Глава XIII. Тучи рассеиваются.

В течение более чем двух лет меня не трогали, вернее сказать, сохранялось состояние вооруженного нейтралитета. Я не надеялся на то, что мое дело окончательно закрыто, хотя никаких обвинений против меня выдвинуто не было. Я даже сохранил дружеские отношения с некоторыми бывшими коллегами по МИ‑5 и СИС. Это было тревожное время. Я располагал двумя тысячами фунтов и перспективой получить еще две и, кроме того, две‑три тысячи в виде страховой премии. Надеяться на хорошую работу не приходилось, потому что, куда бы я ни обращался, первым вопросом было, почему я ушел с дипломатической службы. Лучшей возможностью для меня была, пожалуй, журналистика, и мои мысли обратились к Испании, где я начинал свою деятельность. Я был уверен, что сумею вскоре вновь встать на ноги, и полагал, что мой отъезд в Испанию укрепит позиции тех, у кого оставались сомнения в моей виновности. Вряд ли можно было найти другое место, которое в такой степени освобождало бы меня от всяких подозрений. Поэтому я написал письмо Скардону с просьбой вернуть мой паспорт. Он был прислан немедленно без всяких комментариев.

Мое пребывание в Испании было очень коротким. Я пробыл в Мадриде недели три, когда получил письмо с предложением работать в Сити. Жалованье было скромным, но соразмерным моему полному невежеству в коммерческих делах. В течение года я занимался торговлей, разъезжая ежедневно между Рикменсуортом и Ливерпуль‑стрит. Я совершенно не подходил для этой работы и даже почувствовал облегчение, когда моя фирма оказалась на грани банкротства из‑за опрометчивых действий транспортного отдела, с которым, к счастью, я не имел ничего общего. Хозяева мои только обрадовались, когда я уволился. Потом я зарабатывал на жизнь как свободный журналист. Это было очень трудное занятие, которое требовало большой способности к саморекламе, что никогда не было моей сильной стороной. Мое довольно серое существование несколько оживил любопытный эпизод, который начался с письма от одного консервативного члена парламента от округа Арундель и Харшем, пригласившего меня на чашку чая в палату общин. Объяснив мне, что его самого уволили из министерства иностранных дел, он чистосердечно признался, что ведет войну против министерства в целом и Антони Идена в частности. Его позиция, по его словам, была неуязвимой, так как он представляет в парламенте один из самых надежных округов в стране, а местная организация консервативной партии пляшет под его дудку. Он слышал, что меня тоже уволили с дипломатической службы, и полагал, что я теперь должен испытывать чувство обиды. Он был бы очень благодарен, если бы я предоставил ему какой‑либо материал, позволяющий облить грязью министерство иностранных дел. Он долго распространялся на эту тему, сопровождая взрывами смеха собственные остроты. Я ответил, что понимаю причины, побудившие руководство министерства иностранных дел потребовать моей отставки, и тут же удалился.

Несколько раз в течение этого периода я обдумывал план побега. План был разработан первоначально для американских условий и требовал лишь незначительных изменений. Надо было приспособить его к условиям Европы. В некоторых отношениях осуществить побег было даже проще из Лондона, чем из Вашингтона. Но каждый раз, когда я думал об этом, мне казалось, что крайней необходимости для побега нет. Наконец произошло событие, после которого я выбросил из головы эти мысли. Сложнейшими путями я получил сообщение от моих советских друзей, призывавшее меня не падать духом и предвещавшее возобновление в скором времени связи. Это коренным образом меняло дело. Я не был одинок. Приободрившись, я наблюдал, как собирается очередная буря. Она началась после якобы новых «открытий» по делу Берджесса и Маклина. Флит‑стрит снова подняла шум о «третьем человеке», но на этот раз в прессу просочилось мое имя. Поразительно, что в условиях, когда пресса тратила сотни тысяч фунтов на выискивание пустяковых и ложных сведений об исчезнувших дипломатах, ей потребовалось четыре года, чтобы добраться до меня, и то благодаря чьей‑то неосторожности. Один из моих друзей из СИС сказал мне, что эту утечку допустил старший офицер полиции, вышедший в отставку. Обоим нам он был известен как болтун. Объяснение казалось довольно правдоподобным, поскольку первыми новость узнали полицейские репортеры. В связи с поисками «третьего человека» «Дейли экспресс» упомянула об «офицере службы безопасности» из английского посольства в Вашингтоне, которому предложили уйти в отставку. Это было явной неточностью. Я никогда не был офицером службы безопасности, но догадка была довольно близкой, чтобы подготовить меня к возбуждению иска о клевете против первой газеты, которая упомянет мое имя.

Вскоре появился первый посетитель с Флит‑стрит. Он позвонил мне из Лондона и попросил интервью. Я предложил ему изложить свои вопросы в письменной форме. Через два часа он позвонил мне со станции, и я решил действовать с ним строго формально, Я заявил, что не скажу ничего, если он не даст мне письменную гарантию, что ни одно слово не будет напечатано без моего одобрения. Я объяснил, что большая часть моих сведений по делу Берджесса‑Маклина исходит из официальных источников и что поэтому меня могут обвинить в нарушении закона о государственной тайне, если я буду обсуждать это дело. Позвонив своему редактору, корреспондент удалился с пустыми руками. Но после этого пресса перешла в наступление.

Я должен объяснить, что переехал из Хартфордшира в Суссекс и жил в Кроуборо, на полпути между Акфилдом и Эриджем. По счастливому совпадению я оказался не единственной достопримечательностью в этом округе. В Акфилде в то время жила принцесса Маргарет, а в Эридже — Питер Таунсенд. Репортеры занимались принцессой утром, а Таунсендом — после обеда, или наоборот. В обоих случаях они нападали на меня во время ленча. Это было удачно с двух точек зрения. Во‑первых, тот факт, что корреспонденты надоедали мне так же, как и моим великосветским соседям, изменил местное общественное мнение в мою пользу. Мой садовник, здоровый малый, предложил мне проткнуть вилами любого репортера, на которого я укажу. Во‑вторых, регулярность визитов репортеров позволила мне избегать их, для чего я просто перевел часы на три часа вперед. Я вставал в пять часов, завтракал в шесть, устраивал ленч в половине десятого, а когда корреспонденты собирались у моего дома, гулял в Эшдаунском лесу. Когда в три часа я возвращался, они уже исчезали. Эта система подвела меня лишь однажды. Одна дама из «Санди пикториал» пробралась в дом в субботу поздно вечером и попросила меня срочно прокомментировать «очень опасную для меня статью», написанную одним «моим другом». Статья должна была появиться на следующее утро. Я отказался читать ее, отказался комментировать и выставил даму из дома чуть ли не силой. На следующее утро я купил «Санди пикториал» и не нашел ни одного слова о себе. «Друг» струсил.

Когда обстановка накалилась, я связался с моими друзьями из СИС. Они убеждали меня не делать никаких заявлений, которые могли бы повредить делу. Правительство обещало провести дебаты по этому вопросу, и было очень важно не обострять обстановку. Они попросили меня, во‑первых, согласиться на последний допрос, который проведут не сотрудники МИ‑5, а двое моих бывших коллег по СИС, и, во‑вторых, снова сдать паспорт. Я согласился на то и другое: сдал паспорт и дважды съездил в Лондон, чтобы ответить на вопросы. Беседа шла по обычному руслу, что свидетельствовало об отсутствии каких‑либо новых улик. Между тем тот факт, что я не пытался бежать в течение такого долгого времени, начал действовать в мою пользу. Постепенно старые следы терялись, и дело было достаточно темным, чтобы сбить с толку любого юриста.

Поскольку я находился в центре внимания, я отменил две встречи с моими советскими друзьями. Но когда наступил день третьей встречи, я решил, что они, вероятно, нуждаются в информации, а мне, конечно, требовалась поддержка. Это заняло целый день. Я выехал из Кроуборо рано утром, в Тонбридже оставил машину на стоянке и отправился поездом в Лондон. На пустынной платформе сел в поезд последним. Сошел на вокзале Ватерлоо и, как следует осмотревшись, поехал на метро до станции «Тотнем‑Корт‑Роуд». Выйдя из метро, купил шляпу и пальто и часа два бродил по улицам. Перекусив в баре, прибег к испытанному приему: купил билет в кино, занял место в заднем ряду и вышел из зала в середине сеанса. Я был уверен, что за мной нет слежки, но провел еще несколько часов, чтобы окончательно убедиться в этом. Бродил по районам, где никогда не бывал, ехал автобусом, потом снова шел. Через час или два после наступления темноты я отправился наконец к месту встречи. Говорить о том, что там произошло, не стоит. Новость я прочитал в метро. Взглянув через плечо соседа, увидел свое имя в заголовках газеты «Ивнинг стандард». Полковник Маркус Липтон, член парламента от Брикстона, спрашивал премьер‑министра, намерен ли он продолжать скрывать сомнительную роль «третьего человека» — мистера Филби (25 октября 1955 года Маркус Липтон сделал запрос премьер‑министру Антони Идену, намерен ли он назначить специальную комиссию для расследования обстоятельств исчезновения Берджесса и Маклина. Затем он спросил о деятельности «третьего человека» — Филби. Иден обещал открыть дебаты по этому вопросу, которые и состоялись 7 ноября 1955 года. В ходе дебатов министр иностранных дел Гарольд Макмиллан реабилитировал Филби. — Прим. ред.).

Первой моей реакцией было глубокое разочарование. Липтон пользовался привилегией члена парламента, и я не мог привлечь его к суду. Кроме того, он разбил мою мечту выбить большую сумму денег у одной из газет Бивербрука за клевету. Но пришлось подавить в себе досаду. Надо было действовать. Я временно поселился у матери в Дрейтон‑гарденс и от нее позвонил друзьям из СИС: решил сказать им, что больше молчать не могу. Они согласились, что я должен когда‑нибудь что‑нибудь сказать, но опять убеждали отложить выступление в печати до окончания дебатов в палате общин.

До дебатов оставалось двенадцать дней. Я отключил дверной звонок и запрятал телефон под гору подушек. Мать не разрешила мне снять дверной молоток исходя из того, что его все равно не слышно. Да это и не потребовалось, потому что репортеры за два дня выворотили его. Кухонное окно пришлось держать занавешенным и днем в ночью, потому что какой‑то журналист, заглянувший в него с пожарной лестницы, напугал кухарку. Впрочем, она была храброй женщиной и отлично кормила нас в течение всей осады. Между тем я готовил свое заявление для прессы. Очень многое зависело от того, сумею ли я придать этому заявлению правильный тон. Если не заставлю Липтона взять свое заявление назад, у меня останется один выход — бежать.

Я ждал благоприятного исхода. Мне приходилось бывать на многих пресс‑конференциях, и я знал, какой там царит беспорядок, когда все сразу задают вопросы. Для меня было важно сохранить контроль за ходом пресс‑конференции хотя бы в течение получаса, чтобы сосредоточить внимание журналистов на заявлении Липтона и представить им абсурдность его чудовищных обвинений. А потом уже неважно, что меня будут спрашивать: все мои ответы были готовы. Простая логика привела меня к заключению, что обвинение Липтона беспочвенно. Я полагал, может быть ошибочно, что если бы он имея веские доказательства, то передал бы их соответствующим властям, вместо того чтобы предупреждать меня публичным выступлением в палате общин. И если бы власти получили такие веские доказательства от Липтона или от кого‑нибудь еще, они бы уже приняли меры и арестовали меня. Следовательно, ни Липтон, ни кто‑либо другой веских доказательств не имел. Решающим фактором в данной ситуации было бездействие службы безопасности, которая знала по этому делу в десять раз больше, чем публика с Флит‑стрит. Поэтому мне нужно было опасаться не прессы, а службы безопасности.

Наступил день парламентских дебатов. Выступая от имени правительства, министр иностранных дел Гарольд Макмиллан сказал, что я исполнял служебные обязанности добросовестно и умело (что соответствовало действительности) и что нет никаких доказательств того, что я предал интересы страны (что буквально было тоже верно). Это заявление окрылило меня. Я снял с телефона подушки и попросил мать говорить всем, кто будет звонить, что смогу принять посетителей в одиннадцать часов утра следующего дня. В течение двадцати минут последовало с полдюжины звонков. Потом стало тихо. Я позвонил знакомому в СИС, чтобы предупредить его о моем предстоящем публичном выступлении, затем лег спать и проспал девять часов.

Звонок у двери начал звонить в половине одиннадцатого, но, памятуя о необходимости сохранить контроль над ситуацией, я не торопился открывать дверь. Я сказал — в одиннадцать, значит, так и будет — в одиннадцать. Точно в назначенное время я открыл дверь и воскликнул: «Боже мой!» Я ждал с десяток посетителей, а увидел огромную очередь. Казалось невероятным, что все эти люди поместятся в гостиной, но они как‑то поместились. Минут пять непрерывно сверкали блицы, потом фотографы исчезли. Когда все уселись, я попросил одного репортера, развалившегося в кресле, уступить место даме, которая жалась около дверей. Он вскочил как ужаленный, а женщина робко уселась. Это был удачный маневр: он помог мне с самого начала сохранить контроль над происходящим.

Об этой пресс‑конференции в то время много писали на Западе. Я начал с того, что раздал отпечатанное заявление, в котором говорилось, что в некоторых вопросах я вынужден проявлять сдержанность в своих высказываниях, с тем чтобы соблюсти положения закона о государственной тайне. С этой оговоркой я готов отвечать на вопросы. В одном из первых вопросов был упомянут Липтон, и я ухватился за эту возможность. «А, Липтон, — сказал я, — это как раз подводит нас к самой сути дела». Затем я бросил вызов Липтону, предложив ему представить свои доказательства службе безопасности или повторить свое обвинение вне стен палаты общин. Минут через двадцать несколько журналистов вежливо извинились и поспешили к выходу. «Хорошо, — подумал я, — это, пожалуй, будет в вечерних газетах». Теперь мне стало легче, и я предложил задавать дальнейшие вопросы. Что я думаю о Берджессе? Выл ли я другом Маклина? Чем я объясняю их исчезновение? Где они? Каковы мои политические взгляды? Являюсь ли я «третьим человеком»? Отвечать было легко.

Примерно через час мы перешли в столовую, где было пиво и шерри (к счастью, число гостей сократилось). Репортеры стали относиться ко мне заметно дружественнее. Лишь представитель «Дейли экспресс» проявлял излишнее рвение, и поэтому на большинство его вопросов я злорадно отвечал: «Комментариев не будет!» Впоследствии я узнал, что он в течение одиннадцати лет работал над книгой по этому делу и (цитирую по книге Антони Перди «Берджесс и Маклин») «в течение пяти из них почти ничего другого не делал», поэтому я не виню его за назойливость. Я бы только посоветовал ему пройти двухнедельный курс ведения допроса у Скардона.

Уже прошло время моего ленча, когда ушел последний посетитель. Сообщения о пресс‑конференции в вечерних газетах не оставляли желать лучшего. Вызов Липтону был напечатан черным по белому точно теми же словами, в каких я его высказал. Утренние газеты, вышедшие на следующий день, в общем подтвердили благоприятное впечатление. Один хорошо относившийся ко мне репортер позвонил и поздравил с успешно проведенной пресс‑конференцией. Теперь очередь была за Липтоном. В первый вечер Би‑би‑си сообщила, что он присутствовал на заседании палаты общин, но хранил молчание. На следующий вечер он сдался. Один парламентский репортер передал мне его точные слова и спросил, есть ли у меня какие‑либо комментарии. Я попросил его перезвонить минут через пять. Я почувствовал такое облегчение, что в первое мгновение мне захотелось поздравить Липтона с благородным поступком, но решил, что он не заслуживает такого доброго отношения, и ограничился уклончивой формулировкой: «Я думаю, что полковник Липтон поступил правильно. Что касается меня, то инцидент исчерпан». Впервые за две недели я повел мать в местный бар.

Инцидент был действительно исчерпан и оставался таковым в течение семи лет. Пресса бросила меня, как раскаленный кирпич. В свете последующих событий легко обвинять Макмиллана, а вместе с ним и правительство в том, что они выдали мне свидетельство о благонадежности. Но это не их вина. Никто из правительства и особенно из службы безопасности не хотел делать публичное заявление в 1955 году. Доказательства были неубедительными. Нельзя было ни выдвинуть против меня формального обвинения, ни полностью меня оправдать. Им пришлось, тем не менее, открыто высказаться из‑за шума, поднятого плохо информированной широкой прессой, а также из‑за нелепой ошибки Маркуса Липтона. Особую ответственность за это необычайное фиаско несет пресса Бивербрука. Именно она из‑за глупой враждебности Бивербрука к Идену и министерству иностранных дел начала и продолжала всю эту историю, несмотря на грубые просчеты. Было бы интересно сравнить расходы нашей дипломатической службы за рубежом с теми деньгами, которые «Дейли экспресс» потратила в поисках обрывков информации о деле Берджесса‑Маклина. Но нет худа без добра. Я должен благодарить Бивербрука за семь лет спокойной жизни и за возможность продолжать дело, которому посвятил свою жизнь.

Несмотря на все эти драматические события, моя работа за рубежом в то время еще не закончилась. С 1956 по 1963 год я был на Ближнем Востоке. Западная пресса опубликовала множество измышлений об этом периоде моей работы, но пока я оставлю их на совести авторов. Дело в том, что английской и американской спецслужбам удалось довольно точно воспроизвести картину моей деятельности лишь до 1955 года, а о дальнейшей моей работе им, по всем данным, ничего не известно. И помогать им в этом я не намерен. Придет время, когда можно будет написать другую книгу и рассказать в ней о других событиях. Во всяком случае, для советской разведки было небезынтересно знать о подрывной деятельности ЦРУ и СИС на Ближнем Востоке.

ПРИЛОЖЕНИЕ