Из дневника И. В. Евдокимова

– лови момент carpe diem

– ярость

– мир не страшен даже в самоубий<стве> если остраненный искусством (Мандельшт<ам>)

– 1906 дивный гений стихов А. Белый

– взревели вещи

– двуобразность символизма

– Манд<ельштам>. Теннис. Олоферн. Футбол.[1020]

– мы еще не живы, а уже умерли[1021]

– Прорыв в мист<ику> Блока <…> Мандельшт<ам>. Прорыв трагика Мая<ковского>. Идиллия Н. Бурл<юка>

– techne – искусство. Момент остранения в искусстве

– Чел<овек> и океан у Бодлера. Чел<овек> враждебен искусству

– одно достижение, другое устремление

– Крученых <…> Есть у Блока. Рабски коп<ирует> прозу А. Бл<ока> и Ремиз<ова>

– Анненский – пророк Гилеи

– Смехочества[1022]. Есть какая‑то потенция.

Наконец, следует пояснить, почему Игорь Северянин, Ахматова и Мандельштам были Вл. Пястом объединены как находящиеся «вне групп». Игорь Северянин во второй половине 1913 года отошел от распадающейся группы эгофутуристов[1023]. С ним искали сближения кубофутуристы; Северянин участвовал в их альманахах и подписал манифест «Идите к черту» (сборник «Рыкающий Парнас», 1914), но, в конце концов, к группе кубофутуристов не примкнул. Группа акмеистов в то же время едва выдерживала испытание на прочность, О. Э. Мандельштам и М. А. Зенкевич также вели переговоры о сотрудничестве с кубофутуристами[1024]. О колебаниях Ахматовой источники умалчивают, и лишь упоминание ее имени Пястом в числе поэтов «вне групп» дает основание заключить, что таковые, по‑видимому, имелись.

Текст заметки Вл. Гиппиуса печатается по беловому автографу с правкой: ИРЛИ. Ф. 77. Ед. хр. 159.

Предисловие, подготовка текста и примечания Александра Меца (Гатчина)

[Ничтожные слова о ничтожных делах]

1

Поэт Вл. Пяст [из школы Вяч. Иванова – ] один из самых уединенных и не крикливых, объявил, что он читает публичную лекцию: «Поэзия вне групп» (в Тенишевском зале). В программе было разъяснено, что речь пойдет, с одной стороны, о символистах, с другой – о футуристах.

Когда я пришел на лекцию, было еще рано, т. е. ровно 8 с половиной часов, – по объявлению. Однако кое‑кто уже собрался, и сидели в буфете. За столиком, посредине комнаты, какой‑то белокурый юноша, немного трёпаный – или пьяный, или просто кривлявшийся, – держал в руках ваточную кошку, натуральной величины, и иногда поглаживал ее, как живую, иногда размахивал ею, говорил разный вздор, передразнивая при этом «пенье» Игоря Северянина[1025]. Все слушали – как «водевиль для съезда». Буфетчица посматривала сочувственно: он привлекал в буфет публику. Когда, наконец, в 9 часов раздался звонок на лекцию, в передних рядах сел человек, в возрасте неопределенном – от 20 до 30 лет, а может быть, и старше, в ярко‑желтом ватерпруфе[1026] с черной меховой оторочкой. Он, развалясь, откинул голову и смотрел вокруг с видом самым сонным и скучающим. Слева от него сел белокурый юноша с ваточной кошкой, вертел ее в руках и ерзал на месте; направо от желтого ватерпруфа поместился уже знаменитый футурист, имя которого в публике называли, – ничем не выделявшийся, но также с видом самым унылым. Когда лекция началась и лектор, нестерпимо кокетничая, заявил, что в его лекции везде, где об этом и не будет прямо сказано, будет незримо веять «он, т. е. футуризм», – белокурый юноша с ваточной кошкой выкрикнул на всю залу: «Глупо!» В публике привстали и сейчас же успокоились. Но когда лектор сказал, что он «опрокинет» свою лекцию и начнет с конца, – юноша с кошкой опять что‑то выкрикнул на всю залу – в том же роде. Пристав поднялся со своего места и пошел за сторожем, чтобы его вывести. Юноша немного поартачился, но через минуту уже уходил со словами: «Я сам уйду, если хотите… Глупая лекция Пяста!» И, потрясая в воздухе своей кошкой: «Будете помнить эту египетскую кошку!» – вышел под руку с приставом. Вместе с ним поднялись и оба его соседа[1027]. Лектор не прервал, кажется, ни на одну минуту своей речи в общем замешательстве; лекция продолжалась уже при напряженной и безмолвной скуке всех немногих слушателей. Только один раз вдруг раздался странный звук, как будто звякнуло – так зевают собаки, словно всхлипывают…

2

Продолжая кокетничать и позировать, может быть и тем, что в лекции не было ничего, кроме общих мест, прерывавшихся чтением стихов, – в той монотонной читке сквозь зубы, которая давно уже набила оскомину, – Пяст заявил, что три гениальных поэта явлены русским людям в этом году: Анна Ахматова, Осип Мандельштам и Игорь Северянин, пришедших на смену А. Блоку; о других предшественниках было упомянуто глухо и нелепо. Все три гения сидели тут же и слушали, как их хвалят. Стихов Северянина лектор не прочел, сославшись на их общеизвестность, и только заметил, что внутренняя пошлость их не мешает им быть поэзией, потому что одно другому не противоречит. Игорь Северянин остался, наверное, недоволен тем, что его стихи не были прочитаны, и мне показалось, что после перерыва его уже не было. Зато были прочитаны стихи Ахматовой и Мандельштама. И те, и другие были сопоставлены с поэзией Блока, и Пяст серьезно уверял, читая [прелестно живые и] трепетные стихи Блока рядом со скучнейшими стихами талантливой [в своей скуке] Ахматовой и мертвенными стихами Мандельштама[1028], что они превзошли своего учителя, и что Мандельштам – ясновидящий. Но среди этого монотонного чтения неярких и вялых стихов только старая «Незнакомка» Блока прозвучала как единственное живое место во всей лекции; а стихотворение З. Гиппиус было прочитано до того сквозь зубы, что показалось скучнее стихов Ахматовой.

После перерыва лектор говорил о футуристах, называя их силой, «роющей поля – ломающей леса», гуннами, великими опустошителями, и приводил в подтверждение образцы их нечленораздельного новаторства, которое он же сам назвал вариацией того, что делали 20 лет тому назад Бальмонт и Белый, и за десять лет Блок. И нельзя было понять, какая же разница [за футуристов он или нет] между старым и новым. Но вот что можно было понять, что становится все яснее и яснее: до чего футуризм, как явление литературное, – весь обусловлен грехами его литературных отцов, и до чего – он весь внутри нас! Конечно, футуристы довели до чепухи то, что было и у декадентов, и у символистов, скрестив те два резко противоположные отношения к словесной форме, какие ими были выдвинуты. У декадентов: отрицание слова как ограничения свободной души («Мысль изреченная есть ложь») – во имя ритма; у символистов – особенно поздней, «Вяч. Ивановской» формации – идеализация именно «слова, как такового». Если в футуристическом новаторстве искать чего‑нибудь серьезного, то оно – лишь в этом наивном скрещении двух диаметров.

Стремление преодолеть слово – не грех, если это стремление рождено из глубины мистического сознания. Но оно – преступление, если оно подсказано игрой в мистицизм и игрой в слова. И – декаденты не все были мистики[1029], и потому они бывали виновны в этой двойной игре. Идеализация «слова, как такового» развивалась в символизме также на мистической почве. Слово – не только звук, думали они, оно владеет магической силой, как всякий предмет, всякая вещь, всякое явленье. Слово – фетиш, каждое слово в своем корне. Старая романтическая мысль, что слово есть воплощение идеи, что само оно – пустой звук и что оно есть лишь приблизительное вместилище идеи – та мысль, которая и привела декадентов к пренебрежительному обращению со словом, – получила в «школе Вяч. Иванова» и у таких влиятельных поэтов, как Брюсов, свое крайнее противоположение. «Слово – как таковое» – и эта мысль не только не грешна, но настоящее открытие, и декадентство в литературе должно было сдаться в ту минуту, когда это открытие было сделано. И оно сдалось.

Однако правда – и тут, и там. Слово – как всякая форма, есть великая ценность, но не самоценность. Когда Брюсов рекомендовал молодым поэтам, хочешь – не хочешь, сочинять каждый день хоть одно маленькое стихотвореньице для упражнения, он вел поэзию к стиходельчеству. И так называемый «акмеизм» вышел, несомненно, из стиходельчества, талантливы ли его юные представители или нет. Стихи Мандельштама, так же как и его учителя Гумилева, потому именно и мертвы. И сам Брюсов сушил свою музу всяческой стилизацией, – и только там он поэт, где он преодолевал стилизацию, а Вяч. Иванов так ее и не преодолел. Это формальный грех отцов: и футуристы [и акмеисты] его унаследовали [одинаково]. Между ними и «акмеистами», хотя они и враждовали (не знаю, враждуют ли сейчас), есть общее: «слово как таковое» – идеализация формы. Но у футуристов можно было бы видеть то преимущество, что они чувствуют и другую сторону художественно‑словесной правды: мысль изреченная есть ложь… Да, ложь! если мысль, будучи живым огнем мира, самого Бога, не прожигает этим огнем – слово. Если же слова прожжены «мыслью», то они жгут. С футуристами можно будет тогда и считаться, когда за их словами откроется их живая душа. Есть ли она в них или нет?

С ними борются, но еще больше выставляют их отцы – символисты (вернее – декаденты), и Пяст говорил о них с такой же нежностью, как о Блоке или Белом. Кое‑кто и выходил во время лекции, но многие слушали – вникая в футуризм как в явление насущное. Одна девушка (я ее знаю, и знаю, как она увлекается футуризмом; в 1850‑х – 1860‑х годах она перевязывала бы раны если не русских, то болгар, в 1870‑х переживала бы одну из «странных историй»[1030]!) – она подперла голову и смотрела на лектора как на «учителя жизни»…

Вокруг – скука душная. Такая, что упоминать о «душе реакции»[1031], которая так невинно занималась в прошлом году ритмической гимнастикой[1032] и другими танцами, – уже становится и неловко, и страшно: да где же она? Есть ли душа? хоть какая‑нибудь? Не умерла ли? «Русская хандра» – «грезеров», напившихся créme de violette и выбрасывавших шоферов из автомобилей[1033], сменилась такой скукой, что все хотят веселиться во что бы то ни стало… Плюнь в лицо, только развесели мою душу!

И не знаешь, что сейчас лучше: кокетничать общими местами о властительности поэзии и называть футуристов богатырями и гуннами или, буркнув на всю залу: «глупо!» – выйти, размахивая ваточной кошкой в воздухе?

На стороне первых, конечно, культурное общежитие, но внимание к ним тех чистых сердцем, которые ждут слова правды и взамен слышат ничтожные слова о ничтожных делах, относятся не к ним, а к футуристам.

Но кто же вызывает это внимание? На чьей оно совести?

Владимир Гиппиус

К проблеме основного текста в лирике Федора Сологуба: