Что резвых шалостей под легким покрывалом

И ум возвышенный и сердце можно скрыть.

(«К Каверину».)

Естественность, нормальность Пушкина особенно обнаруживалась в его отношении к чередованию возрастов, в его безошибоч­ном чувстве приличествующего разным сте­пеням человеческой зрелости. Все люди проходят смену - лет, для всех равно спра­ведливы слова:

Всему пора, всему свой миг,

Всё чередой идет определенной;

Смешон и ветреный старик,

Смешон и юноша степенный.

(Там же.)

Пушкин представлял себе размер и силу своего дарования. Но у него не было само­мнения, так свойственного посредственным величинам в искусстве. Он умел целиком по­гружаться в интересы минуты, отдаваться обыкновенной окружающей жизни, разгулу молодости, дружбе, любви; он бывал всеце­ло поглощен своими житейскими успехами или неудачами. Он воспринимал, подобно изображенному им Моцарту, гениальность как одну из черт своей натуры, не выделяя ее, не кичась ею.

Способность Пушкина, этого исключитель­но выдающегося над окружающим уровнем человека, погружаться в роевую жизнь, жить интересами, доступными другим, обыкновен­ным людям, объясняется не только или даже не столько чертами его характера. Многое из особенностей взаимоотношений Пушкина с окружающей средой объясняется его ми­росозерцанием и историческим своеобразием его формирования.

Пушкин — дитя европейского просвеще­ния, выросшее на русской почве. С детства он подвергался непрекращающемуся воздей­ствию прогрессивных буржуазных идей XVIII века, но жил он в условиях самодержавно- дворянского общества, в среде которого он родился, вырос, воспитывался, нормам кото­рого он в значительной мере подчинялся. Просвещение XVIII века сохраняло для Рос­сии и начала следующего столетия всю пре­лесть новизны. Европейское просвещение несло с собой пробуждение чувства лично­сти, сознание особенности «я» и противопо­ставления его окружающему миру; феодаль­ный быт и нравы говорили о подчинении личности иерархии, о растворении ее в об­щественной целокупности, управляемой волей самодержца, освященной законами религии. Откуда уж было развиться в среде не­мудрящих крепостников Лариных и их сосе­дей чувству личности, связанному с незави­симостью, протестом и сознанием граждан­ского равенства? В России индивидуализм Пушкина был новообразованием, он носил еще первоначальный характер. Ранняя сту­пень развития личного начала, на которой стоял Пушкин, делала его свободным от излишества более позднего индивидуализма, надутого, чванливого, гениальничающего, презирающего обыкновенных людей. В гении Пушкина очень мало общего с Байроном, хотя он и подвергался непосредственному воз­действию произведений последнего, и очень много общего с Шекспиром, ранний европей­ский индивидуализм которого также сохра­няет трезвое представление об объективной значимости внешнего мира и других людей, «...что за человек этот Шекспир? — писал Пушкин Н. Н. Раевскому. — Не могу притти в себя! Как Байрон-трагик мелок по сравне­нию с ним! Байрон, который постиг всего на всего один характер (именно свой соб­ственный)... разделил между своими героями те или другие черты своего собственного характера: одному дал свою гордость, дру­гому— свою ненависть, третьему — свою ме­ланхолию и т. д. и таким образом, из одного характера, полного, мрачного и энергич­ного, создал несколько характеров незначи­тельных, — это уже вовсе не трагедия. Каждый человек любит, ненавидит, печалится, радуется, но каждый на свой образец, — чи­тайте Шекспира». (Пушкин, переписка под  ред. Сайтова, том I, стр. 248, перев. с франц.)

Чрезмерный индивидуализм Байрона огра­ничивал, он замыкал его последователей в круг собственной личности, он лишал их бо­гатства мира, закрывал им доступ к чувствам и мыслям других людей. Шекспир, считаю­щийся одним из родоначальников европей­ского буржуазного индивидуализма, пони­мает, что личность не заполняет собой всей вселенной, а занимает в ней только свое определенное место. Так же относился и Пушкин к проблеме личности и мира, лич­ности и других людей. В этой связи любо­пытно отметить отношение Пушкина к романтизму. Для Пушкина романтизм был только переходом от условности искусствен­ных правил классицизма к простоте и есте­ственности реализма. Существенным в ро­мантизме он считал формальное новатор­ство, разрушение канонов классицизма, вве­дение новых жанров, свободу обращения писателя с художественными средствами для полного и правдивого выражения его за­мыслов. Идеалистического и субъективист­ского мировоззрения романтиков Пушкин не разделял. Но идеалистическая чрезмерность индивидуализма является одной из главных черт европейского романтизма, современного Пушкину. Поэтому-то Пушкин идейное движение XVIII столетия считал более высоким, чем современное ему идейное движение XIX века, эпохи Наполеона и реакции. В письме к Погодину мы находим следующее знаменательное в этом отношении суждение Пушкина: «Одно, меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литерату­ры. Сказать единожды вслух, что Ламартин скучнее Юнга и не имеет его глубины, Бе­ранже не поэт, что В. Гюго не имеет жизни, т. е. истины, что романы А. Виньи хуже ро­манов Загоскина, что их журналы — невеж­ды, что их критики почти не лучше наших Телескопских и графских. Я в душе уве­рен, что XIX век в сравнении с XVIII в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва вы­купает гадость того, что зовут они поэзией». (Переписка, том II, стр. 389.)

Пушкин отличался отсутствием эгоцентриз­ма не только по натуре своей, по психоло­гическому складу своего характера, но и по своим убеждениям. Байронизм Алеко из «Цыган» осужден за то, что он для себя лишь хочет воли. Это не случайное мнение Пушкина. Безнадежный эгоизм Пушкин от­носит к числу отрицательных качеств Оне­гина; индивидуализм Онегина обездушен отсутствием любви к людям, отношением к другим людям только как к орудию. Отри­цательное отношение Пушкина к эгоистиче­скому индивидуализму совершенно недву­смысленно:

 

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя;

Мы все глядим в Наполеоны,

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно,

Нам чувство дико и смешно.