Возвращение и ташинский тайник

 

СНОВА ВТОРАЯ ПЕРЕЗВОННАЯ

 

Я повернул кольцо, и тут же мы очутились в комнате у Торопуна‑Карапуна. Мы сидели на поленьях радом с печкой. А у меня в ушах звучал голосок Кузнечика и шепот сказки, медленная ее тишина и тайна сказки.

И вот перед нами последняя тайна моего детства.

– Давай посмотрим, – сказал я Торопуну‑Карапуну, – что там осталось.

Мы развернули клеенку. Она вся пожелтела, скрючилась от дождя и мороза. Я с трудом отодрал черные, потрескавшиеся края. Вдруг что‑то звякнуло, покатилось по полу. Торопун‑Карапун поднял – на ладони у него лежала стреляная гильза.

– Это Вали Шевчука? – негромко спросил Торопун‑Карапун.

– Да.

Пряжка со звездой. Его.

Письма. Целая пачка писем, завернутых в газету того времени.

Альбом для рисования.

Мы открыли. И сразу увидели коней. Они вольно мчались среди травы, и гривы их развевались.

Я листал страницы альбома, и прежнее возвращалось ко мне.

– Видишь – колодец. Здесь мы брали воду.

– В Ташине? – спросил Торопун‑Карапун.

– Да. А это городок. С пригорка. Там – вон, вон – наша школа. А это овраг. Он весной весь желтый был и пушистый – ива цвела. Здесь мы находили гильзы, потому что за оврагом были стрельбища. Солдаты выучивались и уходили на фронт. А гильзы подбирали мы, мальчишки.

Иногда мы находили патроны, бросали их в печку… Ну да, я тебе уже про это рассказывал. А это забор, здесь лошадь привязывали. А за забором начинался рынок… А вот, смотри, рисунки пошли цветные. Это отец прислал Вале краски.

– Танк, – сказал Торопун‑Карапун. – Почему он весь перечеркнут?

– Отец Вали Шевчука не вернулся с войны. Не вернулся и мой отец.

Мы закрыли альбом. Сидели, ничего не говорили.

Потом Торопун‑Карапун спросил:

– А Витя? Что стало с вашим другом Витей?

 

ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА

 

 

«Дорогой Витька!

Это что же ты молчишь, заставляешь отца беспокоиться? Я вышел из госпиталя. Воюю теперь на другом море. Дела здесь у нас горячие. Недавно высаживали десант и получилось так: катер к берегу никак не мог подойти – ведь причала не было. Солдат высаживать в воду нельзя – автоматные диски намокнут.

И тогда вызвались наши матросы. Двадцать самых рослых матросов спрыгнули в воду и встали по двое в ряд – устроили живой мост. А по спинам матросов стали высаживаться солдаты.

Ночь была как день от трассирующих пуль, от осветительных ракет – мы их называем люстрами: белые, они долго висели в воздухе. С грохотом рвались снаряды, поднимая фонтаны воды у самой береговой кромки. Противник вел непрерывный огонь. И с кораблей, которые прикрывали десант, через головы матросов летели сотни снарядов. Качались вода, земля и небо, а живой человеческий мост стоял.

Вот какие у нас дела, сынок!»

 

– А Витя? – спросил Торопун‑Карапун. – Есть письмо от Вита?

– Да, вот Витино письмо!

«Ребята! Я теперь в морской пехоте. Я тоже сын флота, как Шурик… У меня есть свой бушлат, мне выдали бескозырку с лентой! Нас, моряков, фашисты боятся и называют „черной смертью“. А еще нас называют „черная туча“. А перед боем наши моряки чистят пуговицы. И я тоже надраиваю бляху зубным порошком, а потом суконочкой. Может, меня еще возьмут и на корабль!»

– Значит, он все‑таки попал на флот! – закричал Торопун‑Карапун.

– Конечно, попал, – ответил я. – Мы писали ему письма, завидовали. А больше всех я. Я лежал в больнице. Долго пролежал, и последнее письмо мне принесли в больницу. Вот оно. Его прислала к нам в детскую колонию военная переводчица.

 

«Дорогие ребята детской колонии!

Ваш товарищ Витя Аржанов совершил подвиг он своим телом пытался закрыть пробоину в подводной лодке – в этом отсеке подводной лодки остальные моряки были убиты.

Я сама отвозила его в госпиталь. Он все просил: не потеряйте мою тельняшку и пояс не потеряйте с бляхой. Витя очень гордился, что стал моряком. Я не могла оставаться с ним до конца. Но врач сказал, что он безнадежен.

Мы все любили Витю. Моряки всегда отдавали ему свой шоколад, все сладкое.

Никогда мы его не забудем. И песню его помним – про городок. Он очень хорошо пел».

 

– Да, – сказал я, – он очень любил песни. Лучше всего у него с Валей Шевчуком получалось. Но Валю увезли из колонии. Я же петь не умел, я только подпевал Вите:

 

Помню городок провинциальный,

Тихий, захолустный и печальный.

Церковь и базар,

Городской бульвар…

 

И вдруг Торопун‑Карапун закричал:

– Смотрите, еще письмо! От Вити!

– Не может этого быть.

– Нет, может! – закричал Торопун‑Карапун. – Может!

– Но я знаю все, что было спрятано в нашем тайнике.

– А это знаете? – Торопун‑Карапун показал желтый листок и прочитал: «Ура, ребята! Я выжил! Я опять в морской пехоте! Днем и ночью мы двигаемся вперед. Вчера стреляли „катюши“. Части наши перешагнули через хребет, а фашистов по ту сторону гор уже не было. Ну и драпали же они!

Мы идем по шоссе. А шоссе такое длинное и очень ровное, и всюду горят костры.

В городе мы заходили в дома, а там на столах еще теплый кофе в кувшинах.

Армия и флот соединились в городе. Моряки и солдаты целовали друг друга. По улицам идут танки. В дельте стоят баржи, в них почему‑то – вот смехота! – гуси и куры. В полях бродят лошади без людей. И много жеребят. Мы идем дальше. И уже победа совсем близко, совсем близко. Ребята, скоро победа!»

Я держал письмо, всматривался в знакомый и такой далекий почерк. Далекий, как глаза у моего друга детства Вига. Кто получил, кто сохранил это письмо и положил в наш тайник? Может, кто из ребят детской колонии нашел наш тайник? Догадался, понял и положил письмо Вите. Спасибо этому неизвестному парню!

Многое, многое годы я жил без Витьки, я думал, что его нет. А он жив! Жив мой друг! Много сказочного бывает в жизни.

– Спасибо тебе, Торопун‑Карапун, – сказал я.

– За что? – удивился он.

– За наше путешествие. За то, что ты оказался хорошим капитаном и смело прошел весь путь. За то, что голова твоя не кружилась, когда тебя хвалили. За то, что ты был и большим и маленьким, что любил смеяться и не огорчался, когда было трудно. И потому я оставляю тебе мою самую главную тайну.

– Я сохраню все, – сказал Торопун‑Карапун. – И пусть наша тайна хранится сто – нет, тысячу лет.

– На вечные времена! – сказал я.

– На вечные времена, – отозвался он.

Я протянул Торопуну‑Карапуну волшебное кольцо.

– Видишь, на нем желтая змейка. Такую же змейку, только обвившуюся вокруг чаши, носил на своей военной гимнастерке мой отец.

– Ваш отец был военный доктор?

– Да. Оставляю тебе кольцо с желтой змейкой. И когда ты, Торопун‑Карапун, вырастешь, станешь дяденькой и, может быть, тебе тоже захочется побывать в своем детстве, тогда – ты же знаешь, – стоит только наполовину повернуть волшебное кольцо…

– Спасибо! – тихо сказал Торопун‑Карапун.

Мне было грустно и все‑таки светло, будто горел маленький зеленый огонек. И я вспомнил слова Кузнечика: «Все, что вы, люди, теряете и оставляете на земле, когда вырастаете, не пропадает, а просто зарастает травой и цветами. Травой и цветами».

 

ЗДРАВСТВУЙ, ЧУЧА!

 

Я посмотрел на часы. Мне давно уже было пора возвращаться в город.

– Карту я возьму с собой, – сказал я Торопуну‑Карапуну.

Мы попрощались.

Я вышел на улицу – на знакомую мне Вторую Перезвонную. Была весна. Время, когда, если верить сказкам, выходят из земли клады. Я шел вдоль деревянного забора. Тени деревьев пересекали мне дорогу.

– Здравствуйте! – услышал я.

Передо мной стояла рыженькая девочка‑зверек.

– Здравствуй, Чуча!

– Почему вы так смешно сказали – «Чуча»? – И она засмеялась: – Чуча! Чуча!

– Чуча, я вернулся из сказки, из большого сказочного путешествия. А ты все живешь на деревьях?

– Конечно! – засмеялась девочка. – Я знаю, вы были во‑о‑он там! В доме номер пять, где живет Торопун‑Карапун.

Я опять посмотрел на этот обычный с виду дом – одноэтажный, с желтыми бревенчатыми стенами, светлозеленой крышей. Крылечко в семь ступенек, гладкие перила… А когда обернулся, девочки‑зверька уже не было.

И я не удивился.

Вдали прогудела электричка. Впереди была станция и дорога в город.