НИИ педагогики (еще позже – Всеукраинский Институт научной педагогики). Среди мест работы А.Н. в Харькове была и достаточно экзотическая должность профессора в Харьковском дворце пионеров и октябрят им. П.П.Постышева. “В том же (1931. – А.Л., Д.Л., Е.С.) году я был утвержден Центральной квалификационной комиссией НКЗ УССР в звании профессора, а с введением закона о степенях и званиях я был оформлен в звании действительного члена Института Центральной квалификационной комиссией НКЗ УССР и в звании профессора Центральной квалификационной комиссией НКП УССР”, — сообщает Леонтьев в своей опубликованной автобиографии (Леонтьев А.Н., 1999, с. 366).

Помимо А.В.Запорожца и Т.О.Гиневской, вокруг А.Н. стали группироваться харьковские психологи. Это были П.Я.Гальперин, группа аспирантов пединститута и НИИ педагогики – П.И.Зинченко, В.И.Аснин, Г.Д.Луков, затем К.Е.Хоменко, В.В.Мистюк, Л.И.Котлярова, Д.М.Дубовис-Арановская, Е.В.Гордон, Г.В.Мазуренко, О.М.Концевая, рано погибший А.Н.Розенблюм, Т.И.Титаренко, И.Г.Диманштейн, Соломахина и Ф.В.Бассин.

“Годы моей работы на Украине, — пишет Леонтьев в своей автобиографии, — …составили… период пересмотра прежних позиций и самостоятельной работы над общепсихологическими проблемами, которая продолжала идти по линии преимущественно экспериментальных исследований. Этому благоприятствовали и особенные условия и задачи, которые встали тогда передо мной: нужно было организовать новый коллектив из совсем молодых сотрудников и квалифицировать их в процессе развертывания работ. Так создалась харьковская группа психологов… В этот период мною и под моим руководством был выполнен ряд экспериментальных исследований, шедших уже с новых теоретических позиций в связи с проблемой психологии деятельности.” (там же, с. 366-367).

Что имеет в виду А.Н., говоря о “новых теоретических позициях” и “пересмотре прежних позиций”?

Вокруг этого “пересмотра” наслоилось множество мифов. Главнейший из них: “харьковчане” якобы начисто отказались от теоретического наследства Выготского, резко противопоставив свои взгляды “культурно-исторической” теории, и в начале 30-х годов возникло научное и человеческое противостояние Выготского и харьковской группы во главе с Леонтьевым.

Что же происходило в действительности?

Начнем с того, что к моменту возникновения харьковской группы Выготский уже преодолел в развитии своей психологической концепции культурно-исторический этап. У него в 1930-1931 гг. не только появляется понятие деятельности, но, что гораздо существеннее, возникает восходящая к Гегелю и Марксу психологическая концепция деятельности (“Орудие и знак в развитии ребенка”, предисловие к книге Пиаже, “Педология подростка” и другие работы). Но в то же время в высказываниях Выготского все громче звучит то, что в беседе Леонтьева с Выготским 1933 года обозначено как “словоцентризм системы” (Леонтьев А.Н., 1994, с. 23). С одной стороны, Выготский критикует Пиаже за то, что “социализация детского мышления рассматривается Пиаже вне практики, в отрыве от действительности, как чистое общение душ, которое приводит к развитию мысли. Познание истины и логические формы... возникают не в процессе практического овладения действительностью...” (Выготский, 1982 в, с. 74-75). А с другой стороны, в знаменитом докладе о сознании 1933 года говорится: “Речь есть знак для общения сознаний” (Выготский, 1982 а, с. 165), и именно “сотрудничество сознаний” определяет развитие значений; а в самой последней публикации Выготского недвусмысленно утверждается, что “сознание человека есть... сознание, формирующееся в общении” (Выготский, 1960, с. 373). Все это не связано с отказом от деятельностного подхода (свидетельство этого — хотя бы известная лекция Выготского об игре 1933 года, опубликованная Д.Б. Элькониным (Из записок …, 1978), а как бы наслаивается на него. По крайней мере, так первоначально восприняли изменение позиции Выготского Леонтьев и его группа. Они стремились активно развить именно деятельностные идеи Выготского — и им казалось, что, сосредоточившись на проблеме единства аффекта и интеллекта, говоря о значении как единице сознания, Выготский делает шаг назад. Подробный анализ происходившего один из авторов этой книги попытался дать в монографии “Деятельный ум” (Леонтьев А.А., 2001). См. также предисловие к публикации письма Леонтьева Выготскому, о котором речь пойдет далее (Леонтьев А.А., Леонтьев Д.А., 2003).

В устных мемуарах А.Н. вспоминал: “Внутренняя расстановка в школе Выготского была драматична. Конфронтация двух линий на будущее.

Моя линия: возвращение к исходным тезисам и разработка их в новом направлении. Исследование практического интеллекта (=предметного действия)...

Линия Выготского: аффективные тенденции, эмоции, чувства. Это — за сознанием. Жизнь аффектов; отсюда поворот к Спинозе.

Я: п<