Часть III. Паломничество во внутренние пространства (повесть о путнике)

* * *

МЕТАНИЯ И СМЯТЕНИЯ

Ясная и простая мелодия бытия звучала как тонкий, по­чти едва уловимый и скорее ощутимый, нежели слышимый, лейтмотив —угадываемый и осознаваемый где-то на окраине сознания. И пока душа томилась во мрачных предчувствиях приближения того, что знаменуется как пустота ничегонеде­лания, жизнь, наполненная стихиями, проявляла себя мощной, несокрушимой и нетленной силой, чей могучий поток способен принести исцеление или стереть с лица земли.

"Но нам не нужно исцеление " — заунывно пели мертвые и тихо плакали.

"Чего же вы хотите? " — шепнул Исполняющий Волю.

"Мы хотим оставаться прахом". —Дружно ответство­вали мертвецы.

"Да будет так"! — И зола просыпалась на твердь. И рас­кинулась пустыня.

Тут плач мертвых перешел в рыдания. Бездонным стоном огласилась пустыня. Страданием наполнилось пространство. Но было поздно. Исполняющий Волю покинул это место. Навсегда, быть может. Наступила эпоха мертвых. Никто не зна­ет, где ее начало, никому неведомо, где ее окончание.

В испепеленной пустыне опустошенного разума, где сги­нул давно последний караван, соединяющий реальности, иссяк­ли и последние миражи. И умерли последние мертвецы.

Тогда я решился поведать о происходящем и преходящем. И о непроисходящем и непреходящем тоже.

Наверное, мои писания — всего лишь бесцельные прогулки пера по аллеям разлинованных строк. Но в этих блужданиях есть правда. Во всяком блуждании есть правда. Даже, когда блужда­ния переходят в блуд — рождается возможность познать новое откровение. И пережить его. Пережить — перенестись в иную жизнь. Здравствуй, бессмертие!

Люди тревожатся вопросом, даже исследования проводят и кни­ги пишут относительно того, существует ли жизнь после смерти.

«Есть ли жизнь после смерти»?

Мой поиск определен другим вопросом:

«Есть ли жизнь до смерти»?

Однако, по порядку. Ну вот... при слове порядок я попал в какой-то блок. С чего начать?

"Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении".

Ф. М. Достоевский

Начиная жизнеописание героя моего, то есть меня, пребы­ваю также в недоумении.

"... А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь невеликий... "

Ф. М. Достоевский

Хотя я и называю себя моим героем, но, однако, сам знаю...

"А посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем лее замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фак­тов его жизни"?

Ф. М. Достоевский

"Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь ответить: Может быть, увидите сами из романа".

Ф. М. Достоевский

А что ответить мне? Я не могу воскликнуть: «Я поэт — этим и интересен»!

Но я интересен другим.

Во-первых, тем, что однажды мне удалось проникнуть внутрь собственного черепа.

Во-вторых, — мне приходилось встречаться с Сафоном Головатых!

Это — основа, стержень, ось. на которую накручивались уже остальные события. И потому записки мои не являются тем, что принято называть автобиографией в общепринятом, обыденном смысле, который подразумевает жизнеописание какой-то лич­ности с ее бытом, интересами, предпочтениями, но представля­ет собой уникальный документ, дневник странствующего, блуж­дающего существа, лишенного индивидуальности и тем самым полностью воплотившегося в идею. Последнее в данном слу­чае не предполагает, что я лишен плоти, скорее наоборот, мое тело не только не обременяет меня, но и вызывает чувство люб­ви, почтения и здравого уважения. Просто все дело в том, что телесность моя существует таким образом, что равным счетом не доставляет мне никаких хлопот, и потому я не думаю о ней в те минуты, которые нуждаются в течении мыслей совершенно иного характера.

У меня, кроме того, есть и имя, и отчество, и фамилия, и все эти обозначения фигурируют в соответствующих реестрах, которые, правда, сами, представляя из себя весьма явную ус­ловность, имеют довольно малое отношение к факту как тако­вому. Например, если взять то же самое свидетельство о рож­дении, то на каком основании я его для себя могу считать свидетельством? Свидетельством того, что я родился? Но ког­да я появлялся на свет, то никто не предложил мне заполнить эту бумагу! Ее оформили без меня, не спросив даже на то мое­го согласия. А если тот, кто заполнял, был пьян и допустил ошибку — перепутал дату, или букву? А если человеком, в чьи обязанности входило зарегистрировать мой выход в свет, вдруг, овладело коварно-игривое настроение? Или внезапный приступ доселе нераспознанной шизофрении, который именно в тот момент остался вне поля зрения соответствующих специ­алистов? Да мало ли еще какие причины могли способствовать тому, что заставило бы впоследствии усомниться в истинности написанного?

Итак, свидетельство о рождении — еще не доказательство того, что ты родился. Равно как и то, что ты родился, на самом деле не является вообще никаким доказательством того, что ты родился.

Но предположим, что в некий назначенный срок я появился в этом мире, в этой стране, в этом городе, в этом роддоме. Допу­стим, что я однажды родился.

И нарекли меня Сергеем.

Фамилия же моя — Лукин.

Одно из моих ранних воспоминаний связано с вожделени­ем хрупкой и нежной детской плоти, которой исполнилось что-то около пяти лет отроду. Эта плоть посещала детский сад. На прогулках она исправно участвовала в обычных детских ша­лостях и играх. И за завтраками отчаянно ненавидела манную кашу. А вот во время тихих часов я (а в эту самую плоть был заключен именно я) никак не мог заснуть, завидуя остальным малышам, которые тихонечко посапывали в своих нагретых ан­гельских кроватках. Я мечтал о том, чтобы наша воспитатель­ница разделась и голенькая легла ко мне в постель. Я бы тоже снял трусики и маечку и оказался голеньким. И я бы своими ножками терся о ее ножки и всячески бы прижимался к ней. Меня охватывало волнение так, что сушило во рту и сладостно-болезненный зуд тихо гудел в области пиписки, о полном пред­назначении которой я еще обладал не совсем полными знания­ми. Хотя и смутно ощущал, что в ней содержится некая тайна. Впрочем, довольно скоро я сделал открытие, ставшее для меня и откровением и праздником. Я сорвал плод познания! Томные и страстные эротические волнения обрели свое воплощение в самозабвенной конкретике младенческого онанизма.

Быть может тогда я, сам не зная того, обнаружил разгадку библейского шифра о древе познания и его плодах. Получилось, что древо познания — это половой член, а плод с этого древа — знание о том, что манипуляция с этим органом может принести неслыханное, совершенно новое и неописуемое наслаждение — первое наслаждение в жизни человека. И, разумеется, тут не об­ходится без женщины. История повторяется. Моей Евой была воспитательница детского сада. Ей было двадцать лет. Она но­сила короткий белый халатик. Она, когда шла, покачивала по­пой. А мне хотелось эту попу целовать и гладить. Она, должно быть, такая же белая и нежная, как моя подушка. Догадывалась ли она о том, что была предметом моих неистовых грез? Я имею ввиду попу и воспитательницу, а не подушку.

Итак, невинное дитя оказалось грешным ангелочком. А грех, как известно, наказывается. И время не заставило себя ждать. И кара настигла меня. Я был обнаружен все той же воспи­тательницей, которая заподозрила что-то неладное относительно моих рук, сосредоточенно копошащихся под одеялом, и не преминувшей сорвать это самое одеяло, под которым таилась моя маленькая, но выпрямленная и напряженная порочная склонность. Несгибаемая порочная склонность. Но тут я вместо того, чтобы почувствовать себя пристыженным и опозоренным, возбудился еще сильнее, и миниатюрная волна детского оргазма от столь нео­жиданной близости моей возлюбленной прокатилась по всему телу и щекочущим током ударила в кончик того, что является пред­метом естественного и пристального интереса всех мальчиков это­го возраста. Я тоненько охнул от удовольствия и зажмурил глаза.

Детство продолжало идти. И я шел вместе с ним, перешаги­вая изо дня в день, из месяца в месяц.

Первые волосики на лобке.

Первая эякуляция, появление которой вначале испугало.

Первый затяжной поцелуй в губы.

Первый половой акт... Мне было тринадцать, ей —тридцать с лишним. Мы сначала играли в цифры. Смысл процедуры зак­лючался в том, чтобы один игрок отгадал цифру, которую дру­гой вычерчивал пальцем на спине первого. Для этого спины, конечно, должны были быть оголены. Так оно и было. А чем все это закончилось — смотри выше.

После этого мне пришло в голову попробовать подобное с одноклассницами. Но они разрешали только целоваться и тро­гать «там».

Тайная страсть к учительнице. Мне ужасно хотелось ее по­целовать, потрогать «там» и поиграть в цифры. Я помню мод­ные тогда шовчики сзади на ее чулках. И черные туфли с пряжечками. И играющие рельефом икры. И тонкие брови над строгими глазами. Тонкие брови над строгими глазами усили­вали напряжение эротизма, переполненный которым я перешел в отрочество, как в очередной класс.

Роман «Война и мир» оказал на меня своеобразное воздействие. Мне приснился сон: голая Элен едет на детском трехколесном ве­лосипедике. Я взорвался бурной ночной полюцией, следы которой тщательно пытался замаскировать, и кажется, удачно.

Все-таки автор Крейцеровой сонаты угадывается и во всем остальном им написанном. Это трудно объяснить, но легко по­чувствовать — разумеется, я имею в виду себя. Быть может, граф Лев Николаевич здесь вовсе и ни причем.

Я не заметил, как окончил школу. Что-то надо было решать и предпринимать. Явилось понимание, что билет моей жизни оказался с открытой датой. Ясно было лишь одно — следовать принципу «агитатора, горлана, главаря» и делать жизнь с то­варища Дзержинского я не собирался.

И потому мне ничего не оставалось сделать как отпус­тить себя и довериться естественно протекающему потоку со­бытий и обстоятельств. Я подал документы на факультет пси­хологии и без особого труда поступил на него. Однако, время, проведенное в данном учебном заведении вряд ли оказалось полезным с точки зрения обретения каких-либо знаний и уме­ний. Да и сама психологическая публика показалась мне не­сколько странноватой. Чудаковатые представители этой са­мой молодой и, кажется, никому ненужной профессии. За подобные воззрения на меня обижались коллеги, на что я все­го лишь пожимал плечами и отвечал: «А как насчет того, что психологу следует прежде всего привести в порядок собствен­ную душу»?

Впрочем, зачеты я сдавал вовремя, получал вполне при­личные экзаменационные отметки и считался хорошим студен­том. Я благополучно и без особых усилий перебирался с курса на курс, и дни мои текли легко.

Но ощущение неудовлетворенности пребывало во мне и за­ставляло искать такие стороны бытия, которые хоть как-то мог­ли бы меня приблизить к возможности соприкосновения со смыслом. Что это за смысл и каким он должен быть, я не знал, но чувствовал, что его существование вполне возможно. Только вот где? Говорили умные люди: «Ищи смысл в самом себе». Это были всего лишь навсего умные люди, а мудрые мне, увы, не попадались.

Да и что значит — ищи в себе? А я тогда — где? И вот подобные переживания сподвигли меня на поиски людей, у которых я мог бы научиться чему-то стоящему, благо каникулы предоставляли возможность свободно обращаться со временем и относительно свободно осваивать пространство. Я обнаружил, что в моих странствиях было много странно­го. Убегая от обыденности, я неизбежно возвращался к ней. Такое нежное, ажурное, прекраснейшее создание как бабочка, пленившее не одну плеяду сладкоголосых, поэтов, вдохновенно воспевавших красоту и гармонию в ее образе, под микроскопом обнаруживает зловещий оскал своей чудовищной пасти. В бабочке ли одной только дело?

Мои поиски в основном ограничивались пределами мос­ковской области. Несколько недель прошли безуспешно, так как у меня не было ни плана, ни четко выработанного маршру­та, ни стратегии, которая могла придать моим действиям хоть какую-то целенаправленность. Я перебирался с электрички на электричку, бродил задумчиво по близлежащим городочкам, порою умилялся их тихому уютному укладу, но люди на моем пути встречались все больше обычные.

Так продолжалось до тех пор, пока мне не пришло в голо­ву порасспросить хотя бы своих знакомых, не знают ли они случайно кого-нибудь из тех, кто меня может заинтересовать. И мне почти сразу же повезло. Сокурсник мой, Слава Бузукин рассказал, что один его хороший знакомый — весьма приме­чательная личность. И не только примечательная, но и таин­ственная. А живет он недалеко — снимает дачку неподалеку от подмосковного города Ивантеевки.

Мы познакомились и сделались приятелями.

 

Странное происшествие № 1

Уход

Он постоянно что-то бубнил себе под нос. Взгляд его был отрешен. Про него говорили — не от мира сего. Но сам он мало обращал внимание на окружающих и их пересуды.

Он, когда я к нему заходил на часок-другой, угощал меня чаем, сам же погружался в свое старое потертое кресло у окна и молчаливо всматривался в сад, что начинался у самого его дома.

Я закуривал, протягивал ему пачку, но он отрешенно раз­вернувшись к окну, рассеянно лишь пожимал плечами, и я в одиночестве плыл в разводах сизого дыма. А он пристально смотрел в глубину зарослей, и в конце-концов начинало казать­ся, будто взгляд его, устремленный в самую гущу сплетенных веток и листвы, наполнялся неким излучением.

В последнее время он ставил непонятные эксперименты, цель и смысл которых никто не мог уяснить, потому что он с крайней неохотой брался за их толкования, а если и объяснял, то настолько туманно и расплывчато, что у слушающего окон­чательно развеивались последние проявления интереса.

Я более других был осведомлен о его поисках, хотя также Многое мне было неясно и вызывало сомнения.

Он был занят поиском точки Эпсилон, которая должна озна­чать такое состояние организма, когда происходит реальное сли­яние с энергетическими потоками природы.

Он говорил о том, как достичь близости с природой и кон­такта с мирозданием. В этом заключался смысл его поисков и учения.

Больше всего он любил время после грозы. Восторженно вдыхал он воздух, пропитанный озоном, растворяя его в себе, погружаясь в него. Шелест веток был ему понятен, как челове­ческая речь.

Одно время я редко посещал его дом под Ивантеевкой. У меня все больше и больше накапливалось дел с учебой. Но в один из выходных мне удалось вырваться за город, и я отправился к нему, смутно предчувствуя события, которые могут взволновать. Откуда взялось такое предчувствие, было мне неведомо. Непонят­ной также казалась неизъяснимая тяга навестить маленький домик моего приятеля.

Я постучал, однако, никто не откликнулся. Вскоре я обнару­жил, что дверь не заперта. Толкнув ее, я прошел в прихожую. Меня обдало спертым теплым воздухом. В коридоре было темно, и я нажал кнопку выключателя, но тот не сработал. Все это пока­залось несколько странным. Смутное предчувствие зашевелилось уже легкой тревожностью.

«А вдруг с ним что-нибудь случилось?» — подумал я, но тут же постарался подавить эту мысль. Он отличался отменным здоровьем... впрочем здоровье здесь было ни причем — просто мне казалось, что с этим человеком ничего не может случиться. А может, он стал жертвой одного из своих опытов? И я вспомнил, как он экспериментировал, если можно так назвать то, чем он занимался в своей импровизированной лабо­ратории, заваленной склянками, катушками, магнитами, различ­ного рода конденсаторами и прочими подобными вещами. Однако, он всегда старался обходиться без всего этого. Он со­брал простенькую установку, которая, как он объяснял, осуще­ствляла энергетический контакт его мозга с разумом природы. При этом он подсоединял какие-то проводки к голове, ложился, зажмурив глаза и погружался в нечто подобное полусонному оцепенению.

Я прошел в лабораторию и там его застал — бледного, с си­ними отсветами под глазами, мерцающими не совсем здоровым блеском. Он с трудом, чтобы не завалиться, удерживался в своем потрепанном кресле, остановив неподвижный зависший взгляд в какой-то точке. На мое присутствие он прореагировал легким разворотом головы, подобием улыбки, прорезавшей завесу ссох­шихся губ и репликой, прозвучавшей вместо приветствия:

— Ты единственный человек, который хочет и старается меня понять... И потому тебе одному я доверяю и собираюсь продемонстрировать некоторые из моих открытий... Но сначала позволь в нескольких словах объяснить суть дела... Ты знаешь, что я налаживаю контакт с природой. Как это понимать? Волны энергии, разлитые в деревьях, траве, цветах стихийно переда­ются людям и наоборот, но мы не ощущаем их, потому что га­сим огромным количеством совершенно иных ощущений и чувств. Поэтому существующая взаимосвязь зачастую остается для нас неосознаваемой. И меня все время занимала идея о том, как ее усилить. О том, как она выявляется, я уже знал. Весь вопрос упирался в то, как сделать этот контакт таким же явствен­ным и ощутимым, как осязание. И у меня постепенно оформи­лась идея, а впоследствии и модель генератора биоэнергии, которая технически довольно проста. Данная установка, возбуж­дая и усиливая потенциалы мозга, передает их в пространство, где они не рассеиваются, но встречаются с такими же направ­ленными вызванными потенциалами извне. Полученное в ре­зультате наложение образует психоэнергетическую волну, ко­торая через непосредственное восприятие проникает в организм. Возникающее при этом состояние напоминает переживание того, что буддисты называют сатори —то есть переживание просвет­ленности и озарения. А, может быть, это и есть просветление. Однако, дело это сопряжено с определенным риском, так как при подобном сеансе тратится огромное количество психичес­кой энергии и может возникнуть необратимый процесс, когда энергия твоя к тебе не вернется, и сознание тогда может рассе­яться. Поэтому необходимо строго дозировать подаваемое на­пряжение и силу магнитного поля. Также весьма осторожно сле­дует вызывать образы, мысль о контакте. Малейшее волнение, и сила твоего представления вытянет сознание. Тем не менее я иду на этот риск, так как он оправдывает все мои действия. К тебе же у меня небольшая просьба. В соседней комнате нахо­дится датчик, регистрирующий уровень психоэнергии. Иди туда и внимательно следи за его шкалой. Когда стрелка коснется зеленой отметки — значит я включил систему и нахожусь в со­стоянии Эпсилон. Причем интенсивность психоэнергетичес­кого потенциала начнет расти, и соответственно стрелка будет перемещаться по шкале. И как только увидишь, что она дошла до красной метки, выдерни одну из клемм, это ослабит поток энергии.

Я молча кивнул и отправился в соседнюю комнату, встал возле датчика и приготовился фиксировать положение стрелки, чтобы потом рассказать ему, каким образом проходила проце­дура. С ним в комнате нельзя было находиться из-за риска облу­чения, а сам он за прибором следить не мог, так как вынужден был находиться в состоянии, предполагающим пребывание за гранью обыденной реальности.

Стрелка дернулась и прыгнула к зеленой отметке. Система включена. Мне страшно захотелось посмотреть на него, но, к сожалению я не мог этого позволить из-за невозможности от­лучиться от прибора.

Я случайно взглянул на улицу. Стоял ясный теплый день, но смутная перемена угадывалась за окном. При полном отсутствии ветра деревья колыхались и шелестели, трава пригнулась, цве­ты съежились и поникли. И ощущалось смутное колебание в воздухе, похожее на знойную вибрацию раскаленного возду­ха. Хотя никакого зноя не было.

Постепенно нарастало ощущение, будто сад оживает, напол­няясь беспокойством и тревогой. И тут я четко осознал, что сад действительно вел себя, как живое существо. Его состояние ка­ким-то образом походило на поведение человека и именно та­кое поведение, которое выдает тревогу в нем.

Стрелка ползла по шкале генератора. Возле красной метки она стала дрожать и прыгать и было жутковато наблюдать за ней, потому что в данный момент мне все казалось живым, в том числе и стрелка. Потом она на мгновенье остановилась и уткнулась в красную черту. Я вспомнил, что должен выдернуть одну из клемм, чтобы ослабить поток излучения. Я выдернул, но стрелка не сдвинулась с места — генератор работал на пол­ную мощность! Излучение шло. Да что там шло? — Валило! Что делать? Я засунул клемму обратно, но ничего не измени­лось. Тогда я снова выдернул клемму, однако, стрелка продол­жала оставаться на месте. Тогда я решил предпринять следую­щее: один за другим я отсоединил все остальные контакты, рассчитывая, что машина вовсе заглохнет. Но с мерным и даже приятным, чуть убаюкивающим жужжанием аппарат продол­жал накручивать новые обороты энергии, и энергия текла, зах­лестывала, окутывала, накрывала.

Он был на грани провала в небытие — последняя степень риска в подобном эксперименте, про которую он упоминал. Ему нужно было как-то помочь. Или иначе стихия поглотит его. Я кинулся в его комнату, уже и не помышляя о том, что сам смо­гу получить облучение, но меня резко отбросило назад, да так, что я, пролетев несколько метров, ударился затылком о какой-то выступ и на миг потерял способность осознавать происходя­щее. Как видно, дело оказалось серьезнее, чем я мог предполо­жить. В его комнате уже кружил вихрь бушующей энергии, сконцентрированной до такой степени, что она представляла собой плотную и упругую огромную волну, излучающуюся едва заметным серебристым потоком.

Поднявшись на ноги, я кое-как доплелся до генератора и расколотил его вдребезги. Сразу все сникло, какая-то пружина со звоном лопнула, стрелка, словно обмякшее тело, брякнулась на нулевую отметку. Прибор перестал существовать.

Что-то заставило меня обернуться. Густое синее марево из его комнаты медленно ползло на меня, просачиваясь через предметы. Я почувствовал, как тихий ужас подступает ко мне с другой стороны, но что-то прояснилось в моей голове. Я быс­тро отворил все окна, и надвигающаяся в мою сторону масса, медленно поползла наружу, просачиваясь в деревья, траву или просто рассеиваясь в воздухе. После того, как помещение очис­тилось, я прошел к нему.

Он навзничь лежал на ветхом диванчике, черты его заост­рились, и кожа отливала синим, глаза были закрыты. Тело его казалось полупризрачным, окутанное вибрирующей дымкой. Он словно таял на глазах, постепенно исчезал, растворялся в том потоке энергии, который вызвал сам.

Я хотел подойти, чтобы снять электроды, но что-то удержа­ло меня. Я не мог пошевелиться. Видно, какие-то тайные силы действовали тогда и подчиняли меня своей воле. Что он сейчас испытывал? Об этом я уже не мог спросить, так как мы находи­лись в разных мирах.

Через некоторое время тело его совсем исчезло, а над ди­ванчиком повисло ажурное облачко, да и оно вскоре развеялось.

Был человек, и не стало человека, как говорят в народе. А я снова остался один. Со своей сверхценной идеей отыскать мудрость земную.

А, может, прав был поэт, когда глаголил о том, что «нет правды на земле»? Да и выше забираться пока что еще ранова­то. А если к тому же верно и то, что... правды нет и выше... Совсем я запутался во всей этой круговерти правд и неправд. И тем не менее внутренние метания мои вовсе не предполага­ли какого-то душевного надлома, морального надрыва и прочих им подобных истерических состояний духа. Я адекватно и спо­койно взаимодействовал с окружающим миром и по всем меркам воспринимался, что называется, вполне нормальным и уравнове­шенным молодым человеком. Поиски идеалов не уводили меня из реальности обыденного мира, но вместе с тем, я все-таки ис­пытывал такую потребность расставить точки над и. Более того, я смутно догадывался и открыто предполагал, что подобное жела­ние присуще вообще любому представителю рода человеческого. Просто каждый делает это по-своему. Каждый человек — бого­искатель и богоборец в одном лице, в одном же теле и в одной же душе. Так, например, друг мой по факультету, потомок князей, Гоча Маманидзе-Петраков искал высший смысл в Ирочке Дяги­левой и каждый вечер провожал ее домой. Он хотел жениться на ней. Видимо, в этом проявлялась его правда и его мудрость. А мудрость Ирочки Дягилевой проявлялась в восторженном ин­тересе к Лунной Сонате Бетховена, осторожном интересе к сексу и трепетном интересе к гочиным карманным средствам существо­вания. Однажды он сводил ее в ресторан Арагви, и она ответила ему «Да». И отдалась в тот вечер не без энтузиазма. У Ирочки Дягилевой мама работала в филармонии пианистом. И поэтому Ирочка Дягилева считалась из культурной семьи. Такая вот исто­рия про Гочу Маманидзе-Петракова и Ирочку Дягилеву.

А у меня была другая история, иная фабула. Мне до Ироч­ки Маманидзе-Петраковой, урожденной Дягилевой не было никакого дела. Вероятно, она об этом догадывалась и потому слегка меня недолюбливала.

После странного случая под Ивантеевкой я несколько сник. Во-первых, друга было жалко. Не думал он, наверное, что так получится, да и вряд ли хотел того. Во-вторых, было жалко себя — с кем теперь поговорить о вещах таинственных и экстра­ординарных? В-третьих, друг мой не оказался мудрым человеком, раз приключилось с ним такое. Он оказался всего-лишь навсего умным. Но, к сожалению, уже усопшим (ушедшим?).

Известная байка: в чем различие между дураком, умным и мудрым? Если дурак попадает в глупую ситуацию, то наверня­ка попадет в нее снова. Умный, попав в глупую ситуацию, сде­лает надлежащие выводы и больше в нее не попадет. Мудрый же вообще никогда в нее не попадет.

Друг мой попал в скверную ситуацию. И неважно, сделал он выводы из нее или нет. Он все равно никогда в нее уже не попадет. Он вообще ни в какую ситуацию уже не попадет. Значит, выходит, что сейчас он все-таки мудрый. Но мудрость его, увы, теперь не доступна.

И все-таки, я уже ощутил некий вкус к интеллектуальному бродяжничеству и почти почувствовал себя настоящим вагобондом. И посему даже драматический уход моего друга не смог помешать мне в моих устремлениях...

Быть может, в моем мировоззрении и проявлялась некая доля пафоса, но я искренне полагал, что познание истины делает че­ловека независимым. Теперь-то я тем более понимаю, что это так, не впадая уже в смущение от возможности быть торжествен­ным или патетичным. Для меня прояснилось в полной мере по­нятие независимости. Оно означает мужество — качество, не­обходимое для того, чтобы в полной мере ощутить все возможности бытия и многообразия жизни. Как это ни странно, но сам факт существования требует от нас известной доли му­жества. В противном случае рано или поздно начнется ад. И здесь нет никакого героико-романтического флера. Просто я сказал себе: «Твой путь должен быть четким, ясным и отмечен­ным мужественной простотой».

Причудливая прихоть того, что зовется судьбой, потаенной нитью, пролегла сквозь дороги моих странствий. В конце-концов я свыкся с мыслью о том, что я — путник. Не путешествен­ник, но именно путник. Вроде бы какая между тем и тем разни­ца? И стоит ли эту разницу проводить? Но раз я ее провел, значит на то были свои причины, свой мотив.

Путешественник — лицо либо физическое, либо юридичес­кое. Путник — всегда мистическое. Причем мистика вовсе не означает помпезно экзальтированные описания своих вос­торгов и озарений, это — не псевдобожественные откровения фанатика истероида, но тонкое, почти интимное проникновение в ощущение сопричастности с протекающим рядом с тобой быти­ем. Оно везде. Оно может притаиться в деревянной калитке и спо­койно поджидать тебя, вслушиваясь в твои приглушенные шаги. Ты спокойно идешь, и походка твоя, словно размеренный дождь, убаюкивает мягкую землю. И за юрким поворотом тропинки вдруг проваливаешься в гулкую Бездну Бытия. Скрипнет калитка и слов­но не скрип это вовсе, но шорох шепчущего пространства.

Я смотрю под ноги и вижу давно знакомую дорожку, кото­рая приведет меня туда, куда я намереваюсь попасть. Мне изве­стны и направление, и цель моего движения. И каждый раз я иду по одной и той же дорожке. И в то же время каждый раз путь мой разный и никогда не повторяет предыдущий.

В который раз я смотрю себе под ноги и вижу одну и ту же дорогу. Я знаю, куда она выведет меня, но в то же время снова и снова наполняюсь смутным осознаванием ее таинственной вла­сти. Тишина затаилась у обочины ее, и в неслышимой, но ощу­щаемой этой тишине постоянно угадывается чье-то присутствие. Чье же?

Реальность словно расслаивается, открывая свое второе дно. И то, что проступает через это открывшееся, новоявлен­ное второе дно, можно обозначить различными словами — Бог, Неведомое, Сущность, Бытие.

Каждый раз, когда я прохожу по этой дороге, я испытываю различные чувства — в зависимости от моего состояния в дан­ный момент. Но вместе с этими внешними, явными и почти осязаемыми чувствами, я обнаруживаю в себе некое подспуд­ное ощущение. Открывается новый угол какого-то внутреннего зрения, и сквозь обыкновенность идущего, проходящего — проявляется таинственность происходящего.

Отдохнуть, укрывшись в себе, от суеты мира. Выключиться из шума повседневности. Хотя бы на час принять обет молча­ния. И увидеть какой-нибудь намек, слабый след воспоминания о тишине или поляне, залитой солнцем.

Вот у самого глаза дрогнула паутинка и, неслышно звеня, поплыла в теплом воздухе.

Шаги мои хрустят треском сухих веток, по которым я мед­ленно иду, отрешенный от всех забот и тревог окружающего мира.

Я бреду, никуда не торопясь, без цели, без направления, без каких-либо желаний, и мысли мои разбрелись по лесу; они да­леко от меня; быть может, они растворились в окружающем...

...Иногда лишь доносится издалека слышный едва шелест мыслей. А ноги потихоньку наливаются тяжестью, и веки ста­новятся ленивыми, медленными; дремотное оцепенение посте­пенно расползается по телу. Я устраиваюсь чуть поодаль от тро­пинки, я чувствую сладостную, теплую тягу земли. И в этой тяге ощущается энергия, мощь, сила первозданной, изначальной сти­хии, потаенные токи космоса.

Пространство в едва уловимом мерцании выявляет просту­пающую скрытую реальность, затаившуюся от постороннего взора. Это — второе дно, неведомый источник, о котором мы не подозреваем, но в иные минуты ощущаем на себе и в себе.

Эта потаенная реальность, тем не менее, своими невиди­мыми и неведомыми эманациями, проникая в нас, рождает у нас чувство Сопричастности с ней, напоминает, кто мы и от­куда мы.

И кто знает — может быть, Тишина — это голос Бога? А за­пыленный, белесый подорожник у обочины — один из ликов его?

Бог — это то, на чем останавливается взгляд в данный мо­мент. То. что становится свидетелем твоих переживаний в эту минуту. Будь то храм, церковка, валун, дерево, куст, стена дома, окно или дорога.

Вот теперь мне становится понятно, почему я, проходя од­ной и той же дорогой, сопринимаю совершенно разные мысли, испытывая всегда одно и то же ощущение— сопричастности к тайне.

Теперь я начинаю понимать, что дорога, по которой я про­хожу, каждый раз со мной разговаривает на потаенном безмолв­ном языке.

Такова моя философия путника. И теперь я понимаю, что совершить кругосветное путешествие можно, не отходя и трех шагов от дома. И переживание, которое можно испытать возле окошка электрички, по силе своей ничуть не уступит тибетско­му колокольному ОМ.

Осознав такое положение дел, я вовсе отказался от каких-либо поездок, решив круг своих странствий сузить до пределов Садового кольца. И, кажется, поступил правильно. Тем более, что знакомый мой один, гончар Данила Петрович Соков сделал заявление о том, что якобы и в самой Москве есть такие уголки, где не ступала нога человеческая. Я поинтересовался, а суще­ствуют ли подобные уголки в окрестностях Сретенки, и он, чуть призадумавшись, подтверждаюше кивнул — дескать да, суще­ствуют и даже пообещал как-то сводить туда.

Но по причуде чьей-то воли я невольно очутился не на Сре­тенке, a на улице Б. Полянка, где и стал случайным свидете­лем и, сказать по правде, чуть ли не соучастником происше­ствия из разряда тех, что случаются не каждый день, а если и случаются, то, невзирая на свою экстраординарность, остают­ся практически незамеченными, что может свидетельствовать в пользу их особой таинственности, а быть может, и государ­ственной важности (о последнем говорю с осторожностью и не без трепета).

 

Странное происшествие № 2