VIII. Впечатления и наблюдения

Осенью 1917 года меня навестил гражданин одного нейтрального государства, убежденный сторонник всеобщего разоружения и мирового пацифизма. Мы, понятно, начали с темы о свободной конкуренции вооружения, о злосчастном милитаризме, воплощенном в Англии на воде, а в Германии на суше, и мой гость остановился на различных комбинациях, которых следует ожидать после войны. Подобно мне, он не верил в разоружение Англии, — но он считал возможным полное падение Франции и Италии. Он говорил, что ни французы, ни итальянцы не способны больше выносить тяжелых испытаний обложения; Париж и Рим недалеки от революции, за которой последуют новые войны. Продолжать борьбу хотя бы десять или двадцать лет могут одни только Англия и Америка. Под Англией надо подразумевать не маленький остров, а Австралию, Индию, Канаду и море. «LъAngleterre est imbattable»{*21}, повторял он, так же, как и Америка. С другой стороны и германская сухопутная армия также непобедима. Отпадение Франции и Италии несколько парализовало бы удушающую блокаду, — потому что ресурсы этих государств громадны, а раз они будут завоеваны центральными державами, то конца войны предвидеть невозможно. В конце концов весь мир погибнет от истощения. Мой гость напомнил мне басню, в которой описано, как на узком мосту встречаются два козла; ни один из них не желает уступить дорогу и они борются до тех пор, пока оба не падают в воду и не тонут. По мнению моего гостя, победа одной группы воюющих держав в том смысле, как она понималась в прежние войны, в смысле того, что победитель забирает себе богатую добычу, а побежденный несет все убытки, при такой войне, как нынешняя, невозможна. Tout le monde perdra et à la fin il nъy aura que des vaincus{*22}.

Я впоследствии часто вспоминал этот разговор. В словах моего приятеля было много неверного, но все же, как мне кажется, и много правды. Франция и Италия не погибли, конец войны наступил гораздо скорее, чем он думал, а непобедимая германская армия разбита. И все же мне кажется, что заключение моего собеседника очень приближалось к истине.

Финансы победителей, и в первую очередь Франции и Италии, также расстроены; у них также все находится в брожении, заработная плата недостаточна, недовольство всеобщее, призрак большевизма пугает их, и они живут надеждой, что побежденные центральные державы заплатят за все и таким образом спасут их. Но ultra posse nemo tenetur и только будущее покажет, в какой мере центральные державы могут действительно выполнить предписанные им условия.

Заседания Версальского конгресса открыли эру перманентной европейской войны — русских против всего мира, чехов против венгерцев, поляков против украинцев, югославян против немцев, коммунистов против социалистов — три четверти Европы варится в колдовском котле, в который все собирается, но ничего не вырабатывается и не производится, так что тщетно спрашивать себя, как возместит эта саморазъедающаяся Европа возложенные ею на себя военные издержки. Судя по всем расчетам человеческим, победители не могут выжать из побежденных даже приблизительные свои потери, и им поэтому придается завершить свою победу значительным дефицитом. Если так, то мой гость был прав, — останутся только побежденные.

Если бы предложение, выставленное нами в 1917 году, о том, что Германия должна отдать Эльзас-Лотарингию Франции, а сама получить за это всю объединенную Польшу с Галицией включительно, и что все государства должны разоружиться — было бы в свое время принято в Берлине и одобрено Антантой, если бы берлинское non possumus{*23} и чисто римское сопротивление изменению лондонского договора не являлись бы препятствием всякому выступлению в пользу мира — то мне кажется, что от этого выиграли бы отнюдь не одни центральные державы. И Пирр победил при Аскулуме.

* * *

Некоторые ведомства, вмешивавшиеся во время моего министерства в политику по полному праву и без оного, носились с идеей вставить клин между северной и южной Германией и обратить последнюю, в противоположность воинствующей Пруссии, к мирной венской политике.

Идея эта была заражена несколькими первородными грехами. Во-первых, как мы уже говорили — главным препятствием к миру было не пресловутое пруссачество, а программа Антанты, касающаяся раздробления Австро-Венгрии, причем сближение с ней Баварии и Саксонии ничего бы не изменило. Во-вторых, все больше и больше распадающаяся двуединая монархия отнюдь не являлась привлекательным центром для Мюнхена и Дрездена, которые чувствуют, что они хоть не пруссаки, но зато германцы до мозга костей. Неясная идея, в которой никто и не хотел признаться, о возвращении к положению, предшествующему 1866 году, была анахронизмом. В третьих же — и это главное — все эксперименты, могущие вызвать у Антанты впечатление, что четвертной союз распадается, были опасны.

При таких условиях распределение функций приобретало исключительное значение, а именно сознания этого-то и недоставало вышеупомянутым ведомствам.

В этой идее все же заключалось и здоровое ядро, и хотя назначение баварского графа Гертлинга было сделано не по нашему наущению, а лишь к великой нашей радости, надо все же заметить, что при назначениях на ответственные посты император Вильгельм постоянно старался принимать во внимание и симпатии Вены. В лице Гертлинга и Кюльмана во главе германской империи стали два баварца, которые, независимо от своих высоких личных достоинств, являли одним своим баварским происхождением естественный противовес прусской гегемонии — поскольку это было еще возможно при той централизации хозяйства, которая тогда царила. Но идти дальше, не неся известного ущерба, было невозможно.

Мы с графом Гертлингом отлично понимали друг друга. Этот умный просвещенный старик, имевший один недостаток, старость и связанную с ней немощь, спас бы Германию, если бы ее еще можно было спасти в 1917 году. Но в том быстром потоке, в котором она неслась к своей гибели, он не нашел, за что удержаться.

За последнее время сильно ослабло его зрение. К тому же он легко уставал, а утомительные конференции и совещания, длившиеся долгие целые часы, были ему не под силу.

 

IX. Польша

Манифестом 5 ноября 1916 года императоры Австрии и Германии провозгласили Польшу королевством.

Когда я вступил в обязанности министра иностранных дел, я нашел поляков раздраженными против моего предшественника. Они считали, что Германия хотела отвести вновь созданное польское королевство нам, а граф Буриан будто бы отклонил это предложение. Такая версия была, по-видимому порождена недоразумением, так как сам Буриан утверждал, что она совершенно лжива. Помимо целого ряда побочных осложнений, отношение к польскому вопросу было обусловлено троякими, чрезвычайно трудно преоборимыми, препятствиями. Первое заключалось в различных толкованиях, придаваемых ему компетентными факторами австро-венгерской монархии. Тогда как австрийское министерство относилось к так называемому австро-польскому вопросу вполне благожелательно, граф Тисса оказывал ему сильнейшее сопротивление. Он стоял на той точке зрения, что присоединение Польши ни в коем случае не должно затрагивать политической структуры двуединой монархии, и что Польша может быть включена как австрийская провинция, но отнюдь не как триалистический фактор австро-венгерской монархии.

Характерно для его миросозерцания письмо, посланное им мне 22 февраля 1917 года, то — есть вскоре после моего вступления в должность министра — из Будапешта. Оно гласило:

«Глубокоуважаемый граф. Я далек от мысли поднимать споры о вопросах, лишенных сейчас всякой актуальности и которые, по всей вероятности, не вызовут никаких пререканий во время мирных переговоров. Но с другой стороны, я все же хотел бы избежать риска вызвать неверные заключения из того факта, что я не делал никаких возражений против некоторых явлений, отмеченных мною в корреспонденции наших дипломатических представителей.

Движимый исключительно этим опасением, я позволю себе обратить внимание вашего превосходительства на то обстоятельство, что так называемая австро-польская альтернатива нередко обозначается, так, например, в телеграмме фон Угрона за № 63, как триалистическая.

Такое определение вынуждает меня указать на то обстоятельство, что в первый период войны, то есть в то время, когда австро-польский вопрос стоял на первом плане, все компетентные деятели двуединой монархии были согласны в том, что присоединение Польши к монархии никоим образом не должно затрагивать дуалистической структуры последней.

Принцип этот был определенно признан тогдашними руководителями министерства иностранных дел и обоими председателями советов министров, а также удостоен высочайшего одобрения его императорского и королевского величества Франца-Иосифа. Я надеюсь, что имею право предположить, что он также разделяется и вашим превосходительством. Желая, однако, заранее устранить всякие недоразумения, я должен заявить, что королевское венгерское правительство усматривает в этом принципе один из основных устоев всей его политической системы, и считает, что оно ни в коем случае не может от него отклониться.

Подобное отклонение возымело бы, по нашему глубокому убеждению, роковые последствия для всей монархии. Необходимо иметь ввиду всю непрочность положения в Австрии, где немецкий элемент будет весьма слаб даже и после отторжения Галиции. Ведь немцам придется оказать сопротивление целому ряду мощных течений, которые легко могут получить преобладание. Такое положение дел неминуемо, особенно если сравнительно многочисленные слои германцев, принадлежащих как к крайним социал-демократическим, так и крайним реакционным флангам, отколются от остальных германских партий. В таком случае введение нового польского элемента в качестве фактора, равноправного с Австрией и Венгрией, сразу придало бы нашему государственному организму характер непрочности. Оно было бы связано с таким серьезным риском для дальнейшей ориентировки политики габсбургской монархии, что с точки европейского положения ее, как великой державы, я был бы, повторяю, преисполнен величайшей тревогой, если бы новый русско-польский элемент, во многих отношениях совершенно чуждый нам, а с точки зрения жизненных интересов Австрии и Венгрии так мало надежный, получил бы преобладающую роль в нашей политике.

Лишь сохранение дуализма, благодаря которому половина политического влияния на вопросы общего характера остается за Венгрией, и объединенное венгерское и немецкое большинство располагает делегациями, способно дать как династии, так и обоим государствам, объединенным под ее скипетром, достаточные гарантии для будущего.

Венгрия является единственным своего рода фактором двуединой монархии, все жизненные интересы которого всецело связаны с интересами династии и великодержавностью Австро-Венгрии. Даже те немногие лица, которые в течение последних мирных десятилетий иногда забывали об этой истине, достаточно проучены в этом отношении событиями этой войны.

Сохранение придунайской монархии, как жизнеспособной великой державы является необходимой предпосылкой существования венгерского государства. Для нас всех было роковым несчастьем, что именно венгерский народ, так богатый политическим чутьем и всегда готовый на жертвы ради государственных и национальных целей, был в течение долгих столетий лишен возможности всецело посвятить себя общему делу. Борьба за разрешение проблем мировой истории, так же как и за примирение требований великодержавности Австрии с независимостью венгерского народа, была причиной тяжелых испытаний, столетних трений и пререканий.

Стремление Венгрии к независимости не пошло по пути сепаратизма. Все великие вожди наших освободительных войн отнюдь не касались дальнейшего существования великой империи Габсбургов. Все тяжелые испытания этих войн не имели другой цели, как обеспечение короной издавна отвоеванных национальных прав.

Венгрия хотела пребывать свободной и независимой, но под скипетром Габсбургов; к иной власти над собой она не стремилась, она хотела оставаться и дальше свободным народом, управляемым королем на основании особых законов и неподчиненным никому больше. Этот принцип был много раз торжественно провозглашен (так, например, в 1723 и 1791 гг.) и подтвержден в основных законах Венгрии, и, наконец, на основании постановлений 1867 года, провозгласивших дуализм Австро-Венгрии, был найден путь для осуществления его и для обеспечения его проведения без всякого ущерба для величия Австрии. В течение периода, служившего подготовкой утверждения конституции 1867 года, Венгрия была лишь бедной и сравнительно незначительной частью тогдашней монархии, но все же, несмотря и на это, великие государственные деятели Венгрии и тогда строили свои законопроекты на основе дуализма и паритета, потому что именно эти принципы являются единственной опорой при осуществлении признанной законом системы независимости Венгрии в рамках современной конституционной государственной жизни.

Политическая структура монархии, которая заставила Венгрию подчиняться в важнейших государственных вопросах большинству и, следовательно, посторонней воле, снова погубила бы все, что было достигнуто на общую пользу после страшной борьбы, страданий, ненужной потери сил, то есть всего того, что дало и в эту войну благословенные плоды. Поэтому именно те лица, которые всегда лояльно и твердо защищали паритет, провозглашенный в 1867 году, должны изо всех сил противиться всякому триалистическому эксперименту.

Мне было бы очень неприятно узнать, что среди теперешних ответственных политических руководителей двуединой монархии существуют разногласия по этому поводу. Но даже и в таком случае, мне бы казалось лишним выносить сейчас на обсуждение этот совершенно не актуальный вопрос. Но так или иначе, при переговорах с поляками следовало бы избегать выражений, которые могли бы в маловероятном, но все же мыслимом случае нового выступления на сцену австро-польского разрешения конфликта, вызвать ожидания, чреватые самыми тяжелыми последствиями.

«Более рассудительные поляки ведь уже давно поняли, что не следует касаться дуалистической структуры двуединой монархии, и что присоединение Польши должно быть проведено в форме, дарующей широкую автономию. Было бы в высшей степени неосторожно и вредно снова пробуждать стремления, выгоды которых представляются весьма сомнительными не только с точки зрения венгерской, но и с точки зрения будущности австро-венгерской монархии.

Прошу ваше превосходительство принять выражение моего совершенного почтения. Будапешт. 22 февраля 1917.

Тисса».

Вопрос об отношениях будущей Польши к монархии так и оставался невыясненным; я беспрестанно поддерживал ту точку зрения, что Польша должна быть присоединена в качестве самостоятельного государства. Тисса же хотел сделать из нее провинцию. Когда, несмотря на то, что большинство парламента поддерживало Тиссу, император его уволил, то от этого ничего в польском вопросе не изменилось. Векерле, за которым шло лишь меньшинство, пришлось применяться к взглядам Тиссы, как по этому, так и всем другим вопросам.

Вопрос об избирательной реформе не был настоящей причиной увольнения Тиссы, так как по вышеуказанным причинам видно, что преемники его могли и в дальнейшем поступать лишь так, как приказывал Тисса. Никакая избирательная реформа не могла пройти помимо его воли, так как и после своего увольнения он все же оставался вождем большинства. Тисса думал, что император рассчитывает сорганизовать против него коализированное большинство, и находил, что это неприятно, но логично.

Второе затруднение заключалось в отношении к Польше германцев. Мы себя обсчитали уже при оккупации Польши, и германцы обратили в свою пользу большую часть польской территории. В боях они всегда и всюду были сильнейшими, а отсюда они делали вывод, что при каждой новой удаче они имеют право на львиную долю. В сущности требования эти были вполне логичными, но они чрезвычайно осложняли всякую дипломатическую и политическую деятельность, так как военные события всегда вредили им и устраняли их на задний план. Итак, когда я стал во главе министерства, Германия придерживалась той точки зрения, что она имеет главные права на Польшу, и что самый простой выход из создавшегося положения заключался бы в очищении оккупированных нами областей. Само собою ясно, что я не мог согласиться на такие претензии и определенно заявил, что наши войска ни в коем случае не выйдут из Люблина. После долгих споров Германии пришлось примириться с этим решением tant bien que mal{*24}. Германская точка зрения претерпела в дальнейшем различные изменения. В общем, она всегда колебалась между двумя альтернативами: или Польша должна быть присоединена к Германии — таково было германо-польское разрешение проблемы — или же Польше придется под видом выравнивания своих границ отказаться в пользу Германии от большей части своей территории, удовлетворившись при этом для себя или для Австрии незначительным ее остатком. И та, и другая альтернативы были для нас неприемлемы; первая потому, что возбуждение польского вопроса чрезвычайно обострило бы нашу галицийскую проблему и отняло бы возможность сохранения за двуединой монархией Галиции, отделенной от остальной Польши. Итак, мы должны были бороться против германо-польской альтернативы, не исходя из завоевательных помыслов, а из-за нежелания принести Галицию в жертву совершенно напрасно.

Также мало приемлем был и второй германский вариант, потому, что раз изменение границ до неузнаваемости искалечило бы Польшу, то, даже слитая с Галицией, она все же оставалась бы таким сильным и серьезным фактором неудовольствия, что желание справиться с ним мирным путем оказалось бы совершенно безнадежным.

Наконец, третье затруднение исходило от самих поляков, так как, хотя они, конечно, хотели извлечь из освобождения Польши, осуществленного трудами центральных держав, возможно больше выгод, они все же сами мало содействовали выполнению своих чаяний. Военные силы их работали слабо. У них пользовались влиянием весьма разнородные течения. Одно из них было благоприятно Антанте. Другое, и в первую очередь Билинский, высказывались в пользу центральных Держав, особенно в те периоды войны, когда успех был на нашей стороне.

В общем польская тактика заключалась в том, чтобы по возможности меньше рисковать ради любой группы воюющих держав, а к концу войны примкнуть к победителю. Надо сознаться, что такая тактика имела успех.

Независимо от этих осложнений, в польских политических кругах всегда царила большая нервозность, чрезвычайно вредная для хладнокровного делового обсуждения вопроса. По поводу моих планов между польскими лидерами и мною уже с самого начала стали происходить недоразумения, — которые к концу моей деятельности обратились в непримиримую ненависть поляков против меня. 10 февраля 1917 года, то есть за целый год до Брест-Литовска, я получил из Варшавы сообщение, что Билинский по-видимому выводит из моих слов совершенно неверные заключения об уступках, и тем самым несоразмерно повышает ожидания поляков. Я поэтому телеграфировал нашему представителю нижеследующее:

«16 февраля 1917 года.

«Я заявил фон Билинскому и другим лицам, что в виду неразрешенного общего положения Европы, пока совершенно невозможно делать проекты относительно будущности Польши. Я говорил, что австро-польское разрешение вопроса, которое считается нашими поляками наиболее желательным, встречает и во мне полное одобрение, но что я не в состоянии сказать, будет ли оно достижимо, хотя я отнюдь не намерен утверждать противоположное. Наконец я сказал, что вся наша политика по отношению к Польше должна ограничиться тем, чтобы оставить за собой двери открытыми на случай возникновения новых комбинаций».

Я добавил, что прошу нашего представителя ссылаться при проведении такой точки зрения непосредственно на меня.

В январе 1917 года по поводу польского вопроса состоялось совещание, имевшее целью закрепить общие директивы намечаемой политики. Я начал с того, что указал на различные проекты германских требований об очищении нами Люблина, и на причины, побудившие меня не уступать этому желанию. Я подчеркнул, что мне кажется мало вероятным, чтобы нам удалось продиктовать условия мира по вопросу о Польше, что мы едва ли сможем разрешить его без согласия Антанты, и что, поэтому, мне представляется бесцельным создавать faits accomplis{*25} еще во время войны. Главное, по моему мнению, заключалось в том, чтобы оставаться в занятых местностях, а затем в момент заключения мира добиться австро-польского разрешения вопроса путем обоюдного соглашения и с Антантой, и с нашими союзниками. В таком направлении, закончил я, необходимо вести дальнейшую политику. Вслед за мной говорил граф Тисса, одобривший мой отпор германскому требованию об очищении Люблина. Что же касается будущих соглашений, то венгерский премьер подчеркнул, что он всегда стоял на той точке зрения, что мы должны отказаться от Польши в пользу Германии, получив от последней соответствующие экономические и финансовые компенсации. Но, к сожалению, его взгляды не встречают общего сочувствия. Между тем, существующее в настоящее время двоевластие невыносимо, прежде всего, ввиду порывистости германской политики, и поэтому он, граф Тисса, снова возвращается к высказанному уже им пожеланию, чтобы мы как можно скорее вышли из этой проблемы. Долой двоевластие, которое приведет лишь к дальнейшим трениям, необходимо отказаться от наших польских владений в пользу Германии, а за это заручиться экономическими компенсациями.

Против такой точки зрения выступал австрийский председатель совета министров граф Клам, заявивший, что единственно желательным разрешением вопроса является объединение всех поляков под габсбургским скипетром, и что поэтому следует стремиться к осуществлению австро-польской формулы.

Прения в общем свелись к тому, что не следует заранее отказываться от австро-польского разрешения вопроса, и что ввиду невозможности придти к немедленному и окончательному соглашению, мы должны придерживаться такой политики, которая оставляла бы за нами возможность объединения поляков под габсбургским скипетром.

После того, как Германия отвергла предложение использовать Галицию в качестве компенсации за Эльзас-Лотарингию, мы в общем придерживались вышеозначенной политики до тех пор, пока постоянно возобновляемые германские требования выравнивания границ не поставили русско-польскую идею под сильное сомнение. Раз мы не могли создать Польши, которая объединила бы подавляющее большинство поляков, которая была бы «добровольна» и в то же время вполне удовлетворяла такого рода системе соотношений с Австро-Венгрией, то австро-польское разрешение вопроса не могло принести нам счастья, а, напротив, прибавило бы ко всем недовольным слоям населения еще и новые. Так как невозможно было сломить сопротивление, исходящее от генерала Людендорфа, то в дальнейшем мы временно останавливались и на идее присоединения к Австро-Венгрии вместо Польши Румынии. Это было воскрешение старой теории Франца-Фердинанда о слиянии Румынии с Семиградией и о тесном сближении их с двуединой монархией. При такой конъюнктуре, мы бы отдали Галицию Польше, но за это получили бы известную компенсацию в Румынии в виде зерна и нефти; казалось, что как для Австро-Венгрии, так и для самих поляков было бы выгоднее присоединить Польшу к Германии, чем разрывать ее из-за раздоров между Веной и Берлином.

Но идея присоединения Румынии наталкивалась на почти непреоборимые внутренние препятствия. Географическое положение ее предопределяло присоединение ее к Венгрии. Идея эта была сама по себе чужда Тиссе, но он все же одобрил бы ее, если бы и управление присоединенной страны было бы при этом поручено Будапешту и производилось бы в желательном для мадьяр направлении, то есть, иначе говоря, если бы Румыния была всецело подчинена Венгрии. Вполне понятно, что при таких условиях идея присоединения Польши утрачивала весь свой смысл, потому что, раз румынам пришлось бы при этом отказаться от своей национальной независимости, то она лишилась бы в их глазах всякого интереса. С другой стороны и австрийский кабинет высказал вполне обоснованные возражения против комбинации, которая, усиливая Венгрию присоединением к ней богатой и большой страны, в такой же мере сокращала бы Австрию. Отсюда возникали требования компенсаций. Всплывала, между прочим, идея окончательного присоединения к Австрии Боснии и Герцеговины; но все эти идеи и планы носили преходящий характер и порождались постоянно вновь возникающими трениями между Берлином и Варшавой. Они были заброшены, когда выяснилось, что препятствия, заключенные в самой сущности дуализма, так велики, что являются непреодолимыми. Тогда опять всплывало первоначальное австро-польское разрешение вопроса, но добиться положительного ответа Германии о приемлемой западной границе Польши было совершенно невозможно. Комбинация с Румынией снова выступила на передний план лишь к самому концу моей министерской деятельности, под влиянием отчасти раздражения поляков Холмским вопросом, а отчасти — германских требований, делающих австро-польское разрешение вопроса совершенно немыслимым.

Параллельно с этим складывались и проекты всего будущего устроения монархии. Император подчеркивал — и, по моему мнению, с полным основанием — необходимость изменения всего ее строения, даже в том случае, если исход войны будет сносен. Он считал, что эта перестройка должна опираться на гораздо более ярко выраженный национальный базис. Применительно к Польше этот проект означал подразделение Польши на западную и восточную и выделение русин в самостоятельную единицу.

Когда впоследствии, в Брест-Литовске, под давлением разыгравшихся голодных бунтов, я отказался выполнить украинские требования, и вместе с тем одобрил предложение подчинить вопрос о подразделении Галиции австрийскому коронному совету, то мною при этом руководила мысль, что, придерживаясь такой политики, мы не выходим из рамок программы, издавна намеченной австро-венгерской монархией.

В следующей главе я буду говорить подробнее об этом вопросе, но сейчас, с целью показать характер направленной против меня травли, я хочу привести следующий пример. С разных сторон распространился слух, что император заявил полякам, будто я «заключил мир с поляками без его ведома и против его воли». В действительности же император ни в коем случае не мог сказать ничего подобного, так как условия мира с Киевом были результатом постановлений коронного совета, созванного ad hoc, во время которого, как и следует из протокола, император и д-р Зейдлер защищали именно эти условия.

Возмущение поляков моим поведением в Брест-Литовске было неосновательно еще и по другой причине. Я никогда не обещал полякам Холма и, вообще, никогда не указывал никаких точных границ, но если бы я и поступил так неосторожно, то, конечно, польские тонкие политические лидеры ни в коем случае не поверили бы мне, так как им было совершенно точно известно, что установление этих границ ни в малейшей мере не зависит от одной Вены. Если бы центральным державам было суждено потерпеть поражение, если бы их слово потеряло всякое значение, если бы дело дошло до компромиссного мира, то Берлин все же остался бы сильнейшим из нас двоих, фактически оккупировавшим всю территорию Польши, а в таком случае вопрос был бы естественно решен на общей конференции.

Я не раз говорил всем польским лидерам, что я от всей души стремлюсь внести в Польшу возможное удовлетворение и, следовательно, конституировать ее в пределах намеченных ею границ (были моменты, когда казалось, что мы вплотную подходим к цели), но я никогда не скрывал, что мое желание наталкивается на очень серьезные препятствия, и что все они следовательно зиждутся на очень шаткой основе. Подразделение Галиции на две части определенно затрагивало внутреннюю политику Австрии. Д-р Зейдлер был ее горячим защитником и выразил в коронном совете надежду провести это мероприятие парламентарным путем, несмотря на сопротивление поляков.

В следующей главе я буду говорить также и об этом вопросе.

В тесной связи с польским вопросом находился и проект, касающийся центральных держав.

По весьма веским и вполне понятным причинам Германия очень интересовалась по возможности тесным сближением между ею и нами; мною же всегда руководило желание осуществить эту важную уступку в подходящий момент, дабы, таким образом, компенсировать жертвы, налагаемые на Германию с другой стороны и, таким образом, поощрить идею компромиссного мира.

В первый период моего министерства я еще надеялся добиться пересмотра лондонских постановлений. Как я уже говорил, я надеялся, что Антанта не остановится на предвзятом решении полного уничтожения двуединой монархии. Поэтому-то, полагая, что вопрос о сближении центральных держав послужит лишь к осложнению наших взаимоотношений с Лондоном и Парижем, и я предпочитал по возможности меньше касаться его. Когда мне затем пришлось признать, что Антанта продолжает упорно настаивать на безусловном разложении двуединой монархии и что заставить ее отказаться от своих предначертаний можно только силой оружия, то я пытался подробно разработать и выяснить предварительные условия осуществления идеи сближения центральных держав, но мои выводы, заключающие в себе с нашей стороны большие уступки Германии, сохранить втайне, дабы воспользоваться ими в надлежащий момент.

Мои выводы привели меня к убеждению, что новый таможенный союз, по крайней мере, на первое время, неприемлем; новый торговый договор желателен, а более тесное объединение армий — сильно сокращенных после войны — безопасно. Я был убежден, что компромиссный мир повлечет за собою разоружение и поэтому будет иметь большое влияние на значение военных соглашений. Затем, я был также уверен, что заключение мира повлечет за собой новое соотношение сил европейских государств — и, следовательно, те или иные политические или военные соглашения с Германией не смогут иметь такого значения, как экономические.

Разработка этой программы натолкнулась, однако, на чрезвычайно резкое сопротивление императора; особенно его неудовольствие вызывали проекты военного сближения.

Когда попытки тщательного их рассмотрения были приостановлены ввиду сопротивления короны, я все-таки велел созвать совещание по экономическому вопросу. На это император написал мне письмо, в котором запрещал всякие дальнейшие переговоры. Я ответил мотивированным докладом, в котором подчеркивал необходимость продолжать переговоры.

Вопрос этот таким образом стал «больным». Он отдалил меня от императора. Император не давал разрешения на дальнейшие переговоры; я же, несмотря на это, продолжал вести их. Император знал это, но уже не возвращался к своему запрещению. Между тем, громадные претензии германцев страшно отягчили переговоры, так что они продолжались вплоть до моей отставки с большими промежутками и в очень вялом темпе.

После моей отставки император поехал с Бурианом в главную квартиру. Начались Зальцбургские переговоры, которые, по-видимому, велись в более усиленном темпе.

 

X. Брест-Литовск.

Летом 1917 г. мы получили сведения, делавшие предстоящий мир с Россией вполне вероятным. 13 июня 1917 г. я получил из одного нейтрального государства отчет, гласящий «Русская пресса, как буржуазная, так и социалистическая, обрисовывает следующее положение вещей:

На фронте и в тылу идут ожесточенные споры по поводу ожидаемого Антантой наступления против центральных держав. Керенский объезжает фронт, чтобы воодушевлять войска своими речами. Большевики, то есть, социал-демократы под предводительством Ленина, в их печати выступают решительными противниками наступления. Но и большая часть меньшевиков, то есть партия Чхеидзе, к которой примыкают два министра, Церетелли и Скобелев, также высказываются против наступления. Разногласие по этому вопросу является серьезной угрозой единству партии, и без того соблюдаемому с большим трудом. Часть меньшевиков, известных под именем интернационалистов, так как они стремятся к восстановлению интернационала, или циммервальдистов и кинтальцев{*26}, под предводительством вернувшегося из Америки Троцкого-Бронштейна и вернувшихся из Швейцарии Ларина, Мартова, Мартынова и так далее, стоит в резкой оппозиции большинству партии, как по этому вопросу, так и по вопросу о вступлении меньшевиков в состав Временного Правительства. Зато Лев Дейч, один из основателей партии правоверных марксистов, заявил на публичном заседании партийного съезда, что он выходит из партии, потому что по его мнению, она недостаточно патриотична, так как не стремится к решительной победе. Вместе с Георгием Плехановым, он является одним из главных столпов русских «социал-демократов», образующих так называемую по издаваемой ими газете группу «Единство». Однако количество ее сторонников и влияние ее так незначительно, что никакой роли она не играет. Официальный орган меньшевиков, «Рабочая Газета», вынужден поэтому занять среднюю позицию, и большинство печатаемых им статей направлено против наступления.

Наибольшим влиянием в будущем будет вероятно пользоваться партия социалистов-революционеров, которым удалось направить по своему руслу все крестьянское движение. Чернов, нынешний министр земледелия, является ее представителем в совете министров. Доминирующее значение ее видно также из того, что на всероссийском съезде крестьянских депутатов в исполнительный комитет совета крестьянских депутатов избраны преимущественно социалисты-революционеры и ни один социал-демократ. Часть этой партии и, по-видимому, мало влиятельная часть социалистов-революционер-ов, группирующаяся вокруг органа «Воля Народа», вместе с Плехановым и подобно буржуазной прессе, требуют наступления ради облегчения союзников. Зато партия Керенского, трудовики, также как и примыкающие к ним народные социалисты, представителем которых в совете министров является министр продовольствия Пешехонов, еще не выяснили своей позиции по отношению к политике Керенского; по этому вопросу из устно передаваемых сведений, так же как из отдельных замечаний, проскользнувших в русской печати, как, например, в «Речи» можно вывести, что здоровье Керенского таково, что в ближайшем будущем можно ожидать смертельного исхода. Зато официальный орган совета рабочих и солдатских депутатов «Известия» часто настойчиво подчеркивает безусловную необходимость наступления. Характерно, что речь министра земледелия Чернова, произнесенная им на крестьянском съезде, была истолкована в том смысле, что он против наступления, и он был вынужден оправдывать себя перед своими товарищами в совете министров.

Итак, в то время, как в тылу царит серьезное разногласие по вопросу о наступлении, фронт также мало расположен перейти в наступление. Вся русская пресса сходится в констатировании такого настроения и лишь комментирует его различно, то с одобрением, то с досадой. Против наступления в первую очередь пехота. Энтузиазм силен только среди офицерства, кавалерии или вернее части ее, и артиллерии. Правда, что они склоняются к ней и подругой причине, из надежды при случае свергнуть революционный режим. Дело в том, что в то время, как большинство русских крестьян не имеет больше пяти десятин на душу, а три миллиона крестьян безземельны, у каждого казака свыше сорока десятин; указания на эту несправедливость встречаются постоянно во всяких обследованиях аграрной реформы. Это является достаточной причиной особого положения, занимаемого казаками во время революции, и делавшего их раньше надежнейшей опорой царя.

Для характеристики настроения на фронте чрезвычайно знаменательны следующие подробности: 30 мая, на заседании всероссийского съезда офицерских депутатов, один из представителей офицеров Елизаветградского гусарского полка, стоящего на страже идеи наступления, сделал следующее любопытное заявление: «Вам <