Белые цветы на красном стебле

 

Давно это было. В горах Каннон жила одна вдовая женщина с тремя ребятишками…

Случилось это весной. Как‑то раз затеяли родственники вдовы, жившие за горой, печь моти – рисовые лепешки – и попросили ее помочь. Женщина встала пораньше и отправилась в путь, оставив дома одних ребятишек.

Старшей дочке было тринадцать годков, среднему сыну – восемь, а самой младшенькой – пять. Уходя из дому, мать наказала:

– Принесу вам подарочек – моти, только ведите себя хорошенько!

– Матушка, – отвечала ей старшая дочь. – Хорошо в родном доме, но слыхала я, что в горах живет страшная ведьма. Коли задержишься дотемна, лучше уж заночуй в гостях.

– Так‑то так, и впрямь ведьма страшнющая. Коли уж я задержусь, там и переночую. Но постараюсь все ж таки воротиться до вечера.

Мать приласкала сына и младшую дочку.

– Слушайтесь во всем сестрицу, а я вам лепешечек принесу, полакомитесь вволю. Так не забудьте же: слушайтесь сестрицу!

Целый день вдова усердно трудилась и не заметила, как прошло время: когда собралась она домой, солнце уже угасло. Как только ни уговаривали ее родные: скверно, мол, возвращаться в горах потемну, да беспокоилась женщина за детей; и подарочек – рисовые лепешки – она припасла, хотелось порадовать ребятишек, вот и пустилась она в дорогу, забыв про опасность.

Лунный свет пробивался сквозь облака. Через гору Каннон, где и днем‑то не часто встретишь живую душу, вела чуть приметная извилистая тропинка, и женщина, чтобы не сбиться с пути, решила пойти по своим же следам – примятой утром палой листве.

Но не прошла она и трех тё, как след вдруг исчез и женщина очутилась в густой чащобе, усыпанной желтыми листьями. Сердце у нее забилось от страха.

Она сделала несколько шагов вправо и наткнулась на прогалину, напоминавшую тропинку, но «тропинка» вскоре свернула и вновь привела ее в заросли. Женщина бросилась назад, однако совсем заплутала.

«Жутко ночью в горах, как бы беды не вышло», – подумала она и решила поворотить назад – дождаться утра. Она стала поспешно спускаться по склону, но вдруг… Навстречу ей показалась какая‑то тень.

Сердце у женщины ушло в пятки. Тень была уже совсем рядом.

Но тут женщина разглядела во тьме старушонку: румяное лицо ее приветливо улыбалось.

– Что ты тут делаешь? – спросила она.

– Сбилась с дороги, – ответила женщина, – и решила поворотить назад.

– Пойдем со мной, – предложила старушка. – Я знаю эти места. Куда тебе надобно?

– Мой дом за горой, – отвечала вдова.

– Тогда идем вместе! Мне тоже туда.

– Вот спасибо, – обрадовалась вдова. – А я уж не знала что делать.

– Тут я пройду и с закрытыми глазами. Не отставай!

Старуха пошла впереди, вдова поспешила следом.

Теперь, когда страхи исчезли, женщина вдруг почувствовала, что продрогла до костей.

– Куда это ты ходила? – спросила, шагая вперед, старуха.

– К родным, помогала печь моти. Говорили мне: «В горах ночью страшно, побудь у нас до утра», – да гостинец несу ребятишкам, рисовые лепешки, вот и спешу, – отозвалась вдова.

– Так у тебя есть лепешки? Прости меня, старую, с утра во рту маковой росинки не было. Дай мне одну лепешечку!..

Лепешки у женщины были завязаны в узелке, узелок – на плече. Маловато лепешечек, но одну, пожалуй, не жалко. Спасибо старухе, дорогу показывает.

– Трое у меня ребятишек, и маловато лепешечек, да поделюсь, спасибо вам за доброе дело. – Женщина остановилась и, прижав узелок к груди, нащупала две лепешки. А старуха уже тянула к ней свою желтую руку.

– Вот спасибо, – прошамкала старушонка и вновь зашагала вперед, жуя на ходу лепешку. Спустя некоторое время она обернулась:

– Дай мне еще лепешечку. В животе совсем пусто, уж ты прости меня, старую.

Женщина готова была убить бесстыжую старушонку, но, побоявшись, что та бросит ее на полпути, достала из узелка еще две лепешки.

– Остальное я отнесу ребятишкам, так что больше дать не могу, не обессудь.

Старуха ласково улыбнулась и пошла дальше. Но вскоре снова остановилась:

– Доченька, уж прости меня, старую, есть больно хочется. Ноженьки не идут…

У вдовы так руки и зачесались.

– И не проси, бабушка! Детишкам несу ведь, ждут не дождутся они…

– Не дашь лепешку, так не пойду вперед! Ноги меня не держат, есть хочется. Дай одну!

Старуха прижала руки к груди. Лицо ее вдруг странно переменилось: теперь, в лунном свете, оно казалось зловещим и безобразным. Женщина безропотно протянула ей две лепешки.

– Все, больше не дам!..

Старуха засунула в рот угощенье и зашагала вперед.

Женщина попыталась прикинуть, сколько лепешек еще в узелке. Увы!.. – оставалось всего лишь по две на каждого. Ах, дрянная старуха!

От злости женщина зашагала быстрее, пиная ногами палые листья. Но вот старуха снова остановилась и оглянулась.

– Ох, как есть хочется! Ноженьки не несут, дай‑ка еще одну!

– Не могу я, бабушка! Говорю же, детишкам я обещала, ждут они! Старшей тринадцать годочков, сыночку восемь, а самой младшенькой пять; целый день одни дома сидят, ждут, когда мама вернется. Пожалей ты хоть их!

Пеняя старухе, женщина заглянула ей в лицо – и обомлела: глаза старухи сверкали жутким блеском, кроваво‑красные губы стянулись в узкую щель.

Женщина так и ахнула. Ведьма!! От страха у вдовы отнялись ноги, и ей вдруг захотелось одним махом перенестись через проклятую гору.

– Послушай, бабушка. Здесь шесть лепешек. Возьми половину, только пойдем поскорей!

Вдова подала старухе три моти. Старуха с жадностью захрустела лепешками, прошла несколько шагов и снова остановилась. Глаза ее горели злобой.

– А ну‑ка, дочка, дай мне еще одну!..

Женщине было уже не жаль лепешек. Молча она достала и подала старухе последние моти.

– Бабушка, ну скорее, пойдем же!

Старуха прошла два‑три шага и обернулась.

– Еще одну!

– Нету больше, все вышли, – сказала вдова.

– Тогда я проглочу тебя!

Рот у старухи растянулся от уха до уха. Она кинулась на вдову…

 

Когда наступил вечер, дети сгрудились у дверей и стали смотреть на гору. Солнце садилось, и вершина Акаги, поднимавшаяся за горой Каннон, растворилась во мраке. В окутавшей землю вечерней дымке огни жертвенных лампадок у подножия Каннон засверкали, точно глаза хищных зверей. Детям стало страшно, и они ушли в дом.

Усевшись у очага, они поговорили о матери, но та все не появлялась, и тогда старшая дочь сказала:

– Матушка боится ведьмы. Сегодня она заночует в гостях, а вернется завтра утром. Давайте ложиться спать.

Дети заперли дверь и улеглись у очага.

Поздней ночью в дверь постучали. Старшая дочь открыла глаза.

– Кто там? Кто там стучит?

– Это я, я… – послышалось из‑за двери.

«Матушка вернулась», – подумала девочка. Однако тут же ей вспомнилось, что обещала мать. Вряд ли она решится пойти через гору в такой поздний час, испугается ведьмы…

– Матушка, это ты? – спросила дочь, вся обратившись в слух.

– Я… Я… Открой же, открой… Мне холодно…

Девочка поднялась и направилась было к дверям, но помедлила. Нет, матушка как‑то не так говорит!..

Глядя на засов, девочка снова переспросила:

– Матушка, это и вправду ты?.

– Я, я! Заждались, поди? Вот я и поспешила вернуться…

– Но ведь ты обещала остаться, если стемнеет!

– Обещать‑то я обещала, да уж очень беспокоилась о своих детках, вот и вернулась. Ну, открой же скорей!

«Нет, как‑то странно говорит нынче матушка», – насторожилась девочка.

– Да ты ли это, матушка?

– Что ж ты, не слышишь? Открой дверь – увидишь. Ну, отвори!

«И вправду надо взглянуть», – подумала девочка и взялась за скобу, но испугалась: а что если это не матушка, а какой‑нибудь оборотень?

– Дай я к тебе прикоснусь, – сказала она. – Тогда сразу пойму, матушка ты или нет.

Девочка просунула руку сквозь щель в двери.

– Что же, потрогай. Вот я!

Девочка невольно отдернула руку: пальцы ее коснулись заскорузлой и грубой кожи.

– Это не матушкина рука! У нее не такие грубые руки!

– Нынче я целый день месила тесто, не успела умыться, вот кожа и загрубела. Помою – и будет как прежде. Да погоди, я сейчас!

Женщина отошла от двери, но скоро вернулась:

– Вот, потрогай теперь.

Девочка снова просунула в дырку руку. Рука была мягкая, как у матушки.

– Моя ли это рука?

– Твоя, матушка.

Девочка отворила дверь. Мать вошла в дом и окинула взглядом спавших у очага малышей. Девочка подошла поближе, настороженно вглядываясь в матушкино лицо. В полумраке не разобрать, но вроде похоже на матушку…

– Гостинец принесла вам, рисовые лепешки. Только съедим их утром, когда все проснутся. Я пойду с сестрицей в дальнюю комнату, а ты ложись с братцем здесь.

Девочка так и сделала: легла рядом с братом, а мать ушла с младшей сестрой в дальнюю комнату. Но девочке не спалось. Она все гадала, отчего так странно ведет себя матушка. В это время из дальней комнаты вдруг послышался странный звук, будто кошка или собака обгладывали кость. Девочка вслушалась, похоже, кошка поймала мышь… Но в доме нет кошек… Что же это такое? если матушка – вовсе не матушка?! Чем же она занимается?

Девочке стало страшно за сестру. Она потихоньку поднялась и подкралась к освещенной светильником перегородке. Заглянула в дырочку в бумаге, да так и ахнула: в комнате сидела ведьма! Глаза у нее сверкали. Ведьма засунула сестрину руку в свою мерзкую пасть и хрустела костями.

Девочка от испуга отпрянула. «Если ведьма заметит, конец!» – решила она, потихоньку прокралась назад и легла. Разбудив брата, прошептала ему на ухо:

– Это ведьма обернулась нашей матушкой. Сейчас она доедает сестрицу. Надо бежать! Только если она догадается, непременно поймает. Сделаем так: я притворюсь, что мне надобно по нужде, и улизну. Буду ждать тебя на развилке. А ты выжди немного, и тоже пойди – будто в уборную, – и беги на развилку!

Девочка притворилась, что только проснулась, громко зевнула, покашляла и направилась к двери. Ведьма тотчас же перестала хрустеть.

…Брат сделал так, как его научила сестра. Но только он встал, ведьма спросила:

– Куда это ты собрался?

– Нет мочи терпеть, матушка.

– Подожди, сестрица еще не вернулась.

– Но я не могу!

– Ну ступай. Да возвращайся же поживее и сестрицу с собой приведи!

Брат, дрожа от страха, направился к двери. Переступив порог, он, не чуя под собой ног, помчался к развилке. Небо уже начинало светлеть, редкие звезды сияли ледяным светом.

Девочка поджидала брата у развилки. Взявшись за руки, дети бросились бежать куда глаза глядят. И вдруг сзади послышался жуткий вопль. Брат с сестрой оглянулись: в предрассветных сумерках на дороге показалась ведьма. Руки ее были вытянуты вперед.

Дети побежали дальше.

Дорога привела их в поле, усыпанное белыми как снег цветами. Но вот дорога кончилась: она обрывалась отвесной кручей. Далеко‑далеко внизу лежала долина.

Ведьма уже настигала беглецов. Пути к отступлению не было. И тут дети увидели древнюю криптомерию. Больше бежать было некуда, и дети стали взбираться на дерево. Ведьма полезла следом. Дети добрались уже до самой вершины. Оставалось или взлететь, или угодить ведьме в пасть.

– Боженька, если ты есть на свете, помоги нам! – взмолились брат и сестра. И вдруг прямо с небес спустилась длинная цепь. Дети ухватились за цепь и взмыли в воздух.

Увидела это ведьма и завизжала:

– Пусть и мне спустится цепь! Не выпущу девчонку с мальчишкой!

В тот же миг ведьме спустилась цепь. Ликуя, ухватилась она за нее, но цепь порвалась, и ведьма рухнула вниз. Ее кровь забрызгала стебли цветов, но не запачкала белых как снег лепестков.

Вот оттого и стала гречиха красной…[97]

 

Проклятие кеты

 

Река Тонэгава, разделяющая провинции Хитати и Симоса, впадает в море у мыса Инубодзаки.

Давно это было – в те времена, когда еще в Тонэгаву заходила кета… В местечке Ёккаитиба, что близ городка Тёси, жил один бедный рыбак. Когда начинала идти кета, он, забыв про покой и сон, день и ночь промышлял рыбу.

…В тот год в устье реки Тонэгава уже гуляли осенние ветры, по небу неслись хмурые облака. Рыбак достал сеть, хранившуюся в сарае, залатал дыры, обновил порванные веревки и стал ждать, когда пойдет кета. И вот он настал, долгожданный час. Рыбак приготовился бросить сети, как рассветет. Вечером он велел жене приготовить соба – гречневую лапшу, и пропустил две‑три чарки сакэ – на счастье. Над стрехой светила одинокая звездочка, в воздухе раздавался писк комаров.

– Завтра, кроме нас, никто не выйдет на лов. Надо не упустить счастье! Много рыбы возьмем, – сказал рыбак жене, поедая лапшу. Ему живо представились запутавшиеся в сетях огромные рыбины.

– Хорошо бы, да так ли будет… – усомнилась жена.

– Будет хороший улов! – повторил с уверенностью рыбак. – Если нынче не повезет, то когда же еще?

– Рановато для лова.

– Рановато?! Вспомни‑ка прошлый год: рыба пошла на десять дней раньше!

Тут им почудилось, будто кто‑то вошел в дом. Глядь – и впрямь, у дверей стоял странствующий монах. Яркое пламя сосновых поленьев осветило серое одеяние.

– Да это святой отец! А мы тут с женой решили отпраздновать начало лова. – Рыбак покосился на жену. – Угости‑ка, что ли, его лапшой…

Жена положила в чашку немного лапши и подала монаху.

– Благодарю. – Монах поднес миску ко лбу[98] и присел на край веранды, покрытой бамбуковой плетенкой. – За угощенье – спасибо. Только вот что я скажу: откажитесь от вашей затеи. Богомерзкое это дело.

Рыбак рассмеялся.

– Говорите, дурное дело – ловить рыбу? Что же нам делать с женой – с голоду помереть?

– Дурное это дело, – повторил монах, – убивать живых тварей. Вас постигнет страшная кара.

– Отец мой и дед промышляли кету. Вот и я живу этим.

– И все же лучше вам обождать, хоть несколько дней.

– Несколько дней? А разве потом это будет не богомерзкое дело?

– За два‑три дня кета успеет пройти, так что грех ваш будет не столь велик.

– Вам, святой отец, ведомо, когда пойдет рыба?

– Да. – Монах кивнул.

– Значит, я не ошибся! – обрадовался рыбак, однако слова монаха засели у него в голове.

Он помолчал. Монах принялся за соба.

– Значит, меня ожидает кара? – переспросил рыбак.

– Страшная кара. Вы низринетесь в Мир скотов и в будущей жизни воплотитесь в собак.

Монах доел лапшу и поставил миску на пол.

Рыбака снедала алчность, однако пророчество монаха изрядно напугало его.

– Может, и впрямь обождать?.. – пробормотал он.

– Послушай меня, откажись! Монах дурного не пожелает!..

Рыбак внял совету и решил выждать несколько дней. Монах же, поблагодарив за угощение, ушел.

– Ты что, в самом деле хочешь остаться дома? – холодно усмехнулась жена.

Рыбак посмотрел на нее.

– Так советовал нам монах.

– Ах ты простофиля! Неужто не догадался, что его попросту подослали? Кто‑то хочет всю рыбку загрести в одиночку, вот и подговорил монаха, чтоб он наплел тебе невесть что. А ты и уши развесил!

Рыбак почесал в затылке.

– И впрямь… Твоя правда.

– А то как же, уж будь уверен. Иначе откуда монаху известно, когда пойдет рыба?

– И впрямь, – повторил рыбак. – Значит, завтра выходим с рассветом.

– Да уж конечно, – кивнула жена. – И нечего слушать всяких врунов.

 

Рыбак с женой встали с первыми петухами и бросили сети на самой стремнине. Река кишела шедшей вверх по течению рыбой. Еще не рассвело, а рыбак с женой уже отвели груженную до бортов лодку к дому и, возвратившись, снова взяли богатый улов. Глядя на них, вышли на реку и другие, но никому так не сопутствовала удача.

Вечером рыбак решил купить в лавке сакэ, приготовить закуску и пригласить соседей на угощенье. Выбрав несколько рыбин пожирнее да повкуснее, он стал разделывать их.

И вдруг из вспоротого рыбьего брюха посыпалась гречневая лапша. Рыбак вспомнил, как угощал монаха, и у него защемило сердце.

В тот день рыбак заработал целую кучу денег и стал первый на деревне богач. Теперь у него ни в чем не было недостатка, но гречневая лапша, вывалившаяся из рыбьего брюха, не шла у него из головы. Вскоре жена рыбака понесла и летом следующего года разрешилась от бремени девочкой. Дитя родилось некрасивое; мало того, лицо его было усеяно красными, словно рыбьи икринки, мелкими пятнами, а волосы завивались в гадкие завитки. Взглянув на уродца, жена рыбака занемогла и вскорости умерла от горя. Рыбаку снова вспомнилось пророчество монаха и клубок гречневой лапши, вывалившийся из рыбьего брюха. С ужасом взирал он на свою безобразную дочь, спавшую на руках у кормилицы.

 

Богатство рыбака все приумножалось. Дом его был полная чаша. Но ничего он не мог поделать с уродством собственной дочери. Он был готов пожертвовать богатством – только чтобы его ребенок стал таким же, как все.

Тем временем дочь уже стала девушкой на выданье. Красные пятна у нее на лице разрослись, мелкие кудри сделались огненно‑рыжими. Девушка тоже стыдилась своей наружности и день‑деньской сидела за ширмой в дальней комнате, не показываясь никому на глаза.

И тут в деревне появился заезжий гадальщик. Внезапно его свалила какая‑то хворь, и богач, стремясь милосердием хоть сколько‑нибудь искупить свои прегрешенья, взял его в дом и стал ухаживать за больным. Гадальщик оказался хорош собой. Прознав об этом из рассказов служанки, хозяйская дочь воспылала к нему любовью. И вот при содействии той же служанки ей наконец удалось украдкой взглянуть на юношу.

С того дня она стала отказываться от пищи и сидела в комнате, погруженная в тяжкие думы. Богач обеспокоился. Позвав кормилицу со служанкой, он попытался выяснить, что приключилось. Выслушав со внимательностью рассказ служанки, он на другой же день призвал к себе юношу.

– Дочь моя занемогла от любви к вам, – сказал он. – Она безобразна, но в придачу я отдам вам все, что имею. Возьмите ее в жены!

Гадальщику доводилось видеть дочь богача. Но несмотря на все отвращение, он не мог отказать благодетелю. Скрепя сердце юноша дал согласие.

– Значит, по рукам? – возрадовался богач. – Благодарю от всего сердца! Доброе дело нельзя откладывать. Нынче же вечером отпразднуем свадьбу в семейном кругу.

Богач приказал челядинцам убрать гостиную к торжеству. Затем, усадив рядышком дочь и гадальщика, подал им чарки. Жених старался не смотреть на невесту. Та прятала уродливое лицо.

 

Следуя долгу, гадальщик скрепил союз чаркой сакэ, однако не мог совладать с отвращением.

Дождавшись, пока молодая уснет, он тихонько выскользнул из постели и, приоткрыв ставни, вылез на улицу. Ноги сами несли его к деревушке Кохама. Была осенняя ночь, и луну застилала туманная дымка.

Внезапно гадальщику стало жаль дочь богача. Ему пришло в голову, что бросить женщину, занемогшую от любви, недостойно мужчины. Но лицо ее в красных крапинках и курчавые волосы показались ему не просто уродливыми – они вселяли безотчетный ужас, и юноша не сумел заставить себя повернуть обратно. В то же время мысль о том, как опечалится девушка, обнаружив побег жениха, сковывала его по рукам и ногам. Одолеваемый сомнениями, он наконец добрел до берега смутно белевшей в ночи реки Тонэгава.

Если жена поверит, что муж утонул, то волей‑неволей будет вынуждена смириться, подумал он. Решив так, он сделал то, что делает человек, собирающийся войти в воду: разулся и поставил дзори у кромки воды, а сам направился к храму Сэйандзи.

Проснувшись и обнаружив, что гадальщик исчез, дочь богача обыскала весь дом и увидела неприкрытые ставни. Жених сбежал, устрашившись ее уродства, тотчас же догадалась она. Обезумев от горя, она выбежала из дома и заметалась в поисках жениха. К утру дочь богача добрела до реки. Там она увидела стоящие у воды знакомые дзори.[99] Девушка поняла, что жених утопился от отвращения к ней – и бросилась в волны…

 

Тело умершей от горя девушки прибило к берегу в устье реки, возле города Тёси. Жители деревни, жалея дочь богача, похоронили останки. Зубы и гребень с цветами, украшавший волосы девушки, положили в могилу рядом с телом и стали поклоняться им. На восточной окраине Тёси за храмом Эмпукудзи стоит на холме часовня, посвященная доброму божёству Кавагути‑мёдзин – духу Речного устья. – Но люди прозвали его Хакуси‑мёдзин – Бог зубов и гребня.[100]

Окрестные женщины поклоняются доброму божеству: те, кого неумолимая карма наделила кудрявыми волосами, приносят ему в подношение гребни; другие, чьи лица обезображены пятнами и нарывами, жертвуют богу румяна с белилами, умоляя об исцелении. Говорят, божество милостиво к несчастным.

Легенда гласит, что девушку звали Эммэй‑химэ; имя ее жениха – Абэ Сэймэй.[101] Часовня бога Сэймэя находится близ храма Сэйандзи, и того, кто придет поклониться ему, ожидает богатый улов…

 

перевод Г. Дуткиной

 

ПИОНОВЫЙ ФОНАРЬ

Повесть

 

Санъютэй Энтё

ПИОНОВЫЙ ФОНАРЬ

 

Глава 1

 

Еще когда Токио называли Эдо, одиннадцатого апреля третьего года Кампо[102] в Юсимском храме было торжество в честь достойной памяти принца Сётоку.[103] Богомольцев сошлось к храму великое множество, и толкотня была страшная. Неподалеку, в третьем квартале Хонго, была тогда лавка оружейника по имени Фудзимурая Симбэй. Возле выставленного в лавке доброго товара остановился один самурай. По внешности было ему года двадцать два, с лица он был белый, брови красивые, взгляд прямой и смелый, как у человека с несколько запальчивым нравом, волосы уложены строго и аккуратно. Одет он был в прекрасное хаори и отличные хакама,[104] а обут в кожаные сандалии. Его сопровождал слуга в голубой короткой куртке хаппи,[105] подпоясанный нарядным поясом, с деревянным мечом, обшитым медью. Поглядев на выставленные мечи, самурай сел перед ними и сказал:

– А ну, хозяин, покажи‑ка вон тот меч с черной рукоятью и с гардой из старого заморского железа… шнур у него не то черный, не то синий… Кажется, добрый клинок.

– Сию минуту, – с готовностью отозвался хозяин. – Эй, кто там, подать господину чай!.. Нынче у нас в храме торжество, народ валом валит, вы, верно, совсем замучились от пыли… – Он обтер меч. – Вот здесь отделка немного попорчена.

– Действительно попорчена, – согласился самурай.

– Зато клинок, как сами изволите видеть, хоть куда. Он вас не подведет, если будет у вас за поясом. Товар отменный, что и говорить, из хороших рук вышел… Да вот, извольте сами взглянуть.

С этими словами хозяин протянул меч самураю, и тот принялся его разглядывать. В старину, когда самурай, выбирая себе в лавке оружие, вытягивал его из ножен прямо тут же, на улице, лучше было держаться от него подальше. Что уж тут хорошего, если молодой горячий воин, распалившись душой, принимается вовсю размахивать обнаженным мечом. Но наш самурай был настоящим знатоком оружия. Ему даже не нужно было пробовать клинок на изгиб, чтобы определить, не пережжена ли сталь. Он прежде всего прикинул, как меч будет выглядеть за поясом, попробовал острие, осмотрел головку рукояти и все прочее, – словом, сразу было видно, что он из господ хатамото,[106] а не из каких‑нибудь простых самураев.

– Да, – сказал он, – вещь, кажется, весьма хорошая. Бидзэнской работы,[107] так ведь?

– Ну и глаз у вас! – воскликнул хозяин. – Я просто в восхищении! Мы, оружейники, тоже считаем, что это меч работы Тэное Сукэсады. К великому сожалению, в те времена он не ставил своего клейма на изделиях.

– И сколько ты за него хочешь, хозяин? – спросил самурай.

– Спасибо, господин, – ответил хозяин. – Запрашивать я не буду. Цена этому мечу была бы очень большая, если бы на нем, как я только что говорил, было клеймо. Но ничего не поделаешь, клейма нет, и я уступлю вам меч за десять золотых.

– Как? – удивился самурай. – Десять рё?[108] Что‑то очень уж дорого. А не уступишь ли за семь с половиной?

– Да ведь я тогда останусь в убытке! Он мне самому достался недешево…

Пока они усердно торговались, какой‑то пьяница за спиной самурая вдруг сцепился с его слугой. Схватив слугу за шиворот, он заорал: «Т‑ты как с‑смеешь?..» – пошатнулся и упал, шлепнувшись задом о землю. Затем он кое‑как поднялся на ноги, исподлобья грозно уставился на слугу и, взмахнув кулаками, принялся его колотить. Слуга терпеливо сносил побои, понимая, что тот дерется спьяна. Он уперся руками в землю и нагнул голову, бормоча извинения, однако пьяница его не слушал, свирепел все больше и бил все сильнее. Самурай, видя, что избивают его слугу Тоскэ, очень удивился, вежливо поклонился пьяному и сказал:

– Я не знаю, какое невежество позволил себе мой слуга, но прошу у вас за него извинения. Простите его, пожалуйста.

– Так этот болван – твой слуга? – вскричал пьяный. – Грубый нахал, мерзавец! Раз уж сопровождаешь самурая, должен, само собой, быть подле него и вести себя тише воды, ниже травы! А он что? Расселся тут возле этой вот пожарной бочки, загородил всю улицу – ни пройти, ни проехать… Пришлось, конечно, ему всыпать.

– Я вас очень прошу, – сказал самурай, – простите этого тупицу. Я сам прошу у вас прощения вместо него.

– Иду это я себе, – продолжал пьяный, – и вдруг – бац! – натыкаюсь. Что такое, думаю, собака, что ли? А тут, оказывается, холуй этот вытянул ноги на всю улицу, а я, изволите видеть, всю одежду из‑за него в пыли вывалял! Ах ты, думаю, невежа, нахал! Как ему начал давать. Может, скажешь, нельзя? А ну, подай мне его сюда, я ему еще добавлю!

– Примите во внимание, – терпеливо сказал самурай, – это же тупой и невежественный человек, все равно что собака. Пожалуйста, простите его.

– Вот тебе и на! – завопил пьяный. – Впервые такое слышу! Да где это видано, чтобы самурай разгуливал с собакой? А раз он у тебя все равно что собака, так отдай его мне, отведу его домой и накормлю крысиным ядом… Нет, как ты там ни проси, не будет ему моего прощения. Ведь как хозяин должен просить прощения за невежество своего слуги? Как положено, уперев руки в землю и низко кланяясь, и приговаривать при этом: «Признаю свою вину, очень виноват…» А ты что? Кто же просит прощения с мечом в руке? Самураи так не поступают. Ты уж не рубить ли меня собрался?

– Да нет же, – сказал самурай, – я покупаю этот меч, и как раз осматривал его, когда вы схватились со слугой, вот и все.

– А мне что до этого? – сказал пьяный. – Какое мне дело, покупаешь ты или нет?

Пьяница бранился, самурай все пытался его образумить, а в толпе зевак, что собрались вокруг них на улице, говорили:

– Ну, сейчас подерутся…

– Что, драка?

– Ух ты, оба же самураи, быть беде…

– И из‑за чего это они?

– Да очень просто, ругаются, кому покупать меч, а кому не покупать… Вон тот пьяный самурай приценился первым, да цена высокая, купить не смог, а тут подходит этот молодой самурай и тоже стал прицениваться, ну пьяный и рассвирепел… Как, мол, смеешь, не спросясь меня, прицениваться к вещи, которую я сам хочу купить… Тут все и началось.

– Да совсем не так это было. Здесь ссора из‑за собаки. Ты, мол, отравил крысиным ядом мою собаку, так отдавай мне свою, я ее тоже отравлю… Ссоры из‑за собак исстари ведутся. Возьмите, к примеру, Сираи Гомпати.[109] С ним вся эта буча началась после драки за собаку.

– И вовсе не так. Эти самураи – родственники, дядя и племянник. Вон тот, красномордый и пьяный, это дядя, а молодой красивый самурай – его племянник. А ссорятся они потому, что племянник не дает дяде карманных денег.

– Да нет же, просто вора поймали.

– Этот пьяница живет в подворье храма Маруяма Хоммёдзи, – сказал тут один человек. – Прежде он был в вассалах князя Кондэ, но потом сбился с пути, пьянствует и развратничает. Иной раз бродит с мечом наголо по городу, пугает людей, безобразничает. А то ввалится в харчевню, нальется водкой, набьет брюхо закусками, а за деньгами, говорит, приходите ко мне в подворье Хоммёдзи. Зовут этого бесчестного самураи Курокава Кодзо, он привык всюду жрать и пить бесплатно, и к молодому самураю, видно, пристал, чтобы тот купил ему водки.

– Вот оно что! Ну, другой на его месте давно уже зарубил бы этого пьяницу, да молодой самурай на вид что‑то немощный, где уж ему рубить!

– Что вы, просто он не умеет фехтовать. Самурай, если он не умеет фехтовать, всегда трус.

Говорилось это все вполголоса, но некоторые слова дошли до ушей молодого самурая. Он так и затрясся от ярости, лицо его покраснело, будто залитое киноварью, на лбу вспухли голубые жилы. Он подошел к пьянице вплотную и сказал:

– Итак, несмотря на все мои извинения, вы не желаете покончить дело миром?

– Заткнись! – заорал пьяный. – Напугал, тоже мне! Ай‑ай‑ай, как же это вы, ваша милость, такой великолепный самурай, – не знаю только, прямой ли вы вассал дома сёгуна или изволите принадлежать к какому‑нибудь иному могучему клану, – как же это вы унизились до презрения к бедному ронину? Ну а если я и не желаю покончить дело миром, что ты сделаешь? – И с этими словами он харкнул молодому самураю прямо в лицо.

Тут уж терпение молодого самурая окончательно лопнуло. Лицо его исказилось гневом.

– Подлая тварь! – закричал он. – Ты посмел плюнуть в лицо самураю?! Ну ладно, я был с тобой учтив, я хотел разойтись с тобой по‑хорошему. Не хочешь? Получай!

Рука его рванулась к рукоятке бидзэнского меча. Миг – и блестящее лезвие сверкнуло перед самым носом пьяницы. Толпа зевак испуганно раздалась. Никто не ожидал, что этот слабый на вид юноша обнажит меч. Словно осенние листья под ветром, все бросились врассыпную, вопя и причитая, спеша укрыться в домах и переулках. Торговцы поспешно позакрывали свои лавки, и кругом воцарилась тишина. Один лишь оружейник Фудзимурая, которому бежать было некуда, ни жив ни мертв остался сидеть на месте.

Курокава Кодзо был пьян, да ведь всем известно, что вино обнажает суть человека. Устрашенный блеском меча, он повернулся и, пошатываясь, побежал. Самурай бросился его догонять, шлепая по пыли кожаными сандалиями. «Стой! – кричал он. – Трус! Хвастун! Позор воину, который показывает противнику спину! Стой! Вернись!» Тогда Кодзо понял, что ему не убежать. Он остановился, ноги его тряслись. Он схватился за облезлую рукоять своего меча и обернулся. В то же мгновение молодой самурай набежал на него и, пронзительно вскрикнув, глубоко погрузил меч в его плечо. Кодзо со сдавленным воплем упал на одно колено. Стоя над ним, молодой самурай вновь ударил его, разрубив левое плечо до самой груди. Двумя косыми ударами Кодзо был разрублен на три части, словно рисовая лепешка. Молодой самурай быстро нанес точный завершающий удар и, помахивая окровавленным мечом, вернулся к лавке Фудзимураи. Он был совершенно спокоен – ведь противник сам накликал на себя гибель.

– Возьми меч, Тоскэ, – сказал он слуге, – и смой с него кровь водой из этой бочки.

Тоскэ, который все это время трясся возле лавки, проговорил с помертвелым от страха лицом:

– Вот ведь беда какая, и все из‑за меня… Что, если при расследовании этого дела выплывет ваше имя, господин? Что мне тогда делать, как оправдаться?

– Пустяки, – сказал самурай ласково, – не волнуйся, бояться нечего. Что с того, что я зарубил негодяя, державшего в страхе весь город! – Затем он подозвал ошеломленного Фудзимураю и приветливо сказал ему: – А знаешь, хозяин, я и не думал, что меч так хорош. Рубит превосходно. Более чем превосходно.

Хозяин, дрожа всем телом, отозвался:

– Да нет, дело тут не в мече, это все ваше мастерство…

– Мастерство мастерством, – возразил самурай, – а меч замечательный. Ну что ж, если уступишь мне его за семь рё и два бу,[110] мы поладим.

– Уступаю, пожалуйста, – с готовностью согласился Фудзимурая, который страсть как не хотел быть замешанным в эту историю.

– Не бойся, – сказал самурай, – твою лавку не потревожат. Но сообщить обо всем городской страже необходимо как можно скорее. Подай мне тушечницу, я напишу тебе мое имя.

Тушечница стояла тут же, рядом с хозяином, но хозяин, в смятении своем не замечая ее, дрожащим голосом закричал: «Эй, мальчик, принеси тушь!» Никто, однако, не отозвался, в лавке было тихо, потому что все домочадцы с самого начала разбежались и попрятались кто куда. Самурай заметил:

– А ты, хозяин, молодец, вел себя достойно, остался, лавку не бросил.

– Напрасно изволите хвалить, – пробормотал хозяин. – Как мне было сбежать, когда у меня ноги со страху отнялись…

– А тушечница ведь подле тебя, – сказал самурай.

Тогда хозяин заметил наконец тушечницу и поставил ее перед самураем. Самурай открыл крышку, взял кисть и бегло написал иероглифы своего имени: «Иидзима Хэйтаро». Сообщив затем о случившемся городской страже, он направился к себе домой в особняк на Усигомэ,[111] где подробно рассказал все почтенному отцу своему господину Иидзиме Хэйдзаэмону. «Ты поступил правильно», – сказал господин Хэйдзаэмон и сейчас же пошел доложить об этом деле начальнику хатамото превосходительному Кобояси Гондаю. Дело было оставлено без последствий, победитель был объявлен правым, а побежденный признан виноватым.

 

Глава 2

 

Итак, Иидзима Хэйтаро, двадцати двух лет от роду, зарубил наглого негодяя, выказав при этом отменную смелость и присутствие духа. Шли годы, он набирался знаний и мудрости, а когда скончался почтенный отец его, к Хэйтаро перешел по праву наследования родительский дом, и он принял родительское имя, став отныне Иидзимой Хэйдзаэмоном. Потом он женился, взяв за себя дочь хатамото из Суйдобата, по имени Миякэ, и вскоре у него родилась девочка, которую нарекли О‑Цую. Была она на диво хороша собой, и родители души в ней не чаяли, тем более что больше детей у них не случилось, холили и нежили ее всячески.

Дни и месяцы бегут, не зная застав, и вот уже О‑Цую встречает свою шестнадцатую весну, а дом Иидзимы стал полная чаша.

Но так уж повелось в этом мире, что где прибавляется, там и убавляется. Супруга Иидзимы вдруг захворала и отправилась в путешествие, из которого не возвращаются. Между тем в свое время она привела с собой в дом мужа служанку по имени О‑Куни, девушку красивую и весьма расторопную, и вот после смерти супруги господин, наскучив одиночеством в постели, однажды приблизил эту О‑Куни к себе, и кончилось дело тем, что стала она его наложницей. Наложница господина в доме, где нет законной супруги, – персона видная. Барышня же О‑Цую возненавидела ее, и между ними пошли раздоры. Барышня пренебрежительно звала бывшую служанку просто Куни,[112] а та со злости нашептывала господину про его дочь всякие гадости. Не было конца этой вражде, и тогда раздосадованный господин Иидзима купил неподалеку от Янагисимы небольшое поместье и переселил туда барышню на отдельное жительство со служанкой О‑Юнэ.

Так он совершил ошибку, с которой началось падение его дома. Минул еще один год, и барышне исполнилось семнадцать лет.

К господину Иидзиме часто захаживал лекарь по имени Ямамото Сидзё. Считался он знатоком древней китайской медицины, на деле же был из тех лекарей‑болтунов, что ни разу в жизни своей не подали болящему ложки с лекарством. У других лекарей в сумках пилюли и порошки, а у этого только костяшки для фокусов да бумажные шутовские маски. И был у него знакомый, ронин Хагивара Синдзабуро, живший на доходы с рисовых полей в Нэдзу и домов, которые он сдавал внаем. Природа наделила его прекрасной наружностью, но в свои двадцать с лишним лет он еще не был женат и, не в пример всем прочим холостым мужчинам, был крайне застенчив и робок. По этой причине он никуда не выходил, а целыми днями сидел взаперти у себя дома над книгой, погруженный в меланхолию. В один прекрасный день Сидзё явился к нему и объявил:

– Погода сегодня прекрасная, предлагаю прогуляться по сливовым садам в Камэидо. На обратном пути заглянем в усадьбу одного моего знакомого, Иидзимы Хэйдзаэмона. Нет‑нет, не отказывайся. Я знаю, ты застенчив и сторонишься женщин, но ведь нет для му<