Вильхельму Кольбергу в Варшаву

Рейнерц, 18 авг[уста 1826]

(Рейнерц — немецкое название курорта Душники-Здруй, близ польско-чешской границы, где по совету врачей Эмилия и Фридерик (вместе с матерью и Людвикой) провели лето 1826 г. В честь пребывания Ф. Шопена в Душниках в 1897 г. был поставлен в городском парке памятник.)

Милый Вилюсю!

Проехав через Блоне, Сохачев, Лович, Кутно, Клодаву, Коло, Турек, Калиш, Остров, Мендзыбож, Олесьнице, Вроцлав, Нимш, Франкенштейн, Варту и Глатц (Нимш (Немча), Франкенштейн (Зомбковице Силезские), Глатц (Клодзко) — города в Силезии по пути из Варшавы в Душники.), мы приехали в Рейнерц, где и находимся до сих пор. Уже две недели, как я пью сыворотку и здешние воды и, как говорят, уже выгляжу несколько лучше; я якобы должен пополнеть, а следовательно, и облениться, чему Ты, быть может, и припишешь столь долгое бездействие моего пера. Однако поверь мне, что как только Ты узнаешь о моем здешнем образе жизни, так согласишься, что трудно найти минуту, чтобы посидеть дома. Утром, самое позднее в 6 часов, все больные уже у источника; здесь для медленно прогуливающихся Kur-Gaste [курортников] начинает играть скверный духовой оркестр (состоящий из полутора десятков всевозможных карикатур, во главе с тощим фаготистом, который нагоняет страх своим седлообразным и протабаченным носом на дам, боящихся лошадей). Затем следует что-то вроде костюмированного бала или, скорее, маскарада, потому что, хотя и не все в масках, но таких меньшинство и состоит оно из тех, которые за компанию дали себя повесить (Здесь Шопен, по-видимому, подразумевает евреев.). — Такая прогулка по прелестной аллее, соединяющей Anstalt [заведение] с городом, продолжается обычно до восьми, в зависимости от числа кружек, которые каждый должен выпить утром. После этого отправляются (каждый к себе) завтракать. После завтрака я обычно иду пройтись и хожу до 12, когда надо обедать, а после обеда надо опять отправляться к Brunnen’y [к источнику]. После обеда маскарад обычно еще больший, чем утром, потому что каждый расфранчен и щеголяет в другом костюме, чем утром! И снова под эту мерзкую музыку прогуливаются уж до самого вечера. Я-то, во всяком случае, вовремя ухожу домой ужинать, так как после обеда пью только два стакана Laubrunn [воды]. После ужина — спать. Когда же тут писать письма?..

Вот Тебе и весь день, — так они и проходят один за другим. Проходят так быстро, что хотя я уже давно здесь живу, но видел еще далеко не всё.

Хожу я, правда, по горам, которыми окружен Рейнерц, часто, очарованный видом здешних долин, я неохотно спускаюсь, порой на четвереньках, но всё еще не был там, куда все ездят, потому что мне это запрещено. Недалеко от Рейнерца есть скалистая гора, называемая Heuscheuer, место, откуда открываются поразительные виды, но из-за нездорового воздуха вершина горы не всем доступна, а я, к сожалению, один из тех пациентов, которым запрещено туда подниматься.

Но это неважно; я уже был на горе, называемой Einsiedelei (Einsiedelei (нем.) — пустынь.), потому что там живет отшельник. Взойдя на одну из самых высоких гор Рейнерца, поднимаешься по прямой лестнице приблизительно полтораста ступеней, почти отвесно высеченных в камне, к самому отшельнику, откуда открывается великолепный вид на весь Рейнерц. Мы собираемся на какую-то Hohemenze, это тоже гора в прекрасной местности; надеюсь, что эта прогулка состоится.

Но я напрасно надоедаю Тебе этими описаниями, из которых Ты сможешь составить себе лишь поверхностное представление, потому что не всё, что хочется, удается описать. Что же касается обычаев, то я уже к ним так привык, что теперь меня уже ничего не удивляет. Сначала мне было странно, что вообще в Силезии женщины работают больше, чем мужчины, но теперь, когда я сам ничего не делаю, мне легко с этим примириться.

В Рейнерце было много поляков, но сейчас их круг поредел; почти все, что были здесь, мои знакомые. Земляки живут довольно весело, и даже виднейшие немецкие семейства принимают участие во всевозможных салонных развлечениях. В доме, где мы живем, проживает одна пани из Вроцлава; ее дети, живые, смышленые мальчики, говорят немного по-французски. Им захотелось говорить по-польски; один из них, мой приятель, сказал, обращаясь ко мне: Zien dobry [то есть: dzien dobry — добрый день]. Я ответил: добрый день, и так как мальчик мне понравился, то я научил его произносить добрый вечер. На следующий день он всё так перепутал, что вместо добрый день сказал мне: день вечер. Я не сразу догадался, откуда эта ошибка, и едва смог ему растолковать, что говорится не день вечер, а добрый вечер.

Напрасно я намарал Тебе столько лишнего; может быть, Ты предпочел бы заняться чем-нибудь другим в это время! Но я уже кончаю и отправляюсь к Brunnen’y [источнику] за полагающимися мне двумя стаканами воды и пряничком, с которым остаюсь навсегда всё тот же

Ф. Шопен.

Дзевановский написал мне; я думаю ему завтра ответить. Он пишет, что писал Тебе. Славный он парень, раз не забыл об этом.

Был тут Альфред Корнатовский со своими родителями и сестрами; кажется, это знакомый Фонтаны, скажи ему, что он позавчера уехал.

Мое почтение Твоему Папе и Твоей Маме.

Сам не знаю, что я тут написал; вижу, что много, но мне не хочется перечитывать.

(Юльян Фонтана (1810—1869) — польский композитор и пианист, товарищ Шопена по Варшавскому лицею и Консерватории и один из его самых близких друзей. Участник ноябрьского восстания, в 1832 г. эмигрировал во Францию, где давал уроки музыки и концертировал; был ближайшим доверенным лицом Ф. Шопена, исполнял функции его секретаря и посредника в переговорах с издателями; в конце 1841 г. уехал в Америку. Вернувшись после смерти Шопена в Европу, издал, по поручению его семьи, неопубликованные сочинения композитора. В последние годы жизни оказался в крайней бедности, оглох и в припадке отчаяния покончил с собой. В обширном предисловии к посмертному изданию сочинений Шопена содержатся воспоминания Ю. Фонтаны о Шопене («Oeuvres posthumes pour le piano de Frederic Chopin». Paris, 1855). Ю. Фонтане посвящены Полонезы op. 40 Шопена.)