Попытка на мысль #22: Маленький Принц

Помню, как утром, беседуя с приятной молодой женщиной, я спросил у неё: «Читаешь ли ты книги?», на что она ответила: «Ох, да. Я читаю много книг!». О чтении тогда я заговорил не столько из-за того, что это одна из увлекательнейших тем (хотя и поэтому тоже), сколько из-за того, что моя собеседница находилась в непростой ситуации, требующей как мобилизации душевных сил, так и проведения серьёзной внутренней работы. В тот момент, разумеется, я понимал, что преждевременно требовать от человека мобилизации и уж тем более борьбы – в первую очередь необходимо было занять реабилитацией, приведением в уравновешенное состояние. И вот заговорил о книгах для того, чтобы указать на ту, которая подобна волшебному целебному эликсиру. Получив обнадёживающий ответ, что не только читаются, но и в большом количестве, поинтересовался: «И что же это за книги?», а сам стал мысленно разрабатывать план, который бы лучше всего подошёл для обсуждения моего произведения. («Ведь если хоть что-то читается, то оно читается в первую очередь!»). Но, к сожалению, ответ меня не только разочаровал, но и испугал: в перечне книг не оказалось ни одной книги – одни лишь инструкции. Под инструкциями я понимаю пособия по так называемому самосовершенствованию. Нет и не может быть большего кощунства по отношению к своей духовной составляющей, чем насилие себя подобными «произведениями». Само слово «самосовершенствование», включающее в себя понятие «самостоятельность», исключает возможность постороннего вмешательства, не говоря уже о варварском организованном вторжении посредством всевозможных инструкций, шаг за шагом расписывающих последовательность, в которой предлагается себя насиловать. На приводимые доводы мне приходилось слышать возражение: «Что ж, Валентин, ты так волнуешься. Не собираюсь я себя насиловать. Читаю инструкцию для того, чтобы познакомиться с позицией автора. Затем стану читать другую инструкцию, о противоположном, опять-таки только для того, чтобы познакомиться с позицией. Потом третью и четвёртую. А затем уже на их основании, курочкой по зёрнышку, составлю такую инструкцию, которая наилучшим образом будет соответствовать моему душевному складу». Справедливое сильное возражение. На которое я отвечаю следующим образом: «Из чего разумнее создавать собственную вазу – из податливой глины, под пальцами мастера принимающей любую угодную форму, либо из осколков разбитых ваз». Теперь вернёмся. Перечень инструкций вместо книг огорчил меня, и я с любовью посоветовал как можно скорее отправить их в мусорное ведро, затем назвал первое (вступительное) настоящее произведение – «Маленький принц». Понимая, что на первых порах приятной молодой женщине может быть не просто, я предложил свою помощь: «Возвращайся ко мне, как только с ним познакомишься, и мы вместе подробно всё увидим и проговорим». После чего сам отправился перечитывать «Маленького принца» и сделал из него сорок три выписки, на которые нам необходимо будет обратить внимание. Сейчас я уже не скажу точно, сколько времени потребовалось моей собеседнице для того, чтобы прочесть эту сказку. Немногим более месяца, кажется. А вот для обсуждения сорока трёх выписок времени и вовсе не нашлось, поэтому они так и остались у меня. Это грустно. Грустно, когда первостепенному (духовной жизни) отводится не первое и не второе место. Ну нечего. Всё это время мне хотелось поговорить о Маленьком принце, а теперь время пришло. Поговорим.

Для того, чтобы эта Попытка на мысль возникла не на совсем уж пустом месте, прежде её составления я познакомился с некоторыми дополнительными работами, цитатами из которых буду впоследствии делиться. Вот их список: Марсель Мижо «Сент-Экзюпери», Нора Галь «Слово живое и мёртвое», Ойзерман «Современный экзистенциализм», Жан-Поль Сартр «Экзистенциализм – это гуманизм», Лев Толстой «Что такое искусство?», Лев Толстой «Для чего люди одурманиваются».

Основой рассуждения станет ответ на вопрос: «В чём прелесть произведения Маленький принц?».

I. В том, что оно является истинным произведение искусства (Лев Толстой «Что такое искусство?», Нора Галь «Слово живое и мёртвое»)

Дадим слово Льву Николаевичу, который для нас: 1. даст краткую характеристику понятия «искусство»; 2. расскажет, как распознать настоящее искусство; 3. укажет на его общедоступность; 4. отдаст должное критикам-толкователям.

1. Искусство есть одно из средств общения людей между собой. Как слово, передающее мысли и опыты людей, служит средством единения людей, так точно действует и искусство. Особенность же этого средства общения, отличающая его от общения посредством слова, состоит в том, что словом один человек передает другому свои мысли, искусством же люди передают друг другу свои чувства.

2. Признак, выделяющий настоящее искусство от поддельного, есть один несомненный — заразительность искусства. Если человек без всякой деятельности с своей стороны и без всякого изменения своего положения, прочтя, услыхав, увидав произведение другого человека, испытывает состояние души, которое соединяет его с этим человеком и другими, так же, как и он, воспринимающими предмет искусства людьми, то предмет, вызвавший такое состояние, есть предмет искусства. (Обыкновенно, получая истинно художественное впечатление, получающему кажется, что он это знал и прежде, но только не умел высказать.)

3. Если искусство есть важное дело, духовное благо, необходимое для всех людей, то оно должно быть доступно всем людям. Если же оно не может сделаться искусством всех людей, то одно из двух: или искусство не есть то важное дело, каким его выставляют, или то искусство, которое мы называем искусством, не есть важное дело. Утверждение о том, что искусство может быть хорошим искусством, а между тем быть непонятным большому количеству людей, до такой степени несправедливо, последствия его до такой степени пагубны для искусства и вместе с тем так распространено, так въелось в наше представление, что нельзя достаточно разъяснять всю несообразность его. Нет ничего обыкновеннее, как то, чтобы слышать про мнимые произведения искусства, что они очень хороши, но что очень трудно понять их. Мы привыкли к такому утверждению, а между тем сказать, что произведение искусства хорошо, но непонятно, всё равно, что сказать про какую-нибудь пищу, что она очень хороша, но люди не могут есть ее. Люди могут не любить гнилой сыр, протухлых рябчиков и т. п. кушаний, ценимых гастрономами с извращенным вкусом, но хлеб, плоды хороши только тогда, когда они нравятся людям. То же и с искусством: извращенное искусство может быть непонятно людям, но хорошее искусство всегда понятно всем. <…> Кроме того, нельзя говорить, что большинство людей не имеет вкуса для оценки высших произведений искусства. Большинство всегда понимало и понимает то, что и мы считаем самым высоким искусством: художественно простые повествования библии, притчи Евангелия, народную легенду, сказку, народную песню все понимают. Почему же большинство вдруг лишилось способности понимать высокое в нашем искусстве?

4. «Критики объясняют». Что же они объясняют? Художник, если он настоящий художник, передал в своем произведении другим людям то чувство, которое он пережил; что же тут объяснять? Если произведение хорошо, как искусство, то независимо от того, нравственно оно или безнравственно, — чувство, выражаемое художником, передается другим людям. Если оно передалось другим людям, то они испытывают его, и мало того, что испытывают, испытывают каждый по-своему, и все толкования излишни. Если же произведение не заражает людей, то никакие толкования не сделают того, чтобы оно стало заразительно. Толковать произведения художника нельзя. Если бы можно было словами растолковать то, что хотел сказать художник, он и сказал бы словами. А он сказал своим искусством, потому что другим способом нельзя было передать то чувство, которое он испытал.

Также дадим слово Норе Галь – человеку, благодаря которому «Маленький принц» заговорил на русском языке:

15-летняя Наташа прочитала сказку своей девятилетней сестренке: «Ей больше всего понравилось, как Маленький принц любил Розу. Значит, дети тоже понимают эту книгу по-своему и тянутся к прекрасному, а то, что еще не могут понять, заставляет их больше думать», — пишет Наташа в школьном сочинении. И дальше: «...на последней странице нарисован самый обыкновенный уголок пустыни и написано: "Это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на земле... Здесь Маленький принц впервые появился на Земле, а потом исчез". Я это понимаю так, что везде можно встретить людей, чем-то похожих на Маленького принца, надо только уметь видеть чистое и прекрасное в каждом человеке». Сказка эта, пишет в заключение Наташа, — «это то, что я искала, потому что она рождена самыми чистыми, добрыми и важными мыслями писателя. И потому она — как подарок сердцу». Быть может, подумают — это лишь чувствительность 15-летней девочки? Но вот мальчишки, старшеклассники московских школ — народ весьма современный, насмешливый, чуждый всякой сентиментальности. И однако я знаю случаи, когда они плакали — плакали! — над «Маленьким принцем». Больше того, один десятиклассник сам признался в этом прилюдно, в классе, когда с ребятами беседовала по душам любимая молодая учительница (притом учительница не литературы, а физики). Он вслух рассказал об этих слезах, значит, не боялся, что его не поймут, высмеют — и в самом деле, никто не засмеялся! Скажу по совести, случай этот поразил меня еще сильней, чем признания иных взрослых мужчин, фронтовиков, прошедших всю вторую мировую войну, — они тоже плакали над сказкой Сент-Экса и говорили об этом, не стыдясь своих слез.

Чуть ли не каждый день на страницах газет и журналов — в статьях, очерках, беседах, в письмах юных и взрослых читателей — встречаешь не только признания в любви к Сент-Экзюпери, но и слова и мысли Сент-Экса, уже ставшие своими, уже неотделимые от души и сознания. Уже не цитируют, не ссылаются на автора, а повторяют как продуманное, прочувствованное, заветное — о том, что зорко одно лишь сердце, что каждый в ответе за всех, кого приручил, и еще многое, многое... Не диво, что социолог, философ в статье о дружбе, о человеческих отношениях дважды приводит слова Сент-Экса. Но и дети, школьники глубоко чувствуют и понимают у него что-то очень важное, очень главное.

II. Мне родственен его дух (Лев Толстой «Для чего люди одурманиваются», Ойзерман «Современный экзистенциализм», Жан-Поль Сартр «Экзистенциализм – это гуманизм»)

Просматривая в Интернете материалы, касающиеся «Маленького принца», я встретил следующие слова: «”Маленький принц” – один из величайших трудов экзистенциализма XX века». Чтобы самостоятельно убедиться, так ли это, принялся собирать информацию о том, что же такое за направление «экзистенциализм». По итогу пришлось согласиться с мнением одно из отцов-основателей экзистенциализма Жан-Полем Сартром: «Большинству людей, употребляющих это слово, было бы очень трудно его разъяснить, ибо ныне, когда оно стало модным, экзистенциалистами стали объявлять и музыкантов, и художников. Один хроникер в «Кларте» тоже подписывается «Экзистенциалист». Слово приобрело такой широкий и пространный смысл, что, в сущности, уже ничего ровным счетом не означает.». И тем не менее у меня сложилось кое-какое представление о том, что под этим направлением понимают. Схематически всё учение укладывается в восходящую цепочку феноменов: богооставленность-разочарование-одиночество-свобода-ответственность (избавившись от идеи Бога, человек доверился разуму, но глядя на хаос, творящийся в мире [две мировые войны, жестокость, урбанизация, индустриализация, отчуждённость, бессмысленность жизни], разочаровался в мире, ощутил себя абсолютно одиноким, вслед за чем осознал свою свободу [если бога нет, то все дозволено], и наконец от понимания полной личной свободы возвысился до понимания полной личной ответственности). Со всем этим (разочарование, одиночество, свобода, ответственность) мы встречаемся на страницах сказки «Маленький принц». К тому же одна из основных истин, проповедуемая этой сказкой – Но глаза слепы, надо искать сердцем! – созвучна с экзистенциальным принципом: главным средством познания мира выступает не рациональное мышление, а интуитивно-чувственное восприятие. И что самое замечательное весь сюжет «Маленького принца» строится на «пограничной ситуации» - специфическом состоянии, которое впервые названо и исследовано другим отцом-основателем экзистенциализма Карлом Ясперсом. Попробуем разобраться, что же это за состояние. Издалека начнёт Лев Толстой. Послушаем:

В период сознательной жизни человек часто может заметить в себе два раздельные существа: одно — слепое, чувственное, и другое — зрячее, духовное. Слепое животное существо ест, пьет, отдыхает, спит, плодится и движется, как движется заведенная машина; зрячее духовное существо, связанное с животным, само ничего не делает, но только оценивает деятельность животного существа тем, что совпадает с ним, когда одобряет эту деятельность, и расходится с ним, когда не одобряет ее. Зрячее существо это можно сравнить со стрелкой компаса, указывающей одним концом на север, другим на противоположный — юг и прикрытой по своему протяжению пластинкой, стрелкой, невидной до тех пор, пока то, что несет на себе стрелку, двигается по ее направлению, но выступающей и становящейся видной, как скоро то, что несет стрелку, отклоняется от указываемого ею направления. Точно так же зрячее духовное существо, проявление которого в просторечии мы называем совестью, всегда показывает одним концом на добро, другим — на противоположное зло и не видно нам до тех пор, пока мы не отклоняемся от даваемого им направления, т. е. от зла к добру. Но стоит сделать поступок, противный направлению совести, и появляется сознание духовного существа, указывающее отклонение животной деятельности от направления, указываемого совестью. И как мореход не мог бы продолжать работать веслами, машиной или парусом, зная, что он идет не туда, куда ему надо, до тех пор, пока он не дал бы своему движению направление, соответствующее стрелке компаса, или не скрыл бы от себя ее отклонение, так точно и всякий человек, почувствовав раздвоение своей совести с животной деятельностью, не может продолжать эту деятельность до тех пор, пока или не приведет ее в согласие с совестью, или не скроет от себя указаний совести о неправильности животной жизни. Вся жизнь людская, можно сказать, состоит только из этих двух деятельностей: 1) приведения своей деятельности в согласие с совестью и 2) скрывания от себя указаний своей совести для возможности продолжения жизни. Одни делают первое, другие — второе. Для достижения первого — приведения поступков в согласие с своей совестью — есть только один способ: нравственное просвещение — увеличение в себе света и внимание к тому, что он освещает; для второго — для скрытия от себя указаний совести — есть два способа: внешний и внутренний. Внешний способ состоит в занятиях, отвлекающих внимание от указаний совести; внутренний состоит в затемнении самой совести. Как может человек скрыть от своего зрения находящийся пред ним предмет двумя способами: внешним отвлечением зрения к другим, более поражающим предметам, и засорением глаз, так точно и указания своей совести человек может скрыть от себя двояким способом: внешним — отвлечением внимания всякого рода занятиями, заботами, забавами, играми, и внутренним — засорением самого органа внимания. Для людей с тупым, ограниченным нравственным чувством часто вполне достаточно внешних отвлечений для того, чтобы не видеть указаний совести о неправильности жизни. Но для людей нравственно-чутких средств этих часто недостаточно. Внешние способы не вполне отвлекают внимание от сознания разлада жизни с требованиями совести; сознание это мешает жить, и люди, чтобы иметь возможность жить, прибегают к несомненному внутреннему способу затемнения самой совести, состоящему в отравлении мозга одуряющими веществами. Жизнь не такова, какая бы она должна быть по требованиям совести. Повернуть жизнь сообразно этим требованиям нет сил. Развлечения, которые бы отвлекали внимание от сознания этого разлада, недостаточны или они приелись, и вот для того, чтобы быть в состоянии продолжать жить, несмотря на указания совести о неправильности жизни, люди отравляют, на время прекращая его деятельность, тот орган, через который проявляются указания совести, так же как человек, умышленно засоривший глаз, скрыл бы от себя то, что он не хотел бы видеть.

В то время, как человек, забываясь и отвлекаясь, настойчиво продолжает игнорировать требования зрячего духовного существа, внутренний разлад (называемый далее экзистенциалистами – трансцендентное) всё обостряется, что приводит к (Ойзерман «Современный экзистенциализм»):

трансцендентное присутствует в любом человеческом опыте, в любом переживании в силу несовершенства, ограниченности, конечности последнего, в силу несоответствия любых чувств и побуждений нравственным идеалам индивида, его неутолимым духовным притязаниям. В этом отношении «пограничные ситуации» представляют собой сгусток трагического: в напряженные минуты, отмеченные растерянностью и страхом, на грани жизни и смерти, в молчании и тоске одиночества «зов» трансцендентного слышен особенно явственно.

и наконец:

Большую часть времени мы отчуждены от своей собственной сущности, «спим», занимаясь повседневными делами. Но иногда человеческая сущность прорывается, прежде всего в критической, «пограничной ситуации» - перед лицом смерти, болезни, катастрофы. Тогда мы лицом к лицу сталкиваемся с собственным «Я», какими мы являемся на самом деле.

А теперь взглянем на сюжет произведения: лётчик терпит крушение в пустыне, ему грозит смерть, вдруг появляется сказочное создание – Маленький принц – воплощающий собой то, от чего мир людей заставил лётчика отказаться, летчик исправляет поломку, опасность для жизни исчезает, а вместе с ней исчезает и Маленький принц.

Напоследок приведу несколько цитат извсё то же книги «Современный экзистенциализм», которые, на мой взгляд, вполне характеризуют родственную мне атмосферу «Маленького принца»:

B своем содержании экзистенциализм чутко уловил и возвел в ранг философской истины мироощущение потерянности и трагичности жизни, представление о неустойчивости и бессмысленности человеческого существования, неминуемом крахе «естественных» устоев человеческого общежития

Речь идет об «онтологическом одиночестве» человеческого Я, одиночестве, которое проистекает не из эмпирических обстоятельств его жизни (потеря близких и т. п.), а из того очевидного факта, что на всем белом свете имеется лишь одно мое Я, все остальное, конечно же, не мое, чужое.

Отчуждённые общественные отношения проявляются не только в противоположности классов и различных социальных групп. Они обнаруживаются и в отношениях человека к человеку, в конкуренции, в тех личностных отношениях, которые ещё Гоббс характеризовал известной латинской поговоркой: человек человеку – волк. Отчуждение захватывает и личную жизнь, эмоциональную сферу, оно выражается в различных идеологических формах, в особенности в религии, искусстве, литературе, философии.

Он (экзистенциализм) приводит нас к самому главному — к внутренним проблемам: что значит быть самим собой, как мы должны пользоваться нашей свободой, как мы можем сохранить мужество перед лицом смерти

Экзистенциалистам повод признать общественно-историческое развитие человечества сферой иллюзорного, мнимоисторического бытия, которому чужды жизнь и движение, и в качестве подлинной историчности выдвинуть диалектику внутренней жизни индивида, изменчивость личной судьбы, неповторимость частных ситуаций. Чтобы спасти эти единственно возможные еще духовные ценности, человек должен отвернуться от всего, с чем он слишком поспешно и неосмотрительно себя отождествлял, и обнаружить себя таким, «каков он есть».

Можно сказать, что исторически экзистенциализм взял на себя именно миссию «моралиста». Он задался целью под многовековыми наслоениями, нанесенными на лик человека историей и наукой, обнаружить его «подлинную» натуру, под превратностями случайных исторических обстоятельств вскрыть неизменный удел его существования, а также обусловленные его конечной участью «подлинные» нравственные представления и идеалы.

III. Я разделяю взгляды автора (Марсель Мижо «Сент-Экзюпери»)

Биограф Марсель Мижо в своей книге приводит слова современника Антуана, на которые обязательно хочется обратить внимание:

«Нужно суметь прочесть в простых словах этой сказки много настоящей боли, — говорит Пьер Дэкс, — самую душераздирающую драму, когда-либо выпавшую на долю человека. Требования, предъявляемые Сент-Экзюпери к людям, слишком велики, чересчур возвышенны для общества, в котором он жил...»

Теперь самое время познакомиться с самим Антуаном де Сент-Экзюпери. Предлагаю сделать это на основании подобранных мною выписок из его писем. Объём их, к счастью, немаленький!

Я не очень-то уверен, что жил после того, как прошло детство.

Мир воспоминаний детства, нашего языка и наших игр… всегда будет мне казаться безнадёжно более истинным, чем любой другой.

Дорогая мамочка! Вот я и в этом славном городе Монлюсоне. Городе, который я нашел спящим в девять часов вечера. Завтра приступаю к работе. Надеюсь, как-нибудь да пойдет, хотя конъюнктура и не блестящая. Не надо слишком на меня сердиться за мое письмо к Диди, оно было написано под влиянием сильного волнения. Не переношу больше, если не нахожу того, чего ищу в ком-нибудь. Каждый раз, как я замечаю, что склад ума, казавшийся мне интересным, на самом деле лишь нехитро слаженный механизм, я испытываю разочарование и отвращение. И я начинаю сердиться на этого человека. Я отстраняюсь от многих персон и от многих людей — это сильнее меня. В этом маленьком салоне провинциального отеля напротив меня сидит великолепный «красивей». Он разглагольствует. Думается, это какой-то местный землевладелец. Он глуп, никчемен, а шума много. Не переношу больше и этих людей. Если я женюсь и потом обнаружу, что жене нравится такая публика, я буду несчастнейшим из людей. Ей следовало бы любить только умных людей. Бывать у Н. и компании стало для меня совершенно невозможным: не могу больше открыть рта, меня там все поучают. То, что я вам сказал относительно X...» не должно вас огорчить. У меня нет никакого уважения к этой лжекультуре, этой мании искать всяческие предлоги к выражению фальсифицированных эмоций, к этим избитым способам выражения чувств, чуждым истинному, питающему ум любопытству. Запоминать из прочитанного или увиденного только самое броское, только то, что может быть стилизовано! Не люблю этих людей, которые испытывают рыцарские чувства, когда на костюмированном вечере они выряжены мушкетерами. Но у меня, мамочка, есть и настоящие друзья, которые меня знают лучше, чем те, другие, они обожают меня, и я отвечаю им тем же. Это доказывает, что я чего-то да стою. Для родственников я остался поверхностным существом, болтуном и жуиром. Это я-то, который даже среди удовольствий ищет, чему бы научиться, и который не выносит трутней из ночных кабачков, я-то, который в их обществе почти никогда не открывает рта, потому что никчемные разговоры претят мне. Разрешите мне даже не выводить их из их заблуждения, это излишне. Я такой отличный от того, чем бы я мог быть. Мне достаточно, что вы это знаете и немного меня уважаете. Вы прочли мое письмо к Диди не под тем углом зрения. Оно было вызвано отвращением, а не цинизмом. Когда за день намаешься, к вечеру становишься таким. Каждый вечер я подвожу итог прожитому дню. Если он был бесплоден для меня, я зол на тех, из-за кого я потерял его и в кого я было поверил. Не обижайтесь на меня также, что теперь я почти не пишу. Повседневная жизнь так незначительна и однообразна. О внутренней жизни говорить трудно: удерживает какое-то чувство стыдливости. О ней так претенциозно говорить. А между тем вы не можете себе представить, насколько эта внутренняя жизнь — единственное, что имеет для меня значение. В ней происходит переоценка всех ценностей и даже в том, что касается суждений о других. Мне безразлично, что какой-нибудь тип «добр», если его лишь легко растрогать. Меня — такого, как я есть, — следует искать в том, что я пишу, — это добросовестно выверенный и осмысленный итог всего, что я думаю и вижу. Тогда только, подведя этот итог, в тишине моей комнаты или в кафе я могу остаться наедине с самим собой, избежать общих мест, литературных трюков и с трудом выразить себя. И тогда я чувствую себя честным и добросовестным. Не выношу больше ничего броского, что, воздействуя на воображение, меняет угол зрения. Многие писатели, которых я любил за то, что они мне доставляли, без всякого с моей стороны напряжения ума, наслаждение наподобие щекочущих нервы эстрадных мелодий, теперь вызывают во мне подлинное презрение. Вы не можете также требовать от меня, чтобы я писал новогодние письма в день Нового года. Я, мама, скорее жесток по отношению к самому себе и вправе отвергать в других то, что я отвергаю и исправляю в себе самом. Я больше ничуть не кокетничаю мыслями — такое кокетничанье ведет лишь к тому, что становишься между тем, что видишь, и тем, что описываешь. Как можете вы хотеть, чтобы я писал: принял ванну... или обедал у Жака... Мне так все это безразлично. Я в самом деле люблю вас, мамочка, всей душой. Надо простить мне, что я не весь на поверхности, а глубоко внутри. Я такой, каким могу быть, и это иногда даже немного тяжело. Очень мало людей, с которыми я по-настоящему откровенен и которые хоть капельку знают меня. Вы действительно единственная, которой я даю больше всего от себя и которая немного знает нутро этого болтливого, поверхностного типа, которого я предлагаю Н., потому что было бы почти отсутствием достоинства предлагать себя каждому. Целую вас, мама, от всего сердца. Антуан».

«...мне не вполне ясно, почему я пишу вам. Я испытываю громадную нужду в друге, которому можно поверить разные пустяки, случающиеся со мной. С кем поделиться? Не знаю уж, почему я выбрал именно вас. Вы такая чужая. Бумага отсылает мне обратно мои фразы. Теперь уж я не могу представить себе ваше лицо, склоненное над письмом, не могу делиться с вами своим солнцем, своим печеньем, своими мечтами. И вот я потихоньку пишу это письмо в надежде пробудить вас и не очень в это веря. Быть может, я пишу самому себе. Я вылетаю в пятницу, а не в среду... И это напоминает мне мои мечты о путешествиях в детстве. Под лампой в деревне. Когда «взрослые» играют в бридж, а дети очень серьезны и погружены в книгу по географии. Китай — зеленый, Япония — голубая, два резких пятна. На соседней странице можно было прочесть: «у малайцев черные глаза», «у таитян-голубые». Я, наверно, путаю сейчас цвета, но этим вечером я отчетливо понял, что никогда не видел ни настоящих голубых глаз, ни настоящих черных. Те, что меня окружали, и я ощущал это, были поддельными. Вот я и отправляюсь в некотором роде искать настоящие глаза.»

«Дорогая мамочка. Что за монашескую жизнь я здесь веду!.. Полное отрешение от благ. Дощатая постель, тощий соломенный тюфяк, таз, кувшин с водой. Да еще безделушки: пишущая машинка и казенные бумаги. Настоящая монастырская келья! Самолеты прибывают целую неделю. Затем три дня перерыва. И когда они улетают, я чувствую себя словно наседка, у которой разбежались цыплята. Я тревожусь до тех пор, пока радио не принесет весть об их прибытии в следующий пункт — в тысяче километров отсюда. И каждый миг я готов лететь на поиски пропавшего цыпленка. В часы приливов море добирается до нас, и, когда по ночам я сижу, облокотившись на подоконник моего окошка с решеткой, оно плещет подо мной, словно я на лодке. Днем я угощаю шоколадом ораву арабских ребятишек — они хитрые и очаровательные. Я пользуюсь известностью среди ребятишек пустыни. Тут есть точные копии взрослых женщин, они похожи на индусских принцесс и в движениях подражают матерям... Марабут дает мне уроки арабского. Учусь писать. Уже немножко получается. Устраиваю приемы вождям. И они приглашают меня за два километра в пустыню на чашку чаю в их шатрах. Сюда не добирался еще ни один испанец. А я заберусь и дальше, ничем не рискуя, так как арабы начинают меня признавать. Растянувшись на ковре, я смотрю в прорезь шатра на неподвижные пески, на детишек вождя, нагишом играющих под солнцем, на верблюда, лежащего вблизи. Возникает странное впечатление: словно нет ни одиночества, ни отдаленности, а только эта мимолетная игра...Я так далек от всякой жизни, что мне кажется, будто я во Франции, у себя, нахожусь в кругу семьи и встречаю старых друзей. Будто я на пикнике в Сен-Рафаэле. Я приручил хамелеона. Приручать — это здесь моя задача. Мне она подходит — славное слово! Хамелеон похож на допотопное чудовище. На диплодока. У него чрезвычайно медлительные жесты, почти человеческая осторожность. Он погружен в бесконечное созерцание, часами оставаясь неподвижным. Он выглядит так, словно явился из тьмы времен. По вечерам мы с ним вдвоем мечтаем. Чувствую себя хорошо. Мамочка, ваш сын очень счастлив, он нашел свое призвание».

«Вот так сюрприз, Ринетта! Я уж почти не ждал весточки от вас. Вы и не представляете, как много она для меня значит. Я так не терплю Аргентину и в особенности Буэнос-Айрес, что ваше письмо было для меня настоящим вторжением тысячи забытых и прелестных вещей. Портвейн, граммофон, вечерние споры после кино. И гарсон из ресторана Липпа, я Эвсебио, и моя очаровательная нищета, которую я оплакиваю, потому что тогда дни от начала и до конца месяца были окрашены по-разному. Прожить месяц было настоящим приключением, и мир казался прекрасным, потому что, не имея возможности ничего приобрести, мне хотелось обладать всем. Сердце тогда казалось необъятным. А теперь, когда я купил красивый кожаный чемодан, о котором давно мечтал, шикарную мягкую шляпу и хронометр с тремя стрелками, мне больше не о чем мечтать. И эти месяцы, у которых нет в конце черных дней, лишают жизнь настоящего ритма. Какой она становится тусклой! Главное же, я больше не кажусь себе легкой тенью (у меня было такое вполне субъективное ощущение), я чувствую, что отяжелел и постарел из-за роли, которую вовсе не хотел играть: ведь я директор эксплуатации компании «Аэропоста-Аргентина», филиала «Аэропосталя», созданного для внутренних южноамериканских линий. У меня сеть линий в три тысячи восемьсот километров. Секунда за секундой она высасывает из меня все, что осталось во мне от молодости и столь милой мне свободы. Зарабатываю двадцать пять тысяч франков в месяц и не знаю, что с ними делать; тратить их изнурительно, и я начинаю задыхаться в комнате, загроможденной тысячью предметов, которые никогда мне не понадобятся, которые я начинаю ненавидеть, как только они становятся моими. И все же гора моих вещей растет с каждым днем. Это, наверное, я бессознательно приношу жертвы неизвестному богу. Живу в пятнадцатиэтажной гостинице, семь этажей подо мной, семь — надо мной, а вокруг громадный бетонный город. Вероятно, я чувствовал бы себя так же легко, если бы был заточен в Великой пирамиде. Думается, у меня была бы такая же возможность совершать красивые прогулки. Ко всем прелестям здесь еще есть аргентинцы. Интересно, есть ли времена года в Буэнос-Айресе? Как может весна проникнуть сквозь эти миллионы кубометров бетона? Я вспоминаю, весной лопаются почки у герани на окошке, в горшке... Я так любил весну в Париже! Эту радость жизни, охватывавшую меня в пору цветения каштанов на бульваре Сен-Жермен. Необъяснимое ощущение бытия, рассеянное повсюду. Не знаю только, нужно ли сожалеть о Париже: теперь я чувствую себя там так мало на своем месте, люди там так заняты всякими делами, которые не имеют ко мне никакого отношения. Они уделяют мне крохи своего времени: у меня там нет больше моего невидимого места, и это чувствуется с ужасающей явственностью. Единственное мое утешение — полеты. Летаю в инспекционные поездки, предпринимаю разные опыты, разведываю новые трассы. Никогда так много не летал. Позавчера возвратился с крайнего Юга: 2500 километров за день. Ничего полет? Наверное, впервые после Дакара я могу разговаривать с вами без горечи. Я очень был на вас зол! Удивительно, как вы великолепно умеете ничего не понимать, когда хотите. А ведь на таком расстоянии наша дружба не таила в себе никакой опасности. Я был тогда смешным и немного сумасшедшим мальчишкой — точнее, до Дакара, — еще во власти некоторых иллюзий молодости, с обманутыми надеждами. Вы же были крайне рассудительной. Мне так кажется. Сначала мне было худо от этого, потом хорошо. Теперь все в порядке...»

«Я люблю в человеке то, что пробуждаю в нем благородные чувства. Когда могу дать больше, чем сам получаю... Я люблю в человеке то, что могу приподнять его лицо, погруженное в воды реки. Люблю извлечь из него особые интонации голоса, улыбку. Допустим, что только душа, стремящаяся вырваться из заточения, волнует. Стоит продержать погибающего хоть три секунды над водой — и в нем „просыпается доверие“. Ты не представляешь себе, каким становится его лицо. Возможно, у меня призвание открывать родники. Пойду искать их глубоко под землей...»

«Моя сегодняшняя свобода основывается на серийной продукции, которая оскопляет нас и лишает каких-либо самостоятельных желаний. Это свобода лошади, чья упряжь позволяет двигаться лишь в одном направлении. Боже мой! В чем я свободен в моей чиновничьей рутине? Не больно это оригинально — сопутствовать сегодняшнему Бэббиту, смотреть, как он покупает свою национальную газетку, переваривает уже разжеванную мысль (рыбак, горец, пахарь — каждый по своей мерке), останавливается на одном из трех мнений, потому что на выбор предоставляются только три, затем наблюдать, как на конвейере он одиннадцать раз в минуту поворачивает на одну седьмую гайку, к которой приставлен, а потом завтракает в закусочной, где железный закон рабства лишает его возможности удовлетворить малейшее индивидуальное желание. За этим следует сеанс в кино, где сам господин 3. подавляет его с высоты своего величия безапелляционной глупостью, а в выходные дни — партия в бейсбол. Но никто не ужасается этой отвратительной свободе, являющейся попросту свободой небытия. Настоящая свобода заключается лишь в творческом действии. Рыбак свободен, когда его инстинкт направляет его. Скульптор, лепящий понравившееся ему лицо, свободен. Свобода выбрать из четырех моделей автомашин „Дженерал моторе“, или между тремя фильмами господина 3., или между одиннадцатью блюдами закусочной — карикатура свободы. Свобода лишь в том, чтобы сделать выбор между стандартными статьями в системе всеобщей схожести. Система эта дает возможность приговоренному к казни выбрать, быть ли посаженным на кол или повешенным, — и я восхищен тем, что ему предоставляется выбор! Дайте мне скорее правила игры в шахматы, чтобы меня что-то могло волновать! Скорее дороги, чтобы по ним куда-то идти! Скорее человека, созданного, чтобы быть освобожденным!..»

«Умоляю тебя воздействовать на Ш., чтобы меня перевели в истребительную авиацию. Я задыхаюсь. В здешней атмосфере нечем дышать. Бог мой! Чего мы ждем? Не обращайся к Дора, пока есть малейшая надежда на назначение в истребительную авиацию. Если мне не удастся воевать, я буду морально совершенно болен. У меня есть многое, что сказать по поводу теперешних событий. Но сказать я смогу эти вещи только как боец, а не как турист. Это единственная возможность, чтобы я когда-либо заговорил. Ты ведь знаешь. Я летаю по четыре раза в день и нахожусь в прекрасной форме, даже слишком хорошей, так как это только осложняет положение. Меня уже хотят использовать не только для подготовки штурманов, но и для обучения пилотов тяжелых бомбовозов. И вот я задыхаюсь. Я несчастен и не могу ничего говорить. Спаси меня. Добейся моего перевода в эскадрилью истребителей. Ты прекрасно знаешь, как я далек от воинственности. И тем не менее я не могу остаться в тылу и не принять на себя свою долю риска. Я не Ф. Вести войну надо, но я не вправе говорить это до тех пор, пока разгуливаю в безопасности в тулузском небе. Играть такую роль отвратительно. Дай мне права, ввергнув меня в испытания, на ко