Рапорт и донесение военного летчика 33 Корпусного Авиационного отряда

штаб-ротмистра Свистунова от 9 августа 1915 года [148]

 

(С.284) «№7, Волковыск,

Генерал-Квартермийстеру штаба

Главнокомандующего Армиями Северо-Западного фронта

Рапорт

Доношу, что сего числа прибыл в Штаб Фронта.

Приложение: Предписание командующего 4-й Армией[149] и донесение.

Дата, подпись».

 «Донесение

(С.285) 4-го августа поздно вечером было получено предписание от коменданта Новогеоргиевской крепости нашему отряду вылететь в Действующую Армию ввиду выявившегося ненадежного состояния крепости после падения 15 форта и прорыва немцев в промежутке между 14 и 16 фортами и взятия этих фортов и взрыва 8 опорного пункта. Ночью на всем Северном секторе были видны взрывы на наших укреплениях, причем звука взрывов не было слышно ввиду чего, предполагаю, что это ожигали боевые припасы, а не взрывали форты, так как взрыв 8 опорного пункта был ясно слышен и совершенно отличался от разрывов немецких тяжелых снарядов. Ночь прошла сравнительно спокойно. Немцы не стреляли, только стреляла наша батарея с 3 форта. В 3 часа утра 5 августа отряд начал готовиться к вылету. Около 4 часов я поднялся вместе с механиком, причем вылетел не на своем аппарате, а на принадлежащем поручику Левотову, как на более надежном, мой аппарат был еще только собран и в полете не испробован. Поднимался в темноте при небольшом северном ветре и облачном небе, был легкий туман. Высоту пошел набирать к Закрочиму, над первым фортом мотор сразу перестал работать, пришлось опускаться на кочковатую, покрытую канавами местность, опустился без поломки. Чтобы подняться, пришлось переводить аппарат через канавы, позвав проезжавших мимо обозных, с их помощью перевели аппарат на более ровное место. Мотор остановился от того, что упало давление в баке с бензином. Снова поднялся в 5 часов, ветер становился сильнее и порывистей. Туман сгущался. Я стал набирать высоту над крепостью, дойдя до 1100 метров аппарат больше не шел на высоту, мотор стал давать пропуски, пришлось опять опуститься, было 6 ¼ часа, моросил мелкий дождь. Спустился между д.Модлиным и саперным лагерем на новом аэродроме. За Модлином ближе к Цитадели стояла полевая батарея. Пристреливались батарейные лошади, горел старый аэродром и оставшиеся аэропланы за исключением собранного для меня, на котором кто-то из механиков пробовал вылететь и сломал кран летняго жиглера. Через несколько минут спустился летчик Мишин, у которого аппарат не шел на высоту. Горели палатки, немцы обстреливали через наши головы Цитадель и форты второй линии, а также северо-восточную часть д.Модлина. Дер.Модлин была забита обозами и беженцами. Ружейной стрельбы не было слышно, в Цитадель тянулись пехотные части. Пока механик налаживал жиглер на моем аппарате, я прошел на батарею и просил батарейного командира напоить меня чаем и расспрашивал его про положение. Он мне сказал, что имеет приказание стрелять, пока есть снаряды, а затем испортить пушки и сдаться. Что немцы перешли р.Вкру и приближаются к фортам. В Александровке начался сильный пожар, в Цитадели тоже. Я взял письма с батареи и от проходящих частей. В 7 ½ часов снова поднялся и набрал 600 метров, при значительно усилившемся ветре и мокром аппарате, и в облаках, которые начинались уже на 300 метрах, и пошел в направлении на Яблонну. Ветер был настолько силен и аппарат та сильно бросало, что компас вертелся и я потерял ориентировку, пришлось снизиться до 300 метров и я оказался над осаждающими крепость войсками, даль вся в тумане, видно только под аппаратом, был сильно обстрелян и от обстрела спрятался снова в облака. Попробовал пробиться через облака, но дойдя до 1330 метров аппарат выше не пошел из-за тяжелой нагрузки, облака были еще толсты и солнце не просвечивало. Пришлось опять спуститься до 300 метров, оказался опять над осаждающими войсками, снова обстреляли, делать было нечего и решил не обращая внимания на обстрел, отчасти в облаках и зигзагами, пошел искать Вислу или Нарев. Наткнулся на Вислу, но определить откуда течение из-за тумана не мог. Пошел по Висле и решил, что или в Варшаву или в крепость попаду, вскоре увидел Новый Двор. Туман над Вислой был настолько силен, что будучи над Новым Двором мостов не было видно. Пошел на спуск для пополнения запасов бензина и масла, когда опустился было 9 часов 20 минут утра. Все поле было завалено убитыми лошадьми. В Цитадель сплошной массой шли войска из Модлина. Батарея стреляла, горели интендантские склады. Проходящие войска частью плакали. Подходили офицеры и солдаты, передавали письма и писали их. Подъехал наш отрядный автомобиль и я послал его достать мне 4 пуда бензина и 1 пуд масла. Офицеры говорили что немцы за Модлином и что они ведут войска в Цитадель. Немцы стреляли по всей площади крепости тяжелыми снарядами. Подошел командир 58 Артиллерийской бригады, передал письма и сказал, что Цитадель минирована, что мне туда не пробраться и советовал скорее вылетать, а то не поспею. Я очень устал от предыдущих полетов и хотел оттянуть время. Писем наконец надавали столько, что я боялся оставаться дольше. Летчик Мишин хотел вылететь со мной, но при взлете его опрокинуло ветром и он с работающим мотором спикировал и разбил аппарат, причем сам ушибся не сильно, но его всего с головы до ног облило касторкой. Тогда он пересел на оставленный мной аппарат поручика Левотова в надежде что его одного он поднимет, но его опять опрокинуло. Ветер был метров 16, облака шли низко, шла временами изморось. Я поднялся в 11 ¼ часов приняв больше 100 писем подниматься пришлось опять по направлению на Закрочим, как бы в корридор между снарядами. На 600 метров пошел через Цитадель, в это время в Цитадели что-то взорвали. Аппарат бросило кверху, и рукояткой ударило меня в грудь, после этого я почувствовал что иду вертикально вниз, и выключив мотор выровнял аппарат, только что включил мотор как попал над пожар и аппарат сразу провалился, но сейчас же опять попал в облака. Кое-как добрался до Варшавы по Висле и отчасти по железной дороге и шоссе. Под Варшавой обстреляли из аэропланных пушек. Попал на двухколейную железную дорогу и придерживаясь ее отчасти по компасу долетел до Высоко-Литовска, всю дорогу под обстрелом, на высоте 600 метров. 2 раза попадал в дождь. Перед неприятельскими позициями, которые я определил по большому количеству обозов, я набрал 1000 метров, но попав в большое облако закружился снизился и вылетел опять на 600 метров прямо на позицию, меня начали обстреливать из пулеметов и винтовок, повернув по ветру опять спрятался в облака и в облаках прошел через Буг, и вскоре увидел палатки нашего авиационного отряда, где и спустился. Механик от самой Варшавы страдал морской болезнью От Седлеца погода постепенно улучшалась и туман становился меньше.

Средняя высота 600 метров. Туман, облака, сильный ветер. Аппарат пробит во многих метах ружейными и шрапнельными пулями. Перед концом полета сорвалась с хомутиков перекачивающая бензин мельничка.

Продолжительность последнего четвертого полета 3 часа 20 минут.

 

33 корпусного авиационного отряда

военный летчик

штаб-ротмистр Свистунов (подпись)».

8.3

«Моя служба в Новогеоргиевской крепости»

М.Н. Герасимов[150]

(отрывок из книги «Пробуждение», Москва, 1966г.)

 

«…26 февраля 1915 года (крепость Гродно – А.И.Г.). /…/

Сегодня во время обеда распространился слух, что нас, новобранцев, отправят в Новогеоргиевскую артиллерию. Взводный подтвердил, что так говорят, но за достоверность не ручался. /…/

28 февраля.

Милый «солдатский вестник» не обманул: утром нам объявили, что в три часа отправляемся на погрузку и едем в Новогеоргиевск. Мы здесь уже привыкли, и покидать Гродно никому не хотелось. /…/

2 марта

Около 8 часов утра проехали Варшаву, или, вернее, мимо Варшавы, так и не повидав этого города, который считается одним из красивейших в Европе.

10 часов утра. Стоим на станции Новогеоргиевск.

Предстал он перед нами в пасмурную погоду, закрытый завесой тумана, серый и неразличимый. Команда: «Выходи из вагонов строиться».

3 марта.

Вчера, когда мы маршировали от станции в крепость, по дороге видели форт с кирпичными стенами, массивными воротами и даже широким рвом, наполненным грязной водой. Я ничего не понимаю в фортификации, но читал про оборону Порт-Артура. Там говорилось, что форты сделаны из бетона. Почему же здесь форты кирпичные? По всей вероятности, эти форты построены при царе Горохе. Если они все такие, то едва ли Новогеоргиевск может считаться первоклассной крепостью[151]. Подвели нас к длинному ряду массивных зданий - казарм и заставили долго ждать. В это время нас обозревали старые солдаты, не стесняясь делать свои замечания о нашей внешности.

Нельзя сказать, чтобы Новогеоргиевск принял нас особенно приветливо. После посредственного ужина нас разместили на ночлег в огромной комнате, посреди которой стояло несколько умывальников с массой медных сосков. Пахло прачечной. Видимо, здесь не только умываются, но и стирают белье. Слово «разместили» надо понимать очень условно ‑ просто привели в комнату и гостеприимно сказали: «Размещайтесь». А где и как можно размещаться на мокром полу? Некоторые из наших товарищей пренебрегли этим и расстелили на полу, что у кого нашлось, и скоро уже храпели. А мы с Малышевым устроились спать возле огромной холодной унтер-марковской печи, где после долгих поисков нашли более или менее сухое место.

4 марта.

Сегодня утром, после супа с чаем, нас снова построили и куда-то повели по вязкой, мокрой от дождя дороге. Шли по щиколотку в грязи, из которой нелегко вытаскивать ноги. Пройдя версты две, я в своем теплом полупальто взмок. Хорошо еще, что наши вещи везли за нами на повозке. Шли мы не более полутора часов, а измучились страшно: и от вязкой грязи, и от раздумий о всевозможных неприятностях, ожидающих нас. Наконец подошли к некоему подобию казармы. Под нее была приспособлена конюшня немецкой фермы, как словоохотливо сообщил наш проводник.

‑ Почему немецкой? ‑ удивились мы.

‑ Да здесь их невпроворот. Кругом всей крепости немецкие фермы. Только теперь их выселили, немцев-то, ‑ удовлетворенно закончил он, потом добавил: ‑ Дождемся фургона с вещами и пойдем. А пока отдыхайте.

Но фургона мы не дождались. Примерно через час проводник подал команду строиться.

‑ Вещи ваши привезут, никуда не денутся. Теперь мы шли фруктовым садом, увязая в грязи уже не по щиколотку, а почти по колено. Наконец подошли к халупе, вокруг которой валялись части сельскохозяйственных машин и даже вполне сохранившаяся веялка, оставшиеся от прежних хозяев-немцев. Деревья и изгородь были увешаны сохнущими рубахами, кальсонами и портянками.

Внутри халупы полный разгром: платяной шкаф пошел на устройство нар, всюду валялись какие-то обломки. Этот хаос мы должны превратить в свое жилье. Времени не теряли, взялись за дело, и скоро халупа наша была вычищена, вымыта, нары доделаны, сооружены два стола, устроены полки, в разрушенную печь вмазан котел. Вот тут-то мои спутники, возмущавшие меня в часы вынужденного безделья сквернословием, оказались умелыми плотниками, печниками, стекольщиками. А интеллигентам - мне и Грише, не имевшим никаких профессиональных навыков, пришлось довольствоваться подноской воды и мытьем полов, что мы и выполняли, хотя и усердно, но неумело.

13 марта.

Постепенно сошлись с двумя другими «образованными». Это ‑ Ваня Алякринский, сын дьякона из Гороховца, и Геннадий Осинкин ‑ из Кольчугино. Первый ‑ высокого роста, сутуловатый, ходит коленками вперед, как бы на полусогнутых ногах, руки длиннее, чем обычно у людей. Кроме этого, «особых примет не имеет», как пишется в паспортах. Способности - весьма скромные, но силы невероятной: поднимает трехдюймовую пушку за дульную часть. Ваня добродушен, разговорчив, любит церковное пение и сам поет глуховатым басом.

Геннадий Осинкин ‑ человек «субтильного» сложения, непонятно, как он попал в артиллерию, очень общителен, везде чувствует себя, как дома, непоседлив, все время вертится. У него хороший баритон, и потому он состоит в запевалах.

15 марта.

Сегодня воскресенье, нас водили в церковь. Молитвенного настроения не было. Осинкин предложил помочь дьячку. И вот мы вчетвером на левом клиросе. Ваня и Геннадий как у себя дома. Достали какие-то ноты, мне незнакомые, написанные крючками. Но Ваня и Геннадий в крючках разбираются. Я и Гриша довольно успешно вторили им. В общем, время провели неплохо, солдатам наше «пение» даже понравилось. Дьячок же по приказу священника убеждал нашего взводного обязательно присылать нас ко всенощной и обедне. Мы не прочь: все-таки развлечение.

Всю ночь и весь день сегодня гремит отдаленная канонада. Это идет большое сражение на Бзуре[152]. Но так как канонада гремит там же, где она гремела и две недели назад, все это говорит об упорстве и возрастающем ожесточении противников.

Получил первые письма из Иваново-Вознесенска. Там все по-прежнему.

21 марта.

Сегодня страстная суббота. Обещаны усиленные порции. Вечером принесли порядочное количество творогу, яиц, сахару и изюму. Фельдфебель приказал сделать пасху. Под руководством Вани Алякринского, как лица почти духовного звания, мы долго священнодействовали, пытаясь соорудить нечто похожее на домашние пасхи. Однако ничего путного у нас почему-то не получилось: сахар соединился с творогом, и все превратилось в жидкую кашицу.

27 марта.

Получил письмо от сестры. Она пишет о государственном изменнике полковнике Мясоедове, предавшем 10-ю армию и получившем от немцев за это несколько миллионов, но разоблаченном и повешенном[153]. В нашей армия много немцев, возможность измены не исключается, но ведь Мясоедов-то русский. Как же он-то мог изменить? /…/

14 апреля

Неожиданно обнаружилось, что наш ленивый и малоподвижный взводный в случае необходимости может быть совсем другим.

Сегодня мы впервые увидели помощника командира роты штабс-капитана Авальяни. Довольно красивый грузин лет тридцати, веселый, подвижный, простой, он очень понравился нам. У Алякринского спросил, не родственник ли он композитора Алякринского. Получив отрицательный ответ, сказал «Жаль» и тут же спел нам романс этого композитора. Попал он к нам, когда мы долбили «унутренний устав».

«Словесность» скоро надоела штабс-капитану. Он приказал заняться строем. Вот тут-то мы и услышали, что у Чурсанова отличный голос, командует он великолепно, властно. Авальяни остался доволен и осведомился, как обстоит у нас дело с гимнастикой. Узнав, что мы занимаемся вольными движениями и играем в чехарду, сейчас же потребовал заняться чехардой и стал играть вместе с нашим отделением, смеясь от души своим и чужим промахам. А каждому из нас доставляло немало удовольствия прыгать через офицера. Затем перешли к перекладине. Авальяни неплохо показал некоторые упражнения и спросил, кто из нас может сделать то же. Мы не решались, боясь осрамиться. Тогда вышел Чурсанов:

‑ Дозвольте мне, ваше высокородие?

‑ Давай покажи, голубчик!

Чурсанов подошел к перекладине, снял фуражку, вскинул руки и пошел: взвился на перекладину, сложился пополам, лег на нее животом, скользнул вниз, снова взвился вверх, перевернулся через спину, сделал солнце и, молодецки спрыгнув на землю, надел фуражку.

‑ Вот это да! ‑ проговорил кто-то сзади меня. Мы смотрели на нашего взводного с восхищением.

Авальяни, видимо, был просто ошеломлен.

‑ Да тебе нужно в цирке выступать, братец! Много тренируешься?

‑ Так точно, ваше высокородие, ‑ врал наш взводный. Мы-то отлично знали, что он и близко к перекладине не подходил.

Довольный штабс-капитан поблагодарил наш взвод и отбыл, а Чурсанов немедленно превратился в прежнего малоподвижного, ленивого человека. Но теперь мы знали, какие силы кроются в нем, и наше уважение к нему намного возросло. Я же дал себе слово заняться перекладиной и добиться успехов, может быть, не таких, как у взводного, но все же, чтобы не стесняться показать, что я могу.

20 апреля

Все кругом цветет. По ночам поют соловьи. Днем кругом огромное количество разнообразных птиц, празднующих свои свадьбы. Тут и доверчивые куропатки, осторожные, пугливые стрепеты, вдоль речки ‑ длинноклювые бекасы. Цветущие маки делают поле красным. Стоит жара, а мы ежедневно ходим за пять-шесть и более верст на батареи и усиленно занимаемся. Возвращаемся грязные и усталые.

29 апреля

Продолжаем усиленно изучать орудия и стрельбу из них. Неплохо овладели трехдюймовыми пушками с поршневым и клиновым затворами, сорокадвухлинейной пушкой, шестидюймовой 1878 года на постоянной базе и приступили к изучению шестидюймовой гаубицы. Все это дается не так-то легко. Каждый из нас тренируется во всех должностях. Это очень хорошо: мы умеем все делать. Только не нравится мне, что старые пушки нескорострельны ‑ не более одного выстрела в минуту при самой напряженной и сноровистой работе всей прислуги: наводка с гониометром, которым прилично смогли овладеть только некоторые из нас, снаряд и заряд раздельные, мешок с порохом нужно-пробивать перед выстрелой спицей. Впервые увидел здесь картечь ‑ не обычный снаряд, а именно картечь ‑ двести круглых пуль в свинцовом цилиндре. Оболочка разрезается при выстреле нарезами орудия, и прямо от его дула брызжет страшный дождь.

15 мая.

Воскресенье. Сегодня наш суровый подпрапорщик разрешил нам, «образованным», пойти в город Новый Двор в сопровождении старшего из старых солдат.

Через Вислу мы переходили по деревянному мосту недалеко от впадения в нее Буга ‑ Нарева. Висла ‑ могучая, широкая река с быстрым течением и желтоватой водой. Вода в Буге-Нареве чистая. Там, где он впадает в Вислу, вода кажется черной и потом долго, насколько хватает глаз, идет у правого берега Вислы, не сливаясь с ее водой. Мы не могли отказаться от удовольствия выкупаться. Забрались на какие-то неохраняемые барки, стоявшие у берега, и нырнули. Вода оказалась страшно холодной, а течение настолько быстрым, что нельзя было плыть не только против него, но и наперерез. Выкупавшись, оделись и пошли дальше.

Новый Двор, или Новы Двур, как произносят здешние поляки, ‑ маленький городок, населенный в большинстве евреями. Наш сопровождающий имел задание закупить несколько пар подметок. Мы решили сделать то же самое и зашли в кожевенную лавку, всю пропитанную запахом кож, в огромном количестве заполнявших все пространство обширной лавки и коридор, ведущий в квартиру хозяина. Покупки сделали быстро и собирались идти дальше, но в это время вошла дочь хозяина, и мы, как пригвожденные, остались на месте. Такой красавицы я не видел и не думал, что могут такие быть! /…/

30 мая.

Воскресенье. Сегодня мы, облаченные в черные штаны и такие же мундиры с красными кантами и с начищенными до блеска артиллерийскими пуговицами, в черных фуражках, высокая тулья которых тоже была оторочена красным кантом, принимали присягу. Лакированные козырьки фуражек придавали нам строгий и внушительный вид, сапоги, на которые не пожалели ваксы, сверкали, как хорошие зеркала, в них можно было смотреться. Мы чувствовали себя именинниками. В крепость нас вел сам прифранченный фельдфебель подпрапорщик Федоровский. Мы с удовольствием «давали ногу». Опасались только, что придем запыленные. Но опасения оказались напрасными: за нами следовали двое старослужащих, вооруженных сапожными и платяными щетками. В церковь мы вошли без единой пылинки на своих парадных мундирах и ярких сапогах.

Принятие присяги было обставлено и выполнено очень торжественно. Слова клятвы священник читал проникновенно, отлично пел хор, красиво стояли офицеры, держа фуражки перед собой на согнутой левой руке. В общем получалось, что принятие присяги не пустая формальность, а очень трогательный обряд.

После принятия присяги священник произнес небольшое, но прочувствованное слово, обращенное к «защитникам нашей великой Родины, христолюбивому воинству». Затем нас построили на огромном плацу. Начался смотр, Генерал-майор Яковлев-начальник крепостной артиллерии - поздравил нас с принятием присяги и пожелал выполнять ее «с честью и доблестью, русским воинам присущего».

Под звуки большого, хорошо слаженного оркестра мы сперва готовились и перестраивались для церемониального марша, а затем по пронзительной команде небольшого коренастого генерал-майора промаршировали перед бородатым стариком-генералом, стоявшим в окружении блестящей свиты. Это был сам генерал от кавалерии Бобырь, комендант крепости.

Наша команда шла четвертой, так как с сегодняшнего дня мы считались принадлежащими к 4-й роте Зегржской крепостной артиллерии. Так назывался форт, который мы должны были оборонять. Говорят, он был весь из бетона и оборудован по последнему слову военной техники. Но мы так его и не видали.

На обед сегодня нам выдали дополнительно свиное сало, или, вернее, по 18 золотников хорошей сырой грудинки, и отличный белый хлеб. Однако нашу просьбу об отпуске в город фельдфебель Федоровский не уважил. А так хотелось повидать Берту, в которую мы все влюбились. /…/

14 июня.

Все взбудоражены. «Солдатский вестник» передает, что надвигается гроза на Варшаву и нашу крепость. Немцы получили приказ взять Варшаву к 23 июня, собрали для этой цели тысячу шестьсот орудий, множество пехоты.

Предвестники наступления немцев уже есть. Каждый день, начиная с четырех часов утра и до самой темноты, десятки неприятельских аэропланов ведут усиленную разведку нашей крепости. Огонь крепостных орудий не в состоянии не только поразить их, но и просто отогнать, хотя все небо усеяно белыми облачками от разрывов снарядов. Иногда аэропланы немцев нагло поворачивают под огнем наших орудий и бросают бомбы. Достается от них только мирному населению,

Кроме того, «солдатский вестник» распространил слух, что начальник обороны южного отдела генерал-майор Кренке перешел к немцам, унеся с собой массу сведений о крепости, планы, чертежи и прочее[154].

Если это правда, то противник получил в свои руки оружие не менее грозное, чем тысяча шестьсот орудий. Вот вам и высший офицер русской армии! А сколько еще немцев сидит у нас в армии! Чьи они патриоты?

Не знаю почему, но у нас культивируется и поощряется презрительное отношение к пехоте. У нее нет другого названия, кроме как «вшивая». Постепенно молодые солдаты вследствие этого привыкают смотреть на пехоту как на нечто низшее, на людей «второго сорта», а на себя как на избранных. Вчера много пехоты шло на Бзуру. Утомленные, запыленные, в грязном хлопчатобумажном обмундировании, в гимнастерках, насквозь пропитанных потом, пехотинцы действительно не производили впечатления гордых собой бойцов. Шли они нестройно, без песен, еле передвигая ноги. Остановились около нас напиться. Я поговорил с одним пехотинцем, наиболее сохранившим боевой вид, подтянутым молодым парнем.

‑ Вчера прошли сорок верст, позавчера немного меньше. А сколько сегодня пройдем - не знаем. А зачем ходим - неизвестно. На прошлой неделе вышли утром из одной деревни, весь день ходили, а к вечеру опять в ту же деревню пришли. Так-то вот, браток, ‑ вздохнул пехотинец. ‑ А вы, чай, все на месте сидите? ‑ с завистью спросил он. Чтобы утешить его, я сказал, что нас тоже каждый день гоняют с одной батареи на другую.

Конечно, мы в своем очень хорошем суконном обмундировании, сытые, и в сравнении с пехотинцами совершенно не уставшие, выглядели отлично и казались настоящими боевыми солдатами. Офицеры-пехотинцы так же, как и солдаты, не могли идти в сравнение с нашими франтоватыми офицерами, всегда одетыми в отлично сшитое обмундирование, вымытыми и даже холеными.

Из всего этого солдат-артиллерист, естественно, делал вывод о превосходстве артиллеристов.

Мне это кажется неверным. Всех солдат и офицеров ‑ пехотинцев, артиллеристов и саперов ‑ нужно воспитывать в духе взаимного уважения и взаимной помощи, как было в Порт-Артуре у генерала Кондратенко.

Тогда взаимная выручка в бою будет прямым следствием воспитания, а не каким-то действием, «уставом предусмотренным».

25 июня.

Сегодня нам зачитали приказ генерала от кавалерии Литвинова. В нем приказывалось всем офицерам обратить большое внимание на предупреждение добровольной сдачи в плен, для чего посвящать нижних чинов в последствия, какие влечет за собой сдача в плен, а также принять меры устрашения, вплоть до того, чтобы обратить пулеметы против собственных братьев-изменников, сдающихся в плен добровольно.

Приказ издан вследствие печального случая ‑ ухода в плен полутора батальонов Гдовского полка. Этот факт был открыт сестрой милосердия, попавшей в плен и сумевшей бежать. Она и сообщила властям об изменниках-гдовцах.

«Солдатский вестник» распространяет слух о том, что издан секретный приказ расходовать как можно меньше снарядов и патронов ввиду их недостачи. Если это верно, то ничего, кроме глубокой печали, сердцу русского человека не приносит: и воюем плохо, да и снарядов с патронами нет. У нас во взводе все шепчутся, стоит ругань, ругают начальство, командиров-немцев, великого князя, военного министра. Достается и самому царю, которого в сердцах называют распутинским свояком, бранят царицу.

27 июня.

В ночь на 26 июня нас подняли по тревоге, сформировали полный расчет прислуги на трехдюймовую батарею, остальных распределили на работы. Я попал в помощники кузнеца. Геннадий отправился в обоз, а Ваня и Гриша ушли на батарею куда-то в район Бзуры, где идут бои. Все оставшиеся провожали уходивших товарищей. Гриша был грустен. Ваня храбрился. Когда же запели:

Вот скоро, скоро поезд грянет,

Звонок уныло прогремит;

Кого-то здесь из нас не станет,

Кого-то – поезд утащит, ‑

многие прослезились. Стояли слезы и на глазах уходивших. Мы смотрели им вслед, думая: сегодня вы, а завтра мы. Донеслись слова песни:

И в эту горькую минуту

Молиться будешь за меня, ‑

я не выдержал и ушел в халупу.

Мой начальник ‑ кузнец младший фейерверкер лет тридцати пяти с почти толстовской фамилией Неклюдов. Я стал было величать его по всем правилам устава. Неклюдов оперся на молот, которым что-то колотил, и промолвил:

‑ Ты брось ферверкера ‑ зови меня Александром Никифоровичем, а то просто Никифорычем. Так лучше. Я буду звать тебя Мишей. Говори мне «ты» ‑ я так люблю. Ну а теперь давай за дело. Пошевели мехами ‑ горн остыл.

Я работал с удовольствием, мне очень понравилось кузнечное дело.

29 июня. Продолжаю совершенствоваться в специальности кузнеца. Никифорыч ‑ чудесный человек, простой, спокойный, хорошо учит, не обидит, а наоборот, старается привить уверенность подчиненному. /…/

30 июня. Сегодня утром меня вызвал фельдфебель и объявил, что приказано отправить всех имеющих образование в школы прапорщиков.

‑ Офицерами будете, ‑ поощрительно сказал фельдфебель, как будто от него зависело производство в офицеры. ‑ От нашей роты едете вы, Алякринский, Малышев, Осинкин. Завтра пойдете на станцию. Сегодня разрешаю не работать. Идите!

Я попросил разрешения пойти попрощаться со своим учителем-кузнецом. /…/

17 июля. ( Спустя 2 недели после отъезда из Новогеоргиевска – А.И.Г.)

Вильна. Население Двинского военного округа призвано на окопные работы. Значит, опасность велика. Распространяются разные слухи: нами оставлена Митава, население Варшавы покинуло город, мосты через Вислу взорваны. /…/

Слухи действуют на нервы, но никуда от них не денешься.

24 июля. «Солдатский вестник» сообщил, что вчера, в 9 часов вечера, Варшава оставлена нами. Не хочется верить.

А если оставлена Варшава, то и Новогеоргиевск или в осаде, или тоже оставлен. Неужели попали в плен наши товарищи? В плену и Чурсанов Алексей Яковлевич, наш взводный, мечтавший о том, чтобы скорее замирились, и строгий, но знающий и умный подпрапорщик Федоровский? Может быть, в плену и мой учитель кузнец Неклюдов Александр Никифорович /…/.

26 июля. Получили газеты: Варшава действительно оставлена нами. /…/

13 августа.

Наш поезд стоит где-то недалеко от Москвы. Едем уже третьи сутки. Поезда с запада на Москву идут почти сплошным потоком: эвакуируют ценности, архивы, имущество, беженцев, везут нас, вольноопределяющихся, в школы прапорщиков.

В Вильне последние дни были тревожны. Сначала мы узнали, что крепость Ковно осаждена немцами, а затем, что комендант Ковно генерал Григорьев сдал крепость почти без сопротивления, с полным запасом снарядов, продовольствия, с большим надежным гарнизоном. По слухам, сдал из трусости…»

 

8.4

«Опросный лист вернувшегося из плена Пономарева Павла Онуфриева

(бывшего ратника 108-й дружины)

 

«…25 лет, из крестьян Витебской губ.,

пленен вблизи Варшавы 8 августа 1915 года,

из плена вернулся 10 декабря 1916, содержится в фильтрационном лагере «Псков»

Обстоятельства пленения: противник открыл 7 августа по нашим окопам сильный арт. огонь, который продолжался непрерывно до утра 8 августа. Потом противник прорвал вправо наш фронт соседей у нас не осталось. И после как ротный к-р подпрап. Гаврилов бросил винтовку в 3 шагах, я и сам бросил винтовку.

После содержался в лагере Гамерштейн, пытался бежать, за попытку побега сидел под арестом 30 суток и был привязан к столбу на день. Потом был отправлен вместе с др. пленными на земляные работы в г. Торн, потом с нач. 1916 года их использовали на сельхоз. работах и починке дорог. Бежал из плена с двумя др. ратниками из Пензенской дружины 13 августа 1916 года, к октябрю перешли бельгийскую границу, голландскую границу перешли 13 ноября»[155].