ГЛАВА II, в которой я слишком много болтаю и, вопреки логике, жалею провокатора

 

Едва я успел переступить порог своей квартиры (я приехал на пару дней к родным пенатам), едва снял рюкзак, как в нежилом моем помещении забренчал звонок и я увидел в дверях лицо «Мистера Смита с Бобкин‑стрита».

– Я на минутку к тебе… На вот, здесь копии с твоих полос и с тех букв, которые не расшифровал. Думай. Только хорошо припрячь. А книга пусть пока останется в Щукином ведомстве. Так надежнее… Э, брат, да ты что‑то совсем исхудал на деревенских харчах… Так вот, приходи в восемь чай пить. Щука тоже будет.

– Спасибо. – Я едва успел это сказать, как он уже испарился.

Одну половину копии я засунул в тайник, вторую – в десятый том третьего издания произведений Ленина, стр. 492, где «Белорусская социалистическая громада». То же сделал и с другими полосами: в «Материалы по археологии», издание АН за 1960 г., в воспоминания А. фон Тирпица, в «Антологию белорусского рассказа», т. II, стр. 289.

Если во время моего отсутствия кто‑то и сделает дотошный обыск, то черта с два перетрясет все книги.

При этом я вспомнил, как однажды с друзьями мы зашли к знакомому – талантливому бездельнику, и увидели, что вокруг книжный развал, а хозяин лихорадочно листает какой‑то том.

– Ну, вот тебе. А мы хотели предложить сбегать за пивом… А ты… Да, видать, ты работать начал.

– Э‑э, – с досадой отмахнулся он. – Какая тут работа… Спрятал вот от жены сто рублей в книгу и забыл, в какую.

Хохотали мы тогда все, как гиены.

Ровно в восемь я осчастливил соседа своим визитом. И чувствовал бы себя совсем хорошо, если бы не увидел на тахте рядом со Щукой еще и лейтенанта Клепчу, которого по известной причине я не уважал и уважать не собирался. Терпеть не могу «неуклонности», «проницательности» и откровенного любования собой. Да и вообще он тупарь.

Хилинский, поставив на стол стаканы, розетки, вазочки с тремя сортами варенья и все такое прочее, разливал горячий, почти черный, с бордовым отливом чай.

– Послушай, может, ты вначале поешь чего. Есть цыпленок, можно подогреть. Оливки.

– Да нет. Сыт.

– Тогда пей чай. Рассказывай.

– Только слишком в психологию не лезь, – предупредил Щука. – Эта дама у нас редко ночует.

Я рассказал обо всем, что успел узнать. Боюсь, что болтал довольно долго и бессвязно, но они слушали внимательно.

– Кончил? – спросил наконец Щука. – Насчет тех, что расстреляны, – это интересно. Знали мы про расстрел, а про обстоятельства, которые ему сопутствовали, к сожалению, мало. О покарании смертью брата Высоцкого за подполье – тоже ничего не знаем. Только имя – Владак Высоцкий. А о том, кого поляки в тридцать девятом осудили на смерть, – ну, об этом также не намного больше знаем.

– Архив сгорел, – сказал Хилинский. – Но слухи, что убит был провокатор, – они были. Вот портрет того, Крыштофа.

– Немного похожи, – сказал я. – Вы не могли бы мне сделать копию?

– Бери, – сказал Щука. – Это и есть копия. Неважная. Но и фотография была плохая… А еще возьми вот… Едва отыскал.

Это было несколько газет, порыжевших от старости и потертых на сгибах. И сразу в глаза бросились слишком крупные заголовки (для полумещанского тогда Кладно это была, понятно, сенсация, взрыв бомбы). Заголовки кричали, обещая раскрытие преступления в вечерних или завтрашних номерах. Тех номеров, к сожалению, не было.

«Убийца пойман!»

«Двойник пойдет под суд!» (Это еще что? Какой, к черту, двойник?)

«Он убил осведомителя», – говорит помощник прокурора".

«Предположения или правда?»

«Читайте в следующем номере!»

Следующих номеров не было.

– Их и не могло быть, – понял Щука мой недоуменный взгляд. – Через две или три недели немцы состряпали провокацию на радиостанции Гляйвиц. Что это означало?

– Войну с Польшей.

– И не только. Это еще и бомбежка Кладно, и наш поход в Западную Белоруссию, и два, да нет, относительно Кладно – четыре огневых вала. Фронты. И город горел, и архив сгорел. Частично, может, забрали немцы. А остальное сожгли. Весь квартал вокруг архива сгорел.

– Откуда же тогда знают о казни Крыштофа?

– Две отклоненные апелляции о помиловании, – сказал Хилинский. – Говорят, больно уж жестоко убил, если даже и провокатора. Ну и потом в некоторых газетах и еженедельниках промелькнуло сообщение, что приговор исполнен. Не знаю уж, кто их на грани войны информировал. Я только помню заметки в журналах «Gazeta Polska», «Polska zbrojna» (ну, это санационные подтирки) да еще в «Czas'e»[117] (это консерваторы краковские). В газетах сколько ни искал – не нашел.

– А в более поздних?

– Их не было. Белорусская пресса в Западной только создавалась, и руки не доходили, чтобы о старом балабонить. О новом нужно было говорить. А всю польскую прессу оккупанты ликвидировали. Только потом стала появляться «godzinowa». А подпольная пресса, хотя и начала существовать уже в октябре 39‑го, но и ей на историю с Крыштофом Высоцким было… Вот ты этим займись.

И тут впервые подал голос Клепча:

– Поработайте. Историко‑революционное прошлое – интересная штука. И весьма полезная. Воспитывает людей. Молодежь… В духе, так сказать…

Щука поморщился:

– Черт вас знает, как вы любую мысль, даже самую правильную, одним своим казенным стилем способны испаскудить и опошлить.

Клепча покосился с явной враждебностью почему‑то на меня, а не на Щуку. Я думаю, причиной тому был графический анализ, который доказал, что записка, вызвавшая Марьяна из дома навстречу смерти, была написана не мной, а тем самым и гипотеза Клепчи была подрублена под корень и шлепнулась в навоз. Щука незаметно подмигнул мне…

К счастью, Клепча скоро ушел. Мы некоторое время довольно‑таки угнетенно молчали. Наконец, Щука сказал:

– Ты, Адам, текст одной офицерской аттестации знаешь? Доподлинный, провалиться мне в Австралию… Хочешь повеселю?

– Ну. Валяй.

– Так вот: "За время службы проявил себя как грамотный, но недостаточно дисциплинированный офицер. Как летчик подготовлен хорошо. Летных происшествий и предпосылок к ним не имеет. В общественной жизни никакого участия не принимает. Уставы и наставления… знает хорошо, но в повседневной жизни ими не руководствуется, так как нарушает воинскую дисциплину. Имелись случаи самовольного ухода со службы. По характеру упрям. На замечания реагирует болезненно. В обращении с товарищами и старшими вежлив. В быту опрятен, по внешнему виду аккуратен. В вопросах внутренней и внешней политики… разбирается правильно. Государственную и военную тайну хранить умеет.

Вывод: занимаемой должности соответствует".

Помолчал.

– Ну, так «соответствует ли Клепча занимаемой должности?..»

– Ну, повеселил ты нас, – сказал Хилинский.

– Учти, настоящий документ.

– Так вот, уважаемый Андрей Арсентьевич, – сказал Адам. – Характеристика малость хромает. Не совсем он такой. Не летчик. Достаточно дисциплинирован. В общественной жизни участие принимает (даже там, где не просят). В повседневной жизни уставами и наставлениями пользуется (их буквой, а не духом) слишком старательно, аж блевать хочется. Дисциплину не нарушает. В самоволку не ходит. Упрям, но старшим податлив. На разумные замечания никак не реагирует… «Занимаемой должности»… Ох, придется тебе, друг, взяться за него, иначе он таких дров наломает, что щепки полетят… А ты что скажешь, Космич?

Я не хотел, чтобы мое искреннее убеждение посчитали за личную неприязнь, и потому ответил уклончиво:

– Говорит газетными штампами, но на самом деле значительно умнее, хотя даже по внешнему виду не кажется, что по утрам распевает в нужнике разные там… хоралы.

Засмеялись. Потом я спросил:

– Так кто был тот, убитый? Ну, «провокатор» тот? Или осведомитель, как его?

– Сын лесника откуда‑то из‑под Замшан, – ответил Щука.

– Это в пятнадцати километрах от Ольшан?

– Да.

– Мало надежды найти, – подумав, сказал я. – Сколько лесников в деревни переселили, на другие места перевели. А сколько немцы расстреляли. Вероятность встречи – нуль… Но попытаться нужно.

Я попытался. И случилось чудо. Бывший лесничий Андрон Сай по‑прежнему жил, точнее, доживал век в том же самом лесничестве возле Замшан в урочище Темный Бор.

День уже клонился к вечеру, когда я слез с автобуса и углубился хорошо утоптанной, хотя и немного затравенелой стежкой в лес. Поначалу прозрачный, пробитый насквозь розовыми лучами солнца, он с каждым шагом становился все темнее и темнее. Кое‑где даже переспелые сосны стояли так густо, что солнечные лучи, путаясь в них, с трудом высвечивали то медный – не обхватить – ствол, то выворотень величиной с хату, темный и лохматый, как медведь (если вообразить такого, небывалого по величине, медведя).

В начале пути изредка попадались крестики заячьей капусты, пестрый копытень, плети завильца‑дерезы, но затем они уступили место упругой иглице, что накапливалась здесь десятилетиями.

«По‑видимому, заказник», – подумал я, и позже выяснилось, что был прав.

Темнее и темнее. Тропинка уже чуть видна. Зашелестело что‑то в траве. Еж? Или мышкует куница?

Мне стало совсем неуютно, – и это всего в каком‑то километре от дороги, – когда впереди вроде бы немножко прояснилось. В довольно густом сумраке я увидел то ли маленькую речушку, то ли большой ручей, который левее расширялся не то в пруд, не то в естественный ставок, окруженный венком из темных в это время верб.

Немного правее ставка, чернее стены леса, виднелись какие‑то строения. И вдруг на одном из них блеснул оранжевый тусклый прямоугольничек. Окно.

Я перешел ручей – два бревна с шаткими перилами – и прямиком направился в сторону огня. Редкими привидениями проплывали мимо меня белоствольные яблони и мрачные высокие груши.

У крыльца – хоть ты его в панский фольварк (широкое, с деревянными столбами‑колоннами, поддерживающими навес), – откуда‑то из темноты бесшумно выдвинулись две черные тени. И почти тотчас открылась дверь, а на пороге в пятне света появилась фигура человека с ружьем в руках.

– Это еще кого нечистик ночами носит? – раздался хрипловатый голос. – Вар[118]! Ветер! Лечь. Так что вам надо?

– Я – Антон Космич. Из города. Мне нужен лесник.

– Ну, я лесник. Сальвесь Тетерич.

– А Андрон Сай?

– Это мой тесть.

– Женились на его дочери? – спросил я, как будто человек может нажить себе тестя каким‑то иным способом.

– Угм. На Ганне.

– А тесть где?

– Так он на покое теперь. Только какой там покой? Каждый день «вечерний обход» делает. Совсем как ребятенок. Да иногда на могилке сына посидит.

– Слыхал я эту историю.

– Бывают просветления, но не часто. – Он говорил по‑прежнему сухо. Не осмыслил подтекста моих слов. – Дочь тоже была свидетелем, но теперь на Нарочи в санатории. А я что знаю? Я примак, человек посторонний.

– А мне и нужно попытаться распутать эту паутину.

– Было такое, – опять сухо и спокойно заговорил он. – Был у нее брат… И что был провокатором, ходили такие слухи. Но это я мог бы такое говорить, – голос его все повышался и вдруг сорвался чуть не на крик. – Сам про свою семью я волен говорить все. Тут я себе пан. А всякого другого, кто вздумает нагло повторять гнусное вранье, я смогу оборвать в секунду. Чем околачиваться под чужими заборами – занимались бы делом. Отваливай, пока не попробовал, что такое заряд крупной соли в ж… Целуй пробой и шагай домой.

Псы, услышав гневную интонацию, встали. Уставились на меня. Слева здоровенный гончак, черно‑рябой, в подпалинах, с широкой головой и тупой мордой, мощного сложения, а роста – минимум восемнадцать вершков. Справа – тоже здоровый, но немного меньше, чем собрат, всего сантиметров восемьдесят, кобель, серо‑рябой, поратый[119]. Мне стало не по себе.

– Не дрейфь, – с оттенком презрения сказал хозяин, – не дрожи. Пока не скажу – не кинутся.

– А я и не дрожу. – Хозяин, по‑видимому, был удивлен моим нахальством, потому что я достал сигарету, протянул пачку ему (он не взял), сел на крыльцо и сказал: – Здесь вот этого, серо‑рябого, нужно бояться. Кому‑то, конечно, другому, но не мне.

– Почему? – насмешливо спросил Тетерич. – Он ведь меньше.

– Порода злая.

Довелось мне когда‑то в одной из работ писать про собаководство в древней Белоруссии. И, кажись, это был один из немногих случаев, когда такая отвлеченная материя пригодилась мне в конкретной жизни. Отсюда вывод: абстрактных, ненужных знаний нет. В жизни может случиться, что только знание того, какой чешский король разбил монголов, спасет твою голову, и тогда ты от радости и Кузьму батькой назовешь.

– Это какая же такая порода?

– Это вандейский грифон, – сказал я. – Порода от «брака», так сказать, вандейских гончих с бретонскими грифонами (видишь, от них рыжей масти и у этого подпалины есть). Страшно злые. Для охоты на диких кабанов лучше не найдешь. Ну и на волка почти всегда первые…

Сальвесь вдруг сел рядом со мной и вытащил сигарету.

– Ну, а этот, эти – добрые к людям. И удивляюсь я, где это вы, лесник, и, по‑видимому, хороший егерь, две такие редкие породы добыли? В Минске мне встречать не доводилось.

– Удалось чудом, – хозяин явно подобрел.

– И в самом деле чудеса на колесах. Таких брудастых[120], как ваш Ветер, мне не доводилось видеть. А Вар! Это же стэг‑хоунд, или оленья гончая. В прошлом столетии даже Сабанеев Леонид Павлович (а он охоту и собак знал, как никто, и я скорее богу или себе самому не поверю, нежели ему) насчитывал в Англии – и только в Англии – всего двадцать стай, или свор, потому что каждая с одной сворки, с одного смычка спускается.

– Ну, может, с тех пор развелись.

– И то правда. Только вот слишком он рослый для стэг‑хоунда. Не повязали ли какого‑то там из его предков с гончей святого Губерта. Он злобный, а голос низкий, сильный?

– Все это есть. А рост? – хозяин уже совсем оттаял. – Может, акселерация не только среди людей идет.

– А где все же старик? – забеспокоился я.

– Придет. С ним на этот «вечерний обход» всегда мой Горд ходит, ньюфаундленд. Даже притащит в случае чего.

– Да у вас тут чистопородная псарня.

– Да еще Джальма, легавая, выжла по‑нашему. – И вдруг вгляделся в меня. – А вы, случайно, не из легавых?

– Случайно не из легавых… Мне правду об убийстве вашего Юльяна установить нужно. Уже слишком тесно связано оно с некоторыми темными делами. И в войну, и теперь.

– А какая польза? Убийцу ведь повесили. Не помогли ему ни апелляции, ни кассации. Не на ком уже месть вымещать… Да и дед мало чего сможет вам рассказать. Совсем как малое дитя стал. И говорит – мало чего понять можно. А в войну ведь проводником у партизан был, хотя ему уже было под семьдесят. И дочь его, жена моя, партизанила. А дед уже и тогда был горем согнут да бедой бит. Теперь и того хуже… Да вот и он идет… Сами увидите.

Садом в сопровождении двух собак к нам приближался очень высокий, хотя и немного сгорбленный, сильно худой и очень старый человек. Шел, волоча ноги, и глядел в никуда.

Сел рядом с Сальвесем на ступеньку, не поздоровался, может, даже совсем не заметил чужого. Глядел в ночь выцветшими глазами. А совсем седые, вилообразные усы (ни дать ни взять перевернутая вверх ногами «ижица») оттеняли выпяченную, как от извечной обиды, нижнюю губу и небритый подбородок и спускались почти до середины груди.

– Тут, батька, к тебе… насчет Юльяна… Человек хотел бы знать подробности.

Старик сидел с каменным лицом.

– Надо бы хоть что‑нибудь вспомнить, отец.

– Все… все люди хорошие, – словно в трансе или в бреду тихо начал старик, – и вот такое. Юльян… сынок… Про жизнь твою думал… на смерть послал… Очень уж ласковый, года на четыре старше… И щербатый, как Юльян… двух передних… Лесничим аж в Цешин, под самые… чехи… Документы… Школа повшэхна… Триста злотых… В лесу… Застрелен… Револьвера нету… И старшая моя после этого чахла‑чахла да и умерла.

И вдруг лицо его скривилось, словно от плача, хотя глаза оставались сухими.

– Неправда, что сыпал, неправда, что выдавал… Не мог сынок… Убит сынок.

И тут я понял, что мне все равно, виновен или невиновен был Юльян Сай. Мне стало даже немного жаль его. Жаль опосредствованно, через этого деда, который плакал с сухими глазами.

Немая, безграничная обида вопила в этом земляном уже теле, в этом существе, которое когда‑то было человеком и перестало им быть всего за ту секунду, которая понадобилась для чьего‑то выстрела. Уже не было силы, разума, даже воспоминаний. А обида жила. Обида была сильнее всего.

Я заскрежетал зубами. Еще раз – и в этот раз уже навсегда – я понял: ничем в мире, никакими даже высшими соображениями нельзя оправдывать обиду, которую наносят живому человеку.

Отказавшись от ночлега (я не мог больше оставаться здесь, а дед ведь был здесь со своими мыслями свыше четверти столетия), я направился к тропинке. Тетерич вызвался проводить меня.

– Видите, – сказал он, когда мы подходили к дороге, – немного же мы узнали… Но ничего, приедет жена – она, может, больше расскажет. Я дам знать.

Оставшись один и глядя на огоньки, наверное, последнего пригородного автобуса, я все еще как будто видел дом лесника и тень человека на крыльце. Человека, глядящего в ночь.

Мне снова повезло. Когда я вылез из автобуса, который, не заходя в Ольшаны, прямиком направлялся в Кладно, то увидел, что мое место занимает какой‑то человек, показавшийся мне вроде бы знакомым, а от остановки собирается отъезжать на некой странной таратайке, помнившей, наверное, отца последнего Ольшанского, пан фольварковец из‑под Ольшан Игнась Яковлевич Высоцкий собственной персоной.

– Стой, волк тебя режь, – прикрикнул он на коня и улыбнулся мне. – Вот и вам повезло. Не надо пешком эти километры домой топать.

– Что, подвозили кого‑то?

– Да так, контролер‑ревизор один был в Семериках. Дотопал до Ольшанки да Гончаренка встретил. Знакомые. Бухгалтер к председателю: «Пускай его Высоцкий подвезет. Зачем человеку ноги бить? Ну и, глядишь, пригодится когда‑нибудь». Ольшанский ему: «Нужно так хозяйство и твои сальдо‑бульдо вести, чтобы контролеров‑ревизоров только из деликатности на остановку подвозить. Чтобы знал, что это мы не из страха, а уважение ему оказываем. Ладно, пускай Высоцкий отвезет». А мне что? Я и повез. Служба такая.

– И что за человек?

– Да странный какой‑то, молчун. Только и крутит ус, а когда возле замка ехали, спросил, он ли это и есть.

– Что‑то он мне показался знакомым. Вроде на кого‑то похож.

– Да и мне поначалу так показалось. Вроде бы где‑то видел. Потом присмотрелся – нет, совсем незнакомая рожа.

Темные купы деревьев временами почти смыкались над дорогой, образуя тоннель. И в конце его мигала низкая колючая звезда. Крикнул, заплакал, захохотал в зарослях филин. Поздновато. Их «песни» отошли вместе с весной. Хотя бывают среди них отдельные такие типы, что плачут и хохочут летом, даже осенью.

– Ну, а вы откуда, так сказать? – спросил Высоцкий.

Врать было не с руки. Много людей видело меня в Замшанах, некоторые (видимо, собирали поздние сморчки для аптеки) – на тропинке, ведущей к урочищу. Да и не люблю я этого занятия, кроме тех случаев, когда иначе – никак невозможно. И, самое главное, чему учила меня покойная мать и что я запомнил на всю жизнь: «Лгун должен иметь хорошую память». Действительно, должен, чтобы о каких‑то событиях не соврать одному и тому же человеку по‑разному. Или просто проговориться ненароком, что не в Могилев ты ездил, а, наоборот, в Гомель, где живет бывшая возлюбленная, о существовании которой жена или, еще хуже, невеста очень хорошо знала, но считала это «грехом молодости, когда он еще не был знаком со мной».

– Из Замшан еду.

– И в Темном Бору были? – Мне показалось, что он на миг как бы напрягся, но это он просто погладил коня по репице. И снова та же ленивая грация.

– И там был.

– Ну и что вы там выкопали? Ведь это ж, наверное, дело того самого Юльяна Сая?

– Того самого.

– О, господи, как же оно мне обрыдло. Столько лет минуло, а все равно, как начнет вспоминать кто‑нибудь «дела давно минувших дней» да что было «за польским часом» и стоит то дело вспомнить – непременно какая‑нибудь зараза на меня косится. Хоть ты от людских глаз в самбук[121] или в коноплю прячься.

– Так почему бы вам не съехать отсюда?

– Я не чувствую себя виноватым. Не хочу, чтобы кто‑то думал: «Ага, допекло… Наверное, знала о чем‑то кошка». Ну и потом, что я в другом месте? А здесь моя земля, испокон веку моя.

– Родной уголок, где резан пупок?

– Да нет, просто здесь впервые себя ощутил. Что можешь делать то и это, думать о том и этом, идти туда и сюда. Действовать. Пупок могли где‑то и в Риме резать, а если, скажем, младенцу и месяца не было, как его оттуда вывезли, так что ему Рим? Вот и мне так. Мое все здесь.

Помолчал. Где‑то в кронах деревьев кричала квакша.

– Ну и что? В чем убедились? – спросил он.

– Ни в чем. Провокатор или нет – тайна сия велика есть.

– Не лезу я в эти дела, – минуту помолчав, сказал Высоцкий. – Да и дело темное, провокатор или нет. Кто доказал? А кто обратное, ядри их в корень, доказал?.. То‑то же… Может, провокатор, а может, просто жертва. Кто может судить? Ткнул кто‑то из вышестоящих пальцем, и – хорошо там разобрались или ошиблись – уже на тебе, человек, сколько‑то там золотников свинцовых бобов.

– Да, – сказал я, – доказательств никаких. Пустое дело. Чем быстрее о нем забудем – тем лучше.

Промозглой сыростью повеяло из темных недр пущи (видимо, неподалеку от дороги был сырой овраг). И снова прорезал ночь крик филина.

– Поговорим? – спросил вдруг Высоцкий с озорной улыбкой.

– Как поговорим?

– А вот так.

Он приложил ко рту ладони челноком, и вдруг в двадцати сантиметрах от меня прозвучал зловещий, жуткий клич‑призыв:

– Ку‑га. Ку‑га‑а‑а… Гха‑га‑га‑га‑га.

Обманутый филин ответил из леса. И снова ответил ему Высоцкий. И еще. Затем наступила тишина. Филин, видимо, все же почувствовал какую‑то ненатуральность в ответе‑вызове. А может, ему просто надоело.

– Знай наших, – засмеялся Высоцкий. – Все же мы его обманули.

– Совы – символ мудрости.

– Значит, и мудрость обманули.

– Не всегда это кончается добром.

– В жизни очень многое не кончается добром. – Он пожал плечами. – И вот, скажите вы, все эту темную историю не забывают. А я его только раз и видел на дне рождения брата (Крыштоф заскочил на часок), а вот брата этого, Владка, которого немцы за подполье расстреляли, никто и не вспомнит.

– Человеческая благодарность.

– Ну, человеческую благодарность и мы знаем: «как едят да пьют, так нас не зовут, а как с…т и д…т, так нас ищут».

– Э‑э, брат, плюнь. Со временем все, все всплывает.

Высоцкий покосился на меня, но ничего не сказал.