Миколай Шопен — министру станиславу грабовскому в Варшаву

 

Ваше превосходительство, господин министр.

Работая в течение двадцати лет преподавателем в Варшавском лицее и пребывая в убеждении, что исполнял свои обязанности настолько, насколько позволяли мне силы, я осмеливаюсь обратиться к господину министру с покорнейшей просьбой исходатайствовать мне милость у правительства, — которую я сочту для себя величайшей наградой.

У меня сын, врожденные склонности которого к музыке призывают его совершенствоваться в этом роде искусства. Благословенной памяти царь и король Александр (Александр I во время своего посещения Варшавы в 1825 г. слышал игру пятнадцатилетнего Ф. Шопена на эоломелодиконе в лютеранском костеле и «всемилостивейше пожаловал» ему бриллиантовый перстень.) всемилостивейше пожаловал ему драгоценный перстень в знак своего удовлетворения, когда мой сын имел честь играть перед его императорским величеством. Его императорское высочество великий князь и главнокомандующий (Константин Павлович (1779—1831) — великий князь; с 1815 г. наместник Королевства Польского и главнокомандующий армией Королевства.) милостиво позволял ему неоднократно проявлять перед собой свой крепнущий дар. Наконец, — целый ряд достойных особ и знатоков музыки могли бы подтвердить мнение, что мой сын мог бы быть полезным стране в избранной им специальности, если бы он имел возможность довести свое обучение до необходимо полного совершенства.

Он прошел уже все предварительные ступени обучения, в чем я имею честь сослаться на свидетельство ректора Высшей музыкальной школы и профессора Университета — Эльснера. Теперь моему сыну необходимо посетить зарубежные страны, в частности Германию, Италию и Францию, и в достаточной степени усовершенствоваться, изучая хорошие образцы.

Но на такую поездку, которая может продлиться до трех лет, необходимы средства, — мои же скромные доходы, единственным источником которых является мое учительское жалованье, недостаточны для этого, и поэтому я покорнейше прошу Ваше превосходительство, дабы Вы соизволили испросить Административный совет выделить из средств, имеющихся в распоряжении наместника, некоторую сумму для заграничной поездки моего сына.

С глубоким почтением

его превосходительства господина министра покорный слуга Миколай Шопен

Профессор] Вар[шавского] лицея.

Варшава, сего 13 апреля 1829 г.

 (Граф Станислав Грабовский, министр религиозных исповеданий и народного просвещения Королевства (1820—1830), положительно отнесся к просьбе М. Шопена и, поддерживая его прошение о выдаче пособия, писал 14 апреля 1829 г. Административному совету: «... Имею честь просить, дабы столь обещающему юноше милостиво соблаговолили назначить... считая по 5000 злотых в год, предназначенных на заграничную поездку...»

Прошение было послано на резолюцию министру внутренних дел и полиции Тадеушу Мостовскому, который 19 мая 1829 г. ответил: «Сообщенное в отношении заявление его пр [евосходительства] министра президента государственной комиссии Религиозных исповеданий и Народного просвещения от 14 апреля сего года на предмет обеспечения сыну профессора Шоппена [!] 5000 злотых ежегодно для путешествия за границу на два года с целью усовершенствования таланта игры на фортепиано, которым он отличается, государственная комиссия внутренних дел и полиции имеет честь возвратить с замечанием, что она не может разделить мнение, чтобы суммы государственного казначейства были предназначаемы [в черновике первоначально написано: «расточаемы»] на поощрение артистов такого рода».

На оригинале этой бумаги сверху написано карандашом: «Просителю отказать».

10 июня 1829 г. М. Шопену было отвечено: «На просьбу ясновельможного пана Миколая Шопена, поданную дня 13 апреля... объявляется, что совет, осведомившись о мнении министра внутренних дел и полиции, не нашел себя склонным согласиться с ходатайством просящего [первоначально было: «что таковые просьбы о недостатке средств не могут иметь последствий», — потом было исправлено, как выше]». Полный текст этих документов см.: Stanislaw Pereswiet-Soltan. Listy Fryderyka Chopina do Jana Bialob lockiego. Warszawa, 1926, стр. 64—66.)

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

Вена, 1 августа 1829

 

Мои горячо любимые Родители и Сестры!

Благополучно, весело, невредимо, великолепно и почти что удобно прибыли мы (Эту поездку Шопен совершил в компании Ромуальда Губе, Марцелия Целиньского, Игнация Мацеёвского и Альфонса Брандта.) вчера в Вену. От Кракова мы ехали Separatwagen’oм [отдельным дилижансом] лучше, чем если бы ехали в собственном экипаже. Прекрасные виды Галиции до самого Вельска, затем Верхней Силезии и Моравии делали наше путешествие тем более приятным, что падавший лишь иногда по ночам дождь избавлял нас от несносной пыли на chossee [дороге].

Прежде чем я начну описывать Вену, расскажу, что случилось в Ойцове (Ойцов — старинный замок в гористой местности Келецкого воеводства.). В воскресенье после обеда, наняв за 4 талера краковскую деревенскую повозку, запряженную четверкой, мы щеголяли в ней оригинальнейшим образом. Миновав город и прекрасные окрестности Кракова, мы велели нашему вознице ехать прямо в Ойцов, полагая, что там живет п [ан] Индык, крестьянин, у которого обычно все ночуют, где и панна Таньская (Клементина Гофманова, урожденная Таньская (1798—1845), — польская писательница, зачинатель польской литературы для детей и юношества, дружила с семьей Шопена; ее описание Ойцова в журнале «Rozrywki dla Dzieci» — «Детские развлечения», издаваемом ею в 1824—1828 гг., было, несомненно, знакомо Ф. Шопену. Впоследствии в Париже Шопен часто встречался с Гофмановой-Таньской.) тоже ночевала. К несчастью, оказалось, что пан Индык живет в расстоянии мили от Ойцова, и наш возница, не знавший дороги, заехал в Прондник, речку, или, вернее, прозрачный ручей, — а другой дороги нельзя было найти, потому что и справа и слева были скалы. Около 9 часов вечера нам, кочующим таким образом и не знающим, что делать, повстречались два человека; сжалившись над нами, они взялись проводить нас к пану Индыку (По-польски indyk — индюк.). Нам пришлось идти пешком добрых полмили, по росе, среди нагромождения скал и острых камней. Иногда приходилось переходить речку по круглым бревнам, и всё это в ночной темноте. Наконец, после многих усилий, толчков и оттяжек, мы всё же добрались к пану Индыку. В столь поздний час он не ждал гостей. Он предоставил нам комнатку под скалой, в домике, выстроенном специально для туристов. Изабелла!.. Там же, где останавливалась панна Таньская! Каждый из моих спутников раздевался и сушился у огня, разведенного в камине достойной пани Индык. Один лишь я, усевшись в уголке, мокрый выше колен, размышляю — должен ли я раздеваться и сушиться или же нет; и тут я вижу, как пани Индык направляется к чулану, чтобы принести постельное белье. Влекомый спасительным предчувствием, я следую за ней и вижу множество краковских шерстяных шапок. Это двойные шапки, вроде ночных колпаков. С отчаяния я за злотый покупаю одну, разрываю ее пополам, снимаю башмаки, обертываю ею ноги и, крепко привязав ее веревкой, таким образом спасаюсь от неизбежной простуды. Затем, подойдя к камину, я напился вина и вволю посмеялся с моими добрыми товарищами, а тем временем пани Индык постелила нам на полу, где мы отлично выспались.

[Продолжение письма М. Карасовский (Это письмо, как и все письма Шопена периода его первой поездки в Вену, дошло до нас только в публикации Карасовского — виолончелиста и писателя, одного из первых биографов Шопена, который не воспроизвел конец письма, а лишь ограничился его пересказом (Maurycy Karasowsk i. Mlodosc Fryderyka Chopina. Warszawa, 1862).) передает в сокращении: «Дальше Фридерик описывает Ойцов, Пескову Скалу, Черный и Королевский грот, где некогда в конце XIII века, как гласит народное предание, король Локетек скрывался от своих врагов. Фридерик восхищается всем этим и говорит в восторге: «Что бы там ни было, но ради красоты Ойцова стоило вымокнуть». Конец письма содержит описание венской картинной галереи, которую Шопен бегло осмотрел, а также и другие подробности, менее интересные для читателя».]

 

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

Вена, 8 августа 1829

 

Я здоров и весел. Не знаю, в чем тут дело, но немцы удивляются мне, а я, со своей стороны, удивляюсь, что они во мне находят чему удивляться. Письмо пана Эльснера произвело такое впечатление, что Гаслингер (Тобиас Гаслингер (1787—1842) — венский музыкальный издатель, друг Бетховена. В серии «Одеон» выходили наиболее значительные фортепианные сочинения.) положительно не знал, куда меня посадить. Он сейчас же заставил своего сына (Речь идет о сыне Тобиаса Гаслингера, Карле (1816—1868) — пианисте и композиторе, к которому после смерти отца перешло издательство.) сыграть мне, показывал мне всё, что у него было интересного в музыкальном отношении, и извинялся, что не может представить меня своей жене, так как ее не было дома. Тем не менее он всё еще не напечатал моих вещей. Я его о них не спрашивал, но он, показывая мне свои самые лучшие издания, сообщил, что мои Вариации должны через неделю выйти в «Одеоне» в таком же издании. Этого я уже совсем не ожидал. Он уговаривает меня дать концерт. Здесь говорят, что Вена много бы потеряла, если бы я уехал, не дав себя услышать. Всего этого я не могу понять. Шуппанциг (Игнац Шуппанциг (1776—1830) — известный венский скрипач и композитор, друг Бетховена; основатель и участник знаменитого струнного квартета, носившего его имя и вошедшего в историю в качестве первого исполнителя почти всех камерных сочинений Бетховена.), к которому у меня тоже были письма, сказал мне, что хотя он больше не устраивает квартетных вечеров, но тем не менее постарается устроить хоть один за время моего пребывания в Вене.

У Гуссажевских (Вероятно, Адольф Гуссажевский (1790—1855), австрийский камергер, и его жена (урожденная Сераковская); в их доме бывали крупнейшие музыканты Вены.) я был только раз; старик восхищался моей игрой и пригласил меня на обед. На обеде было много венцев, и все, словно сговорившись, уговаривали меня играть публично. Штейн (Один из владельцев венской фирмы «Штейн и Штрейхер», выпускавшей органы и фортепиано.) хотел сейчас же послать один из своих инструментов мне на дом, а затем и на концерт, в случае, если бы я согласился его дать. Графф (Конрад Графф (1783—1851) — венский фабрикант фортепиано.), у которого инструменты лучше, чем у Штейна, предлагал мне то же самое.

Вюрфель (Вильгельм Вюрфель (1791—1832) — пианист и композитор, чех по происхождению. С 1815 г. профессор гармонии и фортепиано в Варшавской консерватории, затем дирижер Кернтнертортеатра в Вене; как пианист пользовался признанием Бетховена. Друг Эльснера и семьи Шопена.) утверждает, что если хочешь показать нечто новое и прогреметь — играть надо непременно. Здешний журналист, п[ан} Благетка, с которым я познакомился у Гаслингера, также уговаривает меня выступить. Вариации им чрезвычайно нравятся.

Граф Галленберг (Граф Венцель Роберт Галленберг (1783—1839) — венский композитор, был женат на Джульетте Гвиччарди, которой Бетховен посвятил свою Лунную сонату. В 1828—1830 гг. директор Кернтнертортеатра.) познакомился со мною там же; он управляет театром, где я уже слышал несколько убогих концертов. Гаслингер утверждает, что для моих сочинений было бы очень полезно, если бы их услышала Вена, — газеты их тотчас расхвалят, за это все ручаются. Словом, всякий, кто только меня слышит, советует мне играть, а Вюрфель еще добавил, что уж раз я в Вене и мои сочинения вскоре должны выйти из печати, то я непременно должен выступить, в противном случае мне пришлось бы приезжать сюда специально. Он ручается, что сейчас самое подходящее время, так как венцы жаждут новой музыки. Не следует молодому музыканту упускать такой случай. Наконец, если бы я выступал только как исполнитель, это имело бы гораздо меньшее значение; я же выступаю со своими сочинениями и поэтому смело могу отважиться и т. п.. Он хочет, чтобы я играл сначала Вариации, затем, чтобы поразить новизной, Краковское Rondo, а в конце импровизировать. Выйдет ли из этого что-нибудь? Еще не знаю.

Штейн очень со мной предупредителен и по-дружески расположен; и всё же на его инструменте я не смог бы играть, уж скорее на инструменте Граффа; так же думают Гаслингер, Благетка и Вюрфель. Сегодня решу.

Куда ни повернусь, все морочат мне голову, чтобы я играл. У меня нет недостатка в музыкальных знакомствах; только Черни (Карл Черни (1791—1857) — венский пианист (ученик Бетховена), знаменитый педагог (учитель Листа) и композитор, написавший около 1000 сочинений — фортепианных, симфонических и камерных; его этюды сохранили свое значение доныне.) еще не знаю, но Гаслингер обещал меня с ним познакомить. — Из опер я слышал пока три: Белую даму («Белая дама» (1825) — опера Ф. Буальдьё.), Золушку («Золушка» (1817) — опера Дж. Россини.) и Крестоносца («Крестоносец», вернее «Крестоносец в Египте» (1824), — опера Дж. Мейербера (1791—1864).) Мейербера. Оркестр и хор великолепны. Сегодня — Иосиф в Египте (1«Иосиф в Египте» (1807) — опера французского композитора Этьена Никола Мегюля (1763—1817).).

В Музыкальной Академии я дважды слышал Майзедера (Йозеф Майзедер (1789—1836) — венский скрипач и композитор, участник квартета И. Шуппанцига.) как солиста.— Город красивый, и мне нравится; меня уговаривают остаться здесь на зиму. — Сейчас пришел Вюрфель, иду вместе с ним к Гаслингеру.

 

P. S. Я уже решился. Благетка говорит, что я произведу фурор, так как я виртуоз первого ранга, и что меня можно поставить рядом с Мошелесом, Герцем (Генрих Герц (1808—1888) — один из известнейших пианистов своего времени, автор многочисленных фортепианных сочинений; с 1842 г. профессор Парижской консерватории; в последние годы жизни владелец известной фортепианной фабрики.), Калькбреннером. Вюрфель представлял меня сегодня гр[афу] Галленбергу, капельмейстеру Зейфриду (Игнац Ксаверий Зейфрид (1776—1841) — венский композитор, теоретик и дирижер; ученик Моцарта.) и каждому, кого встречал, как юношу, которого он уговорил дать концерт (nota bene: без всякого гонорара, что очень понравилось гр [афу] Галленбергу, потому что дело касается его кармана), Все газетчики таращат на меня глаза; оркестранты почтительно кланяются, потому что директор итальянской оперы, сезон которой уже кончился, ходит со мной под руку. В сущности, мне всё уладил Вюрфель; он будет сам присутствовать на репетиции и от всего сердца хочет помочь подготовить мое выступление. Он и в Варшаве был ко мне добр; Эльснера он вспоминает с большой теплотой.

Здесь удивляются, как Кесслер (Юзеф Кжйштоф Кесслер (1800—1872) — пианист и педагог, живший в Варшаве; пользовались известностью его фортепианные этюды.), Эрнеман и Чапек могут оставаться в Варшаве, когда там нахожусь я. Но я им объясняю, что я играю bloss aus Musikliebe [только из любви к музыке] и не даю уроков. Для концерта я выбрал инструмент Граффа и боюсь обидеть этим Штейна, но я искренно поблагодарю его за любезность.

Надеюсь, что бог мне поможет — будьте спокойны!

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

[Вена.] Среда, 12 августа 1829

 

Из предыдущего письма Вы, горячо любимые Родители, знаете, что я позволил уговорить себя дать концерт; и вот вчера, то есть во вторник, в 7 вечера в императорско-королевском оперном театре я выступил в свет!

Это вчерашнее выступление в театре называют здесь eine musikalische Akademie (Концерты одного солиста еще не вошли тогда в обычай; чтобы не наскучить публике, считалось необходимым разнообразить программу выступлениями нескольких солистов, причем главный солист выступал дважды (в афишах писали: «Г-н Шопен даст инструментальный и вокальный вечер»).) [музыкальная академия]. И поскольку я ничего за свое выступление не получил и не старался получить, то граф Галленберг ускорил его, составив следующую программу:

Увертюра Бетховена (Увертюра Бетховена — из музыки к балету «Творения Прометея» (1801).)

Мои Вариации (Вариации ор. 2.)

Пение панны Вельтхейм (Шарлотта Вельтхейм — саксонская придворная певица (колоратурное сопрано). В этом концерте она пела арию из оперы «Bianca е Faliero» Дж. Россини и рондо с вариациями из оперы «Pietro il Grande» («Петр Великий») Ваккаи. Шопен импровизировал на тему из «Белой дамы» и на тему польской народной песни «Хмель».)

Мое Rondo! (Rondo a la Krakowiak, ор. 5.)

Потом снова пение, после чего небольшой балет для заполнения вечера.

На репетиции оркестр так плохо аккомпанировал, что вместо Rondo я играл Freie Phantasie [свободную фантазию, здесь — импровизация]. Когда я появился на сцене, меня встретили аплодисментами, и после исполнения каждой вариации были такие аплодисменты, что я не слышал tutti оркестра. После окончания так аплодировали, что мне пришлось выйти второй раз и поклониться. На долю Freie Phantasie, хотя она мне и не особенно удалась, выпал еще больший успех, и я должен был опять выйти на сцену. Она [импровизация] прошла так хорошо потому, что немцы умеют это ценить. Замысел, возникший в субботу, уже во вторник был приведен Вюрфелем в исполнение, за что я ему чрезвычайно благодарен.

В субботу я познакомился с Гировцем (Войцех (Адальберт) Гировец (Йировец) (1763—1850) — по происхождению чех, необыкновенно плодовитый, ныне забытый композитор; пианист и скрипач, работал в Лондоне, Париже, затем в Вене (1804—1831), где был дирижером придворной оперы. Шопен играл его фортепианный концерт в Варшаве 24 февраля 1818 г.), Лахнером (Франц Лахнер (1803—1890) — немецкий композитор и дирижер; с 1823 г. жил в Вене, где с 1826 по 1834 г. был первым дирижером Кернтнертортеатра; друг Шуберта.), Крейцером (Конрадин Крейцер (1780—1849) — немецкий оперный композитор и дирижер в Берлине, Кельне и Риге; в 1829—1832 гг. дирижер Кернтнертортеатра.), Зейфридом и долго разговаривал с Майзедером. Стоя перед театром, я увидел гр[афа] Галленберга; он подошел ко мне и предложил играть во вторник; я согласился — и не был освистан! Когда приеду, расскажу всё это лучше, чем сумел бы описать. Не беспокойтесь ни обо мне, ни о моем успехе.

Журналисты меня полюбили; может быть, они и поиздеваются над чем-нибудь, но ведь это необходимо, чтобы оттенить похвалу. Галленбергу понравились мои сочинения. Режиссер театра п [ан] Деммар необычайно предупредителен и добр ко мне. Перед моим выходом на сцену он так [дружески] меня ободрил, так поднял мое настроение, что я не очень трусил, особенно потому, что зал не был полон. Мои друзья и товарищи заняли места в разных углах зала, чтобы услышать различные мнения и критические замечания. Целиньский может сказать, насколько мало слышно было порицаний; самое серьезное слышал Губе (Ромуальд Губе (1803—1890) — польский юрист, профессор Варшавского университета.). Одна дама сказала: «Schade um den Jungen, daβ er so wenig Tournure hat [Жаль, что юноше не хватает осанки]». Если я заслужил лишь это порицание, а они клянутся, что слышали одни похвалы и ни разу не начинали аплодисментов, то выходит, что мне нечего беспокоиться.

Я импровизировал на тему Белой дамы, а режиссер, которому на репетиции чрезвычайно понравилось мое Rondo, вчера после концерта, крепко пожимая мне руку, сказал: «Ja, das Rondo muβ hier gespielt werden [Да, Rondo здесь надо сыграть]», — и он попросил меня, чтобы я взял еще польскую тему, — я выбрал Хмель («Хмель» — одна из наиболее старых и интересных польских обрядовых песен в ритме мазурки.), который наэлектризовал непривычную к таким мотивам публику. Мои партерные шпионы уверяют, что на скамейках прямо подпрыгивали.

Вертхейм (Вертхейм — возможно, Александр Вертхейм — владелец вексельной конторы в Варшаве.), случайно приехавший вчера с женой из Карлсбада, тотчас отправился в театр и никак не мог сообразить, что это играю я; сегодня он приходил ко мне с поздравлениями. В Карлсбаде он встретился с Гуммелем и сказал мне, что Гуммель говорил с ним обо мне и что сегодня он напишет ему и сообщит о моем выступлении. — Гаслингер печатает [мои сочинения]; афишу я спрятал.

И всё же общее мнение таково, что для публики, привыкшей к оглушительной стукотне здешних пианистов, я играл слишком тихо, вернее, слишком деликатно. Ожидаю этого упрека и в газетах, тем более что дочь одного из редакторов страшно колотит по инструменту (Мария Леопольдина Благетка (1811—1887) — венская пианистка и композитор, ученица К. Черни, И. Мошелеса и Ф. Калькбреннера, дочь редактора И. Л. Благетки (чеха по происхождению); автор ряда фортепианных сочинений. Ее игра была высоко оценена Н. Паганини.). Но это нисколько не повредит, потому что невозможно же не иметь никаких но. Это мне всё-таки приятней, чем если бы сказали, что я играю слишком сильно.

Вчера приходил на сцену гр [аф] Дитрихштейн (Граф Мориц Дитрихштейн (1775—1864) занимал высокое положение при императорском дворе в Вене.), лицо близкое к императору, он много говорил со мной по-французски, хвалил меня и советовал подольше остаться в Вене. Оркестранты страшно злились на мои плохо написанные ноты и были недовольны до самой импровизации, после которой тоже аплодировали и кричали вместе со всей публикой. Вижу, что они на моей стороне; о других музыкантах пока ничего не знаю, но они не должны ко мне враждебно относиться, потому что они ведь знают, что играл я не ради материальной выгоды.

Таким образом, мой дебют был столь же неожиданным, сколь и удачным. Губе утверждает, что человек, идя обычным путем и по намеченному им самим плану, ничего не достигнет, — надо и на долю судьбы что-нибудь да оставить. Вот, положившись на судьбу, я и дал уговорить себя на это выступление. Если в газетах меня отхлестают так, что я не смогу больше показаться людям на глаза, то я уже принял решение — займусь окраской комнат, потому что водить кистью по трафарету легче всего и при этом всё-таки остаешься сынком Аполлона.

Мне интересно, что скажет обо всём этом пан Эльснер; может быть, он будет недоволен тем, что я играл? Но мне так заморочили голову, что я не смог отказаться. Впрочем, мне кажется, что ничего плохого не случилось. Нидецкий (Наполеон Томаш Нидецкий (1800—1852) — польский композитор и дирижер, ученик Ю. Эльснера, товарищ Шопена по Консерватории; в 1822 г. послан как государственный стипендиат в Вену для усовершенствования; в 1841 г. вернулся в Варшаву, где возглавил после К. Курпиньского Варшавскую оперу. Был женат на дочери Ю. Эльснера.) был ко мне вчера особенно мил; он просматривал оркестровые голоса, исправлял их и искренно радовался моему успеху. — Я играл на инструменте Граффа.

Сегодня я стал умнее и опытнее по крайней мере на 4 года. Ах! Вы, наверное, удивились, что прошлое письмо я запечатал Мадерой; но я был так рассеян, что взял у кельнера оказавшуюся под рукой первую попавшуюся печатку и наскоро запечатал письмо.

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

[Вена.] Четверг, 13 августа [1829]

 

Никогда мне еще так не хотелось быть вместе с Вами. Сегодня я познакомился с гр[афом] Лихновским (Граф Мориц Лихновский — Друг Бетховена, которому посвящены Вариации ор. 35 и Соната ор. 90 Бетховена.); он не переставал меня расхваливать. Меня к нему привел Вюрфель. Это тот самый, который был лучшим другом Бетховена. Все говорят, что я понравился здешнему свету. Шварценберги, Врбны (Австрийские аристократы, венские меценаты.) и т. п. чрезвычайно хвалили нежность и элегантность моей игры; доказательством этому — гр[аф] Дитрихштейн, который пришел ко мне на сцену. Пани Лихновская с дочерью, у которых я был сегодня на чашке чая, бесконечно рады тому, что в следующий вторник я даю второй концерт. Она мне сказала, чтобы я не забыл навестить их, когда поеду через Вену в Париж, потому что они дадут мне письмо к некоей графине, сестре самого Лихновского. Очень любезно. Черни наговорил мне много лестного, Шуппанциг и Гировец тоже.

Сегодня в Antiken-gabinet [кабинете древностей] меня заметил какой-то немец; едва я вымолвил слово, как он спрашивает Целиньского (Вероятно, Марцелий Целиньский — сын варшавского профессора, приятель Шопена.) — не Шопен ли это? стремительно подскакивает ко мне, радуется, что имеет удовольствие ближе познакомиться с таким Künstler’oм [артистом], говоря: «Sie haben mich vorgestern wahrhaft entzückt und begeistert [Вы меня позавчера поистине увлекли и очаровали]». Это был тот самый, что сидел рядом с Мацеёвским (Игнаций Мацеёвский — польский поэт и знаток античности.) и страшно восторгался Хмелем.

Я не буду давать третьего концерта; я не дал бы и второго, если бы так не настаивали, а кроме того, мне пришла мысль, что в Варшаве могли бы сказать: «Велика важность, дал один концерт и уехал; возможно, он не имел успеха». Мне обещают хорошие отзывы. Был сегодня у одного журналиста; к счастью, я ему понравился. Я не пишу о том, до какой степени добр ко мне Вюрфель, потому что этого и описать невозможно.

Второй раз я тоже играю бесплатно, для завоевания благосклонности господина графа (Графа Галленберга.), у которого в кармане пусто (но это по секрету). Буду играть Rondo и потом импровизировать.

Впрочем, я здоров и весел, ем и пью хорошо. Вена мне нравится, и поляков здесь достаточно; один есть даже в балете; он во время моего выступления так обо мне заботился, что сам принес мне сахарной воды, ободрял меня и т. п. — Расскажите всё это, пожалуйста, пану Эльснеру и попросите у него прощения, что я ему не пишу, но меня так рвут на части, что я не знаю, куда у меня девается время.

Я очень благодарен пану Скарбку, который особенно уговаривал меня дать концерт, потому что это уже выход в широкий мир.

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

[Вена.] Сего 19 августа 1829

 

Если в первый раз меня принимали хорошо, то вчера еще лучше (В программу второй «академии» (18 августа) входили — Вариации и Рондо-краковяк в исполнении автора, Полонез Майзедера в исполнении скрипача Йозефа Кайля и увертюра к опере «Горный король» Петера Линдпайнтнера, балет Галленберга. Оркестром дирижировал Лахнер.). Когда я появился на сцене, трижды возобновлялись аплодисменты; публики собралось гораздо больше. Театральный финансист Барон... уже не помню, как его зовут, благодарил меня за recette [сбор], говоря: «уж если собралось так много публики, то, разумеется, не ради балета (Балет графа Галленберга.), который все хорошо знают». Своим Rondo я завоевал всех музыкантов-профессионалов. Начиная с капельмейстера Лахнера и кончая настройщиком фортепиано, все восхищаются красотой сочинения. Я знаю, что понравился дамам и артистам. Гировец, стоявший рядом с Целиньским, аплодировал и кричал браво. Не знаю только, угодил ли я закоренелым немцам. Вчера один из них вернулся из театра, когда я уже сидел за ужином; его спросили, как ему понравилось? «Прекрасный балет», — ответил он. «Ну а как академия [концерт]?» Он, по-видимому, узнал меня, хотя я и сидел к нему спиной, потому что стал говорить о чем-то постороннем. Чувствуя себя обязанным не мешать ему изливать свои чувства, я пошел спать, говоря себе:

Еще тот не родился,

Кто бы всем угодил! (Польская поговорка.)

Стало быть, я играл два раза, и во второй раз был принят еще лучше; дело идет crescendo, следовательно, так, как я люблю.

Так как я выезжаю сегодня вечером в 9, мне придется с утра делать визиты. Шуппанциг говорил вчера, что раз я так скоро покидаю Вену, то должен вскоре снова сюда наведаться. Я ответил, что приеду учиться; после чего в разговор вмешался барон, сказав: «в таком случае вам незачем возвращаться», — это подтвердили и другие. И хоть это всего лишь комплименты, но всё-таки приятно. Здесь никто не считает меня учеником. Благетка говорил, что он ничему так не удивляется, как тому, что я этому научился в Варшаве. Я ответил ему, что у Живного и Эльснера даже величайший осел выучился бы. Жаль, что до сих пор не могу переслать Вам ни одного печатного отзыва; мне известно, что в редакции газеты, на которую я подписался и которую в Варшаву будет пересылать редактор пан Бейерле (Адольф Бейерле (1786—1859) — немецкий драматург, писатель и музыкальный критик, основатель (1806) «Wiener Theaterzeitung». Рецензия, о которой упоминает Шопен, появилась 20 августа 1829 г. и касалась его первого концерта; рецензия о втором концерте Шопена появилась в номере от 1 сентября. Возможно, что обе эти рецензии принадлежали перу И. Л. Благетки.), уже лежит рецензия. Она выходит два раза в неделю, по вторникам и субботам; вероятно, вы раньше меня прочтете что-нибудь хорошее или плохое обо мне. Знатоков и чутких [к музыке] я расположил к себе. Нам будет о чем поговорить. — Я собирался писать о чем-нибудь другом, — но вчерашний день так засел у меня в голове, что я не в состоянии собраться с мыслями...

С моими финансами пока всё обстоит хорошо.

Только что я простился с Шуппанцигом и Черни. У Черни больше чувств, чем во всех его сочинениях. — Я уже уложил свою котомку, остается еще пойти к Гаслингеру, а оттуда в кофейню напротив театра, где я застану Гировца, Лахнера, Крейцера, Зейфрида и др..

Через две ночи и день мы будем в Праге; в 9 вечера садимся в Eilwagen [скорый дилижанс]; это будет прекрасное путешествие, и компания прекрасная.