Чего тебе хочется больше всего

 

Южный ветер, по утверждению «Удильщика», загоняет наживку прямиком в рыбий рот, однако у Августа дело не ладилось: отлично насаженными на крючок приманками никто не соблазнялся. Эзра Медоуз был уверен, что рыба лучше клюет перед дождем; старый Макдональд всю жизнь упорно это отрицал, а Август убеждался, что бывает и так и эдак: лучше всего рыба клюет на комаров и москитов, которых нужно наживлять так, чтобы казалось, будто по воде плывут пылинки, увлекаемые в глубину перепадами давления («Переменно», свидетельствовал двуличный барометр Джона), а все «джеки скотты» и «александры» Августа никуда не годились.

Впрочем, о рыбалке он думал мало. Август пытался, вроде как пытаясь и не пытаться, увидеть или подметить, вроде бы не видя и не подмечая, какой‑нибудь знак или ключ к некоему посланию; стараясь вспомнить, он в то же самое время старался забыть о том, что забыл, каким образом обычно появлялись подобные знаки или ключи и как он обычно их растолковывал. Ему следовало также постараться не думать: «Это – сумасшествие» и не думать о том, что поступает так только ради своей матери. И та, и другая мысль испортят все, что может произойти. Над поверхностью воды резвился, хохоча, беззаботный зимородок: его яркое оперение переливалось на солнце всеми цветами радуги, хотя подкрадывающийся вечер уже затемнил поток. «Я не сумасшедший», – повторил про себя Август.

Сходство между рыбалкой и другим его предприятием заключалось в том, что, где бы на берегу ты ни стоял, казалось: вон там, чуть подальше, где поток обегал камни узкими струями, за поникшими ветвями ив, таится то самое, наиподходящее место, куда тебя всегда тянуло. Это ощущение нисколько не ослабевало, даже если, поразмыслив, ты сознавал, что наиподходящим местом было как раз то, где ты стоял пару минут назад, бросая долгие страстные взгляды туда, где стоишь теперь, и мечтая оказаться среди нескончаемой игры пятнистой светотени, под которой теперь находишься, ну и что из того; и не успел Август уяснить, что желания его сосредоточены, так сказать, на отрезке между Там и Здесь, как леска сильно натянулась, и удочка, которую он в рассеянности держал кое‑как, чуть не вырвалась у него из рук.

Август вздрогнул от испуга, как, должно быть, вздрогнула и рыба, неуклюже подсек добычу, не без борьбы вытащил ее из воды и ухватил руками; тени деревьев растворялись в вечернем сумраке; пойманная рыба смотрела на него с тупым изумлением, как и любая пойманная рыба; Август извлек крючок, сунул большой палец в костистый рот рыбы и точным движением сломал ей хребет. Когда он вынул палец, тот был испачкан слизью и холодной рыбьей кровью. Недолго думая, Август сунул палец себе в рот и пососал его. Зимородок, как раз совершавший очередной беспечный пируэт, окинул Августа взглядом и, с хохотом стрелой промчавшись над водной гладью, устроился на высохшем дереве.

Положив рыбу в плетеную корзинку, Август выбрался на берег и сел в ожидании. Он был уверен: зимородок потешался именно над ним, а не над миром вообще: хохотал саркастически, мстительно. Хотя, возможно, думал Август, я и вправду смешон. В длину рыба не превышала и семи дюймов: едва хватит на завтрак. И что теперь?

– Если бы мне пришлось питаться одной рыбой, – произнес Август, – я бы отрастил клюв.

– Следует молчать, пока к тебе не обратятся, – сказал зимородок. – Существуют же правила приличия, к твоему сведению.

– Извините.

– Сначала говорить буду я, – продолжал зимородок, – а ты – недоумевать, кто же это с тобой беседует. Потом поймешь, что это я; потом взглянешь на свой палец и на пойманную рыбу, сообразишь, что лизнул ее кровь и тебе стал понятен язык живых тварей; вот тогда мы и поговорим.

– Я не хотел…

– Будем считать, что все было проделано как надо.

Зимородок говорил желчным, раздраженным тоном: другого Август и не ожидал при виде вздыбленных на голове перьев, толстого загривка и недовольно‑свирепых глазок – ледяной тон. Вот уж поистине рожденная зимой птица!

– А теперь обратись ко мне. Скажи: «О Птица!» – и изложи свою просьбу.

– О Птица! – воскликнул Август, умоляюще сложив руки. – Ответь, можно ли поставить автозаправочную станцию в Медоубруке и продавать там «форды»?

– Конечно.

– Что?

– Конечно!

Разговаривать с птицей, сидевшей на ветке сухого дерева, было страшно неудобно: как и положено зимородку, она держалась слишком далеко. Август постарался представить себе, что птица приняла более подходящий для собеседника размер и облик и устроилась рядом – скрестив ноги, как и он сам. Это подействовало. Август даже засомневался, был ли зимородок и в самом деле птицей.

– Итак, – сказал зимородок, будучи все‑таки отчасти птицей и потому способный смотреть на Августа поочередно то одним, то другим глазом – ярким, дерзким и безжалостным. – Итак, это все?

– Думаю… думаю, что да… Я…

– Что еще?

– Видите ли, я думал, что у вас найдутся кое‑какие возражения. Мол, шум. Вонь.

– Никаких.

– О!

– С другой стороны, – проговорил зимородок (речь его, казалось, постоянно сопровождалась хриплым смехом), – раз уж мы оба здесь, ты мог бы заодно попросить меня и еще о чем‑нибудь.

– Но о чем?

– О чем угодно. Попроси о том, чего тебе хочется больше всего.

Август полагал – до того момента, как высказал свою нелепую просьбу, – будто именно это и просил, но тут его вдруг обдало жаром с ног до головы, дыхание сбилось и он понял, что промахнулся, однако еще не все упущено. Краска густо залила его щеки.

– Э‑э, – промямлил он, заикаясь, – вон там, в Медоубруке… есть… есть один фермер, а у него дочь…

– Да‑да‑да, – нетерпеливо проговорил зимородок, словно был прекрасно осведомлен о желании Августа и не хотел утруждать себя выслушиванием ненужных подробностей. – Но сначала давай решим вопрос о плате, вознаграждение – потом.

– О плате?

Зимородок рассерженно завертел головой, поглядывая то на Августа, то на небо, то на ручей, словно подбирал наиболее колкие замечания, дабы сполна выразить свое недовольство.

– Плата, – повторил он. – Да, плата – и еще раз плата. Тут не в тебе дело. Давай назовем это любезностью, если тебе так больше нравится. Возврат некоей собственности, которая – пойми меня правильно – непреднамеренно, в чем я не сомневаюсь, попала в ваши руки. Я имею в виду, – впервые за все время их беседы зимородок на миг выказал признаки не то нерешительности, не то беспокойства, – я имею в виду колоду карт, игральных карт. Старых игральных карт. Которыми вы владеете.

– Карты Вайолет? – переспросил Август.

– Именно.

– Я попрошу у нее.

– Нет‑нет. Видишь ли, она считает, что карты принадлежат ей. Вот так. Поэтому она не должна ничего знать.

– Вы хотите, чтобы я их украл?

Зимородок умолк. На мгновение он бесследно исчез, хотя могло оказаться так, что внимание Августа всего лишь переключилось с усилий воображать облик птицы на чудовищное преступление, которое ему предписывалось совершить.

Появившись снова, зимородок выглядел уже не таким требовательным.

– Ну как, пораскинул мозгами насчет своего вознаграждения? – Голос его звучал чуть ли не ободряюще.

Конечно же, Август раскинул. Мысль о том, что он может попросить у них Эми (даже не пытаясь представить, как осуществится этот посул), приглушила в нем страстное вожделение: его охватило смутное предчувствие того, что произойдет, если он овладеет ею – да все равно кем. Но как он мог выбрать только одну? А что, если он попросит…

– Всех, – вымолвил он еле слышно.

– Всех?

– Любую, кого захочу. – Если бы Августа не захлестнуло внезапно бешеное желание, то чувство стыда никогда бы не позволило ему произнести эти слова. – Власть над всеми.

– Готово. – Зимородок, оглядевшись, прочистил горло и почесал бородку черным коготком, явно удовлетворенный заключением нечистоплотной сделки. – В лесу за озером есть водоем. Там, далеко в воду, выступает скала. Положи карты туда – в их мешочке, в их шкатулке, а взамен забери дар, который тебя там ждет. Не мешкай. Пока!

Сумерки сгущались, предвещая грозу; сумятица закатных лучей исчезла. Вода в ручье потемнела: виднелись только переливчатые струйки нескончаемого течения. На высохшем дереве трепетала черная тень крыльев: зимородок готовился ко сну. Прежде чем оказаться на том самом месте, откуда он двинулся, Август немного постоял на берегу; потом собрал свои рыбацкие принадлежности и отправился по вечерней тропе домой, не видя широко распахнутыми глазами красот предгрозового вечера и чувствуя легкую тошноту от странности происшедшего и предвкушений недоброго.

 

Нечто ужасное

 

Вайолет хранила свои карты в пыльном мешочке из некогда ярко‑розового, а теперь выцветшего бархата. В шкатулке когда‑то держали и набор серебряных кофейных ложечек из Хрустального дворца, но они были давным‑давно проданы, еще во времена скитаний с отцом. Извлекать эти диковинные большие прямоугольники, нарисованные или отпечатанные сто лет тому назад, из удобной шкатулки с инкрустированным изображением старой королевы и самого дворца на крышке – каждый раз необычное переживание, будто отодвигаешь гобелен, занавес в старинной пьесе, и глазам должно предстать нечто ужасное.

Нечто ужасное – впрочем, не совсем и не всегда, хотя временами, выкладывая Розу, Знамя или какую‑то другую фигуру, Вайолет испытывала страх: она боялась, что может раскрыть тайну, о которой вовсе не хотела бы знать, – день собственной смерти или что‑то еще более страшное. Но несмотря на завораживающе‑грозные черно‑белые образы козырных карт, представленные со скрупулезной, барочно‑германской отчетливостью деталей, как у Дюрера, – тайны, которые они раскрывали, чаще всего были не так уж страшны, а порой и вообще ничего тайного не содержали, только смутные отвлеченности, противостояния, разноречивости, развязки – банальные, как поговорки, и так же лишенные всякой конкретности. Во всяком случае, именно так учили ее истолковывать получавшийся расклад Джон и те из числа его знакомых, кто умел гадать.

Однако эти карты определенно отличались от известных им, и, хотя Вайолет знала один‑единственный способ гадания – по египетской колоде Таро (прежде чем его усвоить, она просто наобум переворачивала карту за картой и подолгу, нередко целыми часами, в них всматривалась), ее не оставляло любопытство: не существует ли более простого, более красноречивого и Как‑то более результативного метода.

– А вот, – сказала она, осторожно переворачивая взятую за верхний край карту, – пятерка жезлов.

– Новые возможности, – отозвалась Нора. – Новые знакомства. Неожиданный поворот событий.

– Прекрасно.

Пятерка жезлов заняла свое место в Подкове, которую выкладывала Вайолет. Арканы были разложены перед ней шестью равными кучками; она выбрала одну из другой кучки и перевернула ее: это оказался Рыболов.

Вот и загвоздка. Как и в обычной колоде, Вайолет располагала набором из двадцати одного основного козыря, но ее козыри – люди, места, предметы, понятия – вовсе не являлись Главными Козырями. Поэтому, если выпадали Котомка, Путник, Удобство, Множественность или Рыболов, приходилось напрягать воображение, строить догадки о значении карты, с тем чтобы общий расклад приобретал какой‑то смысл. За годы практики, со все возраставшей уверенностью, Вайолет приписала своим козырным картам те или иные точные значения, научилась делать выводы из обретенного ими места среди кубков, мечей и жезлов, а также распознавала (или внушила себе, что распознает) оказываемое ими влияние, зловредное или, наоборот, благотворное. Но полной уверенности у нее никогда не было. Смерть, Луна, Возмездие – все эти Главные Козыри обладали важным и очевидным значением, но куда было девать Рыболова?

Как и прочие человеческие фигуры на картах, он был изображен с неестественно развитой мускулатурой, в нелепо‑заносчивой позе – с вывернутыми носками и костяшками пальцев, упертыми в бедра. Для предполагаемой рыбалки он был разодет слишком уж нарядно: штаны выше колен перевязаны лентами; куртка с разрезами по бокам; на полях широкой шляпы – венок из увядших цветов; через плечо переброшена удочка. В руках он держал что‑то вроде плетеной корзинки и еще какое‑то непонятное Вайолет снаряжение; собака, страшно похожая на Спарка, дремала у его ног. Рыболовом эту фигуру назвал Дед; под картинкой заглавными латинскими буквами было написано: PISCATOR.[10]

– Итак, – произнесла Вайолет, – новый опыт, добрые времена или чьи‑то приключения вне дома. Очень хорошо.

– Кого приключения? – спросила Нора.

– Не кого, а чьи.

– Ладно, чьи?

– Того, на кого мы гадаем. Мы уже это решили? Или просто практикуемся?

– Раз все выходит так хорошо, – сказала Нора, – давай кого‑нибудь назовем.

– Август.

Бедный Август, для него должно быть заготовлено что‑то приятное.

– Ладно. – Но прежде чем Вайолет перевернула следующую карту, Нора ее остановила: – Погоди. С этим шутить не стоит. Ведь мы с самого начала не условились, что гадаем на Августа, а вдруг ему выпадет что‑то ужасное? Разве мы не заволнуемся – а вдруг оно и вправду сбудется? – Нора окинула взглядом сложный узор из карт, впервые встревоженная их властью. – А оно всегда сбывается?

– Не знаю. – Вайолет перестала раскладывать карты. – Для нас – нет. Я думаю, они способны предсказать то, что с нами может случиться. Но – ведь мы защищены, не правда ли?

Нора промолчала. Она верила Вайолет и верила, что Вайолет известно о Повести такое, о чем она даже не догадывается, но защищенной она себя никогда не чувствовала.

– В жизни случаются разные несчастья, – сказала Вайолет, – пускай и самые обычные, так если карты о них предупреждают, я им не хочу верить.

– И ты еще меня поправляешь! – рассмеялась Нора.

Вайолет, тоже смеясь, открыла следующую карту: четверка кубков, в перевернутом виде.

– Усталость. Досада. Отвращение. Горький опыт.

Внизу, у входной двери, задребезжал колокольчик. Нора вскочила на ноги.

– Странно, кто бы это мог быть? – проговорила Вайолет, собирая карты.

– Откуда мне знать? – отозвалась Нора. Она опрометью подскочила к зеркалу, взбила свои пышные золотистые волосы и одернула блузку. – Может, это Харви Клауд, он говорил, что зайдет вернуть книгу, которую я ему давала. – Перестав суетиться, она вздохнула, как бы досадуя на то, что им помешали. – Пожалуй, пойду взгляну.

– Да, – согласилась Вайолет. – Пойди взгляни. Погадаем как‑нибудь потом.

Но когда, неделю спустя, Нора попросила Вайолет повторить урок и Вайолет направилась к ящику комода, где хранились ее карты, их там не оказалось. Нора утверждала, что не брала их. Не оказалось их и в другом месте, куда Вайолет могла по рассеянности сунуть шкатулку. Выдвинув чуть ли не все ящики и раскидав бумаги по полу, Вайолет, озадаченная и обеспокоенная, присела на край кровати.

– Всё, пропали, – сказала она.

 

Антология любви

 

– Я сделаю все, что ты хочешь, Август, – сказала Эми. – Все, что ты хочешь.

Он склонил голову к ее раскинутым коленям и тихо произнес:

– Боже мой, Эми, боже мой. Господи, прости меня.

– Не божись, Август, это нехорошо.

Ее залитое слезами лицо туманилось так же, как опустевшее октябрьское поле, на котором черные дрозды охотились за зернами кукурузы, вспархивая по невидимому сигналу и вновь опускаясь на землю где‑то еще. Эми положила свои потрескавшиеся после уборки урожая ладони на руки Августа. Оба дрожали от холода и от вгонявшей в озноб близости.

– Я читала в книгах, что люди, бывает, какое‑то время любят друг друга, а потом перестают. Никогда не могла взять в толк почему.

– Я тоже, Эми.

– Я всегда буду любить тебя.

Август поднял голову: его настолько переполняло уныние и болезненное чувство раскаяния, что он казался себе неотличимым от осеннего тумана. Он так страстно любил Эми до того, что случилось, но никогда еще его любовь не была такой целомудренно‑чистой, как сейчас, когда он сказал ей, что больше они не увидятся.

– Мне только одно непонятно – почему, – повторила Эми.

Август не мог убеждать ее, что главная причина – его занятость, а сама она тут совершенно ни при чем, что на него давят всякие неотложные обязательства – о господи, давят, давят, давят… Он назначил ей свидание здесь, под коричневатым папоротником‑орляком, на рассвете, когда Эми не хватятся дома, для того, чтобы порвать с ней, и единственно приемлемой и достойной причиной, какую он только сумел придумать для объяснения своего поступка, была та, что он ее разлюбил, и именно эту причину он, после долгих колебаний и множества холодных поцелуев, ей выложил. Но Эми встретила его слова с таким мужеством, с такой молчаливой уступчивостью, слезы на ее щеках оказались такими солеными на вкус, что Августу подумалось, будто он сказал ей все это только для того, чтобы лишний раз увидеть, какая она славная, преданная, кроткая, и оживить свои увядшие чувства толикой печали и неотвратимой утраты.

– О нет, Эми, Эми, не плачь, я совсем не хотел…

Август прижал ее к себе, и она покорно сдалась, стесняясь посягать на только что сделанное им признание в том, что она отвергнута и нежеланна; и ее стыдливость, ее огромные, жадно ищущие его взгляда глаза, полные испуга и отчаянной надежды, сразили его.

– Не надо, Август, не надо, если ты меня не любишь.

– Неправда, Эми, неправда.

Здесь, на шуршавших листьях, сам едва сдерживая слезы, как если бы и вправду расставался с ней навсегда (хотя теперь и сознавал прекрасно: должен расстаться и именно так и сделает), Август вступил вместе с ней в новые и неизведанные, сладостно‑печальные области любви, где исцелились те тяжкие раны, которые он ей нанес.

Видимо, нет пределов географии Любви.

– В следующее воскресенье, да, Август? – Голос робкий, но в нем звучала уверенность.

– Нет. Не в воскресенье, а… Завтра. Или даже сегодня вечером. Сможешь?

– Да. Что‑нибудь придумаю. Август, радость моя!

Эми бегом пустилась по полю, утирая слезы, закалывая на бегу волосы, счастливая, опоздавшая, навстречу опасности. Вот до чего я дошел, думал Август в глубине души, где еще не сдавался последний оплот сопротивления: даже конец любви способен только ее пришпорить. Он пошел в другую сторону – туда, где его поджидал (вроде бы попрекая) автомобиль. Украшавший его беличий хвост, влажный от тумана, вяло свисал с флагштока. Стараясь ни о чем не думать, Август завел мотор.

Что же, черт побери, ему теперь делать?

Августу стало ясно: пылкое острие желания, пронзившее его, когда он увидел Эми Медоуз впервые после получения дара, являлось всего лишь уверенностью в том, что страсть его будет теперь неизбежным образом удовлетворена. Тем не менее, несмотря ни на какую уверенность, он продолжал делать глупости: храбрился перед ее отцом; отчаянно и напропалую лгал, с трудом выпутываясь из собственных басен; часами ждал на холоде позади дома, пока Эми освободится. Ему обещали власть над женщинами, с горечью осознавал Август, но не власть над обстоятельствами, в которых те находились; и хотя Эми соглашалась со всеми его предложениями, прибегала на ночные свидания, поощряла его фокусы, раз за разом все более потакала его назойливым причудам, но даже отброшенная ею стеснительность ничуть не убавляла в нем ощущения того, что он вовсе не владеет ситуацией, а всецело подчинен вожделению еще более настоятельному: почти перестал быть собой и отдался во власть демону, который обуревал его как никогда раньше.

Это ощущение нарастало с каждым новым месяцем, пока он колесил на своем «форде» по пяти городкам, и превратилось в уверенность: он управлял автомобилем, но им самим управляли, вертели и крутили помимо его воли.

Вайолет не спрашивала, почему Август отказался от намерения строить гараж в Медоубруке. Время от времени он жаловался ей, что ему приходится расходовать почти столько же бензина, чтобы добраться до ближайшей заправочной станции, сколько он там заливает в свой бак, но эти жалобы вовсе не казались намеками или доводами в пользу его идеи, да и вообще Август теперь гораздо реже вступал в спор, нежели прежде. Порой Вайолет думала, что его измученный вид отягощенного заботами человека объясняется, вероятно, тем, что он вынашивает еще какой‑нибудь малопривлекательный план, но Как‑то склонялась к мысли, что ошибается. Она надеялась, что виноватый, изнуренный вид, с каким он молча околачивался по комнатам, не означал его приверженности какому‑то тайному пороку, но что‑то определенно произошло. Карты могли бы подсказать ей, что именно, но вот они‑то как раз куда‑то исчезли. Возможно, думала Вайолет, все дело только в том, что Август влюбился.

Это была правда. Если бы Вайолет не предпочитала уединение в комнате наверху, ей бы наверняка бросилась в глаза удаль, с какой ее младший сын косит направо и налево поросль молоденьких девушек из пентакля окрестных городков, постоянно собирая богатый урожай с участка вокруг Эджвуда. Родители девушек кое‑что подозревали, но немногое; сами девушки перешептывались об этом между собой; даже мелькнувший мимо автомобиль Августа с бойко мотавшимся на ветру ярко‑желтым беличьим хвостом, который был прикреплен к гибкому прутику у ветрового стекла, означал для них день, проведенный в полном оцепенении, бессонное метание по постели всю ночь напролет и поутру – мокрую от слез подушку; они не знали, что и подумать, но откуда же им было догадаться? Все их сердца принадлежали ему, но дни и ночи Август проводил точно так же, как и они.

Ничего подобного он не ожидал. Он слышал о Казанове, но мемуары его не читал. Он воображал себе гарем: стоило султану властно хлопнуть в ладоши, как он мгновенно получал обезличенно‑покорный объект своего желания с той же легкостью, с какой за десятицентовик в драгсторе можно получить содовую с шоколадным вкусом. Август был потрясен, когда воспылал страстью к старшей дочери Флауэрзов, хотя по‑прежнему испытывал сумасшедшее влечение к Эми, нимало не ослабевшее. Пожираемый любовью и похотью, он думал только о старшей дочери Флауэрзов, когда не был рядом с Эми или же мысли его не были заняты юной Маргарет Джунипер (да как это могло случиться?), которой и четырнадцати еще не исполнилось. Не сразу, но он усвоил то, что ведомо истерзанным страстью любовникам: любовь – это самое верное средство добиться любви, может быть, единственное, за исключением грубой силы; хотя только при одном условии (вот чудовищный дар, которым наделили Августа): любовник должен по‑настоящему верить (а Август верил), что если его любовь достаточно сильна, то она непременно должна стать взаимной.

Когда, сгорая от стыда, дрожащими руками Август положил на скалу у водоема то, что составляло наибольшую ценность для его матери, хотя он и не желал себе в этом признаться (карты), и взял то, что лежало там для него (всего лишь беличий хвост – возможно, и не дар никакой вовсе, а только остатки завтрака лисы или совы), – безумие, чистое безумие, – лишь непомерный груз девственной надежды позволил ему, ничего не ожидая, привязать этот хвост к своему «форду». Но они сдержали слово (о да!): он становился теперь исчерпывающей антологией любви, со сносками (под сиденьем у него хранилась пара сношенных туфель, но чьи это туфли – он решительно не мог вспомнить); только, странствуя от драгстора к церкви, от одного фермерского дома к другому, с беличьим хвостом на радиаторе, развевавшемся на ветру, Август пришел к пониманию того, что не в этом хвосте заключена (или когда‑то заключалась) его власть над женщинами: его власть над женщинами заключалась в их власти над ним.