В которой доказывается полезность архитектурных излишеств

 

Номера «Англия» ничуть не уступали респектабельной «Дюссо» в великолепии убранства, а по архитектурной затейливости, пожалуй, и превосходили, однако же в пышности золоченых потолков и мраморных завитушек ощущалась некоторая сомнительность или, во всяком случае, неосновательность. Зато подъезд сиял электрическим светом, на три верхних этажа можно было доехать на лифте, а в вестибюле то и дело раздавался пронзительный трезвон модного чуда техники – телефона.

Прогулявшись по широкому вестибюлю с зеркалами и сафьяновыми диванами, Эраст Петрович остановился у доски с именами постояльцев. Публика здесь жила попестрее, чем у Дюссо: иностранные коммерсанты, биржевые маклеры, актеры преуспевающих театров. Однако никакой певицы Ванды в этом перечне не обнаружилось.

Фандорин присмотрелся к прислуге, шаставшей от стойки к лифту и обратно, и выбрал одного особенно расторопного полового со смышленой, подвижной физиономией.

– А что же госпожа Ванда здесь больше не к-кварти-рует? – изобразив легкое смущение, спросил коллежский асессор.

– Отчего же-с, проживают, – охотно откликнулся малый и, проследив за взглядом красивого господина, показал на доске пальцем. – Вот-с: «Г-жа Хельга Ивановна Холле», они самые и есть. А «Ванда» – это ихнее прозвание, для благозвучия-с. Оне во флигеле жительствуют. Вы, сударь, через ту дверку во двор пожалуйте, у госпожи Ванды там квартера с отдельным ходом. Только их об это время еще не бывает-с. – И половой хотел было ускользить прочь, но Эраст Петрович хрустнул в кармане купюрой, и молодец замер на месте, как вкопанный.

– Не будет ли какого порученьица? – спросил он, глядя на молодого человека взглядом преданным и ласковым.

– Когда же она возвращается?

– По-разному-с. Оне ведь в «Альпийской розе» поют. Кажный день кроме понедельников-с. А вы вот что, сударь, – посидите покамест в буфетной, чайку попейте или еще чего, а я вам непременно дам знать, когда мамзель пожалуют.

– И что она? – неопределенно покрутил пальцами Эраст Петрович. – Какова? В самом деле т-так уж хороша?

– Картинка-с, – причмокнул пухлыми красными губами половой. – У нас на особом положении. Платит за квартеру триста целковых в месяц и на чаевые очень щедры-с.

Тут он выдержал психологически точную паузу, и Фандорин медленно вытащил две рублевые бумажки, но, словно по рассеянности, сунул их себе в нагрудный карман.

– Госпожа Ванда у себя абы кого не принимают, строги-с, – значительно сообщил половой, впиваясь взглядом в сюртук барина. – Но я им доложу, потому как состою у них на особенном доверии.

– На-ка вот. – Эраст Петрович протянул ему бумажку. – Вторую п-после получишь, когда мадемуазель Ванда вернется. А я пока пойду газету почитаю. Где, говоришь, у вас буфетная?

 

* * *

 

25 июня 1882 года «Московские губернские ведомости» писали следующее.

 

 

Телеграмма из Сингапура

Прославленный путешественник Н.Н.Миклуха-Маклай намерен вернуться в Россию на клипере «Стрелок». Здоровье г-на Миклухи-Маклая значительно расшаталось. Он очень худ, страдает постоянными лихорадками и невралгией. Настроение духа по большей части сумрачное. Путешественник сказал нашему корреспонденту, что сыт странствиями по горло и мечтает поскорее добраться до родных берегов.

 

Эраст Петрович покачал головой, живо представив себе изможденное, дергающееся тиком лицо мученика этнографии. Перелистнул страницу.

 

 

Кощунство американской рекламы

«ПРЕЗИДЕНТ УМЕР» – такая надпись аршинными буквами появилась недавно над Бродвеем, главной улицей Нью-Йорка. Ошарашенные прохожие замирали на месте и лишь тогда имели возможность прочесть то, что было написано далее помельче: «бы вне всякого сомнения, ежели бы не носил в нашем неверном климате теплого шерстяного белья компании „Гарленд“». Представитель Белого Дома подал на безстыжую фирму в суд за использование высокого титула в коммерческих целях.

 

Слава Богу, у нас до такого еще не дошли и вряд ли когда-нибудь дойдут, с удовлетворением подумал коллежский асессор. Все-таки государь император это вам не какой-то там президент.

Как человека неравнодушного к изящной словесности, его заинтересовал заголовок:

 

 

Литературные чтения

В обширной зале дома княгини Трубецкой состоялось чтение профессора И.Н.Павлова о современной литературе, собравшее множество слушателей. Чтение было посвящено разбору последних произведений И.С.Тургенева. Г-н Павлов наглядно показал, как низко пал этот талант в погоне за тенденциозной фальшивой реальностью. Следующее чтение будет посвящено разбору произведений Щедрина как главного представителя наиболее грубого и ложного реализма.

 

Фандорин прочитал и расстроился. У русских дипломатов в Японии хвалить господ Тургенева и Щедрина считалось хорошим тоном. До чего же, оказывается, отстал он от литературной жизни за без малого шестилетнее отсутствие. Однако что нового в технике?

 

 

Тоннель под Ла-Маншем

Длина железнодорожного тоннеля под Ла-Маншем достигает уже 1200 метров. Галереи роет инженер Брунтон бурав-тараном, работающим при помощи сжатого воздуха. По проекту длина подземного сооружения должна составить тридцать с небольшим верст. По первоначальному проекту предполагалось, что английская и французская галереи соединятся через пять лет, однако скептики утверждают, что вследствие трудоемких работ по облицовке и прокладке рельс открытие пути состоится никак не ранее 1890 года…

 

Чуткого к прогрессу Фандорина чрезвычайно занимал вопрос о рытье англо-французского тоннеля, но дочитать интересную статью не получилось. Дело в том, что у буфетной стойки уже несколько минут крутился некий господин в серой паре, которого Эраст Петрович заприметил еще давеча, в вестибюле, возле главного служителя. Отдельные слова, долетавшие до слуха коллежского асессора (а слух у него был отменный), показались Фандорину настолько любопытными, что он читать немедленно прекратил, хотя газетный лист по-прежнему держал перед собой.

– Ты мне не финти, – наседал серый господин на буфетчика. – Дежурил вчера ночью или нет?

– Спал я, вашество, – прогудел тот, мордатый и розовощекий детина с расчесанной на стороны масленой бородой. – Из ночных тут только Сенька. – Он мотнул бородищей на мальчика, разносившего пирожные и чай.

Серый поманил Сеньку пальцем. Филер, безошибочно определил Эраст Петрович, не слишком удивившись. Ревнив Евгений Осипович, господин обер-полицеймейстер, не желает, чтобы все лавры чиновнику для особых поручений достались.

– А скажи мне, Сеня, – вкрадчиво произнес дотошный господин, – был ли минувшей ночью у мамзель Ванды генерал с офицерами?

Сеня шмыгнул носом, похлопал белесыми ресницами и переспросил:

– Ночью? Енарал?

– Да-да, енарал, – закивал филер.

– Тута? – Мальчик наморщил лоб. – Тут, тут, где же еще!

– А рази енаралы по ночам ездеют? – недоверчиво поинтересовался Сенька.

– Почему же нет?

Мальчик с глубоким убеждением ответил:

– Енарал, он ночью спит. На то он и енарал.

– Ты… ты смотри у меня, дурак! – разозлился серый. – Я вот заберу тебя в участок, ты у меня по-другому запоешь!

– Сирота я, дяденька, – сказал на это Сенька, и его бессмысленные глаза враз наполнились слезами. – А в участок меня невозможно, у меня от энтого падучая.

– Сговорились вы все, что ли! – сплюнул агент. – Ну да ничего, я вас на чистую воду повыведу! – И вышел вон, громко хлопнув дверью.

– Сурьезный господин, – сказал Сенька, глядя ему вслед.

– Вчерашние посурьезней были, – шепнул буфетчик и шлепнул паренька по стриженому затылку. – Такие господа, что безо всякой полиции башку оторвут. Смотри, Сенька, молчок. Да ведь и сунули тебе, поди?

– Пров Семеныч, Христом-Богом, – зачастил мальчик, часто моргая. – Вот как на святую благословенную икону! Дали-то всего пятиалтынный, так и тот я в часовенку отнес, за упокой матушкиной души свечечку поставил…

– Как же, пятиалтынный. Ври, да не мне. В часовенку! – Буфетчик замахнулся на Сеньку, но тот ловко увернулся и, подхватив поднос, кинулся на зов посетителя.

Эраст Петрович отложил «Московские ведомости» и подошел к стойке.

– Этот человек был из полиции? – спросил он с видом крайнего неудовольствия. – Я ведь, милейший, сюда не чаи распивать п-пришел, я госпожу Ванду дожидаюсь. Почему это ей интересуется полиция?

Буфетчик смерил его взглядом и осторожно спросил:

– Вам что же, сударь, назначено?

– Еще бы не назначено! Я же вот и говорю, что д-дожидаюсь. – Голубые глаза молодого человека выражали крайнюю озабоченность. – Однако полиция мне ни к чему. Мне рекомендовали мадемуазель Ванду как приличную барышню, а тут п-полиция! Хорошо еще, что я в сюртуке, а не в мундире.

– Не сумлевайтесь, ваше благородие, – успокоил нервного посетителя буфетчик. – Барышня не какая-нибудь желтобилетная, все в лучшем виде. Другие и в мундире ходют, за стыд не считают.

– В мундире? – не поверил молодой человек. – Что, даже офицеры?

Буфетчик и вновь появившийся Сенька, переглянувшись, засмеялись.

. – Подымай выше, – прыснул мальчик. – Ходют и енаралы. Да так славно ходют, что любо-дорого. При-ходют на своих двоих, а после их отсюдова под белы рученьки выносют. Во какая веселая мамзель!

Пров Семеныч влепил шутнику затрещину:

– Ты, Сенька, ври да не завирайся. Я же сказал, молчок, рот на крючок.

Эраст Петрович брезгливо поморщился и вернулся к столу, однако читать про тоннель ему расхотелось. Очень уж не терпелось потолковать с мадемуазель Хельгой Ивановной Толле.

Ждать коллежскому асессору оставалось самую малость. Через каких-нибудь пять минут в буфетную прошмыгнул давешний половой и, согнувшись, шепнул на ухо:

– Пожаловали-с. Как доложить прикажете?

Фандорин достал из черепахового бумажника визитную карточку и, чуть подумав, написал на ней несколько слов маленьким серебряным карандашом.

– Вот, п-передай.

Половой вмиг исполнил поручение и, вернувшись, доложил:

– Просят. За мной извольте. Провожу-с.

Во дворе уже начинало темнеть. Эраст Петрович осмотрел пристройку, весь первый этаж которой занимала таинственная госпожа Ванда. Зачем этой даме отдельный вход – понятно. Ее гости, очевидно, предпочитают конфиденциальность. Над высокими окнами навис балкон второго этажа, примостившийся на плечах целого выводка кариатид. Лепнины по фасаду вообще имелось в явном избытке, в соответствии с дурным вкусом шестидесятых, когда, по всем приметам, и было возведено это кокетливое здание.

Половой позвонил в электрический звонок и, получив свой рубль, с поклоном удалился. Так старательно изображал деликатность и полнейшее понимание, что обратно через двор на цыпочках просеменил.

Дверь открылась, и Фандорин увидел перед собой тонкую, хрупкую женщину со взбитыми пепельными волосами и огромными насмешливыми зелеными глазами. Впрочем, в данный момент во взгляде их обладательницы читалась не столько насмешливость, сколько настороженность.

– Входите, загадочный гость, – сказала женщина низким, грудным голосом, для которого как нельзя лучше подошел бы поэтический эпитет «чарующий». Несмотря на немецкое имя квартирантки, Фандорин не уловил в ее речи ни малейших признаков акцента.

Апартаменты, занимаемые мадемуазель Вандой, состояли из прихожей и просторной гостиной, которая, кажется, выполняла и роль будуара. Эраст Петрович подумал, что при профессии хозяйки это вполне естественно, и сам смутился от такой мысли, ибо госпожа Ванда никак не походила на женщину легкого поведения. Проведя гостя в комнату, она села в мягкое турецкое кресло, закинула ногу на ногу и выжидательно воззрилась на застывшего у дверей молодого человека. Теперь, при свете электричества, у Фандорина появилась возможность получше рассмотреть и Ванду, и ее жилище.

Не красавица – вот первое, что отметил Эраст Петрович. Нос, пожалуй, немного вздернут, и рот широковат, а скулы выступают заметнее, чем полагается по классическому канону. Но все эти несовершенства отнюдь не ослабляли, а, наоборот, странным образом усиливали общее впечатление редкостной привлекательности. На это лицо хотелось смотреть, не отрываясь – столько в нем было жизни, чувства и еще того не поддающегося описанию, но безошибочно улавливаемого каждым мужчиной волшебства, которое зовется женственностью. Что ж, если мадемуазель Ванда в Москве так популярна, значит, вкус у москвичей не столь уж плох, рассудил Эраст Петрович и, с сожалением оторвавшись от удивительного лица, внимательно осмотрел комнату. Совершенно парижский интерьер: бордово-пурпурная гамма, пушистый ковер, удобная и дорогая мебель, множество ламп и светильников с разноцветными абажурами, китайские статуэтки, а на стене – последний шик – японские гравюры с гейшами и актерами театра Кабуки. В дальнем углу, за двумя колоннами располагался альков, однако деликатность не позволила Фандорину задерживать взгляд в том направлении.

– Что «всё»? – нарушила явно затянувшуюся паузу хозяйка, и Эраст Петрович вздрогнул, почти физически ощутив, как ее магический голос заставляет звучать в его душе некие тайные, редко задеваемые струны.

На лице коллежского асессора отразилось вежливое недоумение, и Ванда нетерпеливо произнесла:

– У вас на карточке, господин Фандорин, написано: «Мне всё известно». Что «всё»? Кто вы вообще такой?

– Чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе князе Долгоруком, – спокойно ответил Эраст Петрович. – Назначен расследовать обстоятельства к-кончины генерал-адъютанта Соболева.

Заметив, как взметнулись вверх тонкие брови хозяйки, Фандорин заметил:

– Только не делайте вид, сударыня, что вы не знали о смерти генерала. Что касается п-приписки на моей карточке, то тут я вас обманул. Мне известно далеко не все, но главное известно. Михаил Дмитриевич Соболев умер в этой комнате вчера около часу ночи.

Ванда вздрогнула и приложила к горлу худые руки, словно ей вдруг стало холодно, однако ничего не сказала. Удовлетворенно кивнув, Эраст Петрович продолжил:

– Вы никого не выдали, мадемуазель, и данного слова не нарушили. Господа офицеры сами виноваты – слишком неуклюже замели следы. Б-буду с вами откровенен в расчете на такую же искренность с вашей стороны. Я располагаю следующими сведениями. – Он прикрыл глаза, чтобы не отвлекаться на тончайшую игру нюансов белого и розового, обозначившуюся на взволнованном лице собеседницы. – Из ресторации Дюссо вы с Соболевым и его свитой прибыли прямо сюда. Это произошло незадолго до полуночи. А час спустя г-гене-рал был уже мертв. Офицеры вынесли его отсюда, выдав за пьяного, и увезли обратно в гостиницу. Дополните картину произошедшего, и я. постараюсь избавить вас от допросов в полиции. Кстати говоря, полиция здесь уже была – слуги вам наверняка об этом расскажут. Так что, уверяю вас, гораздо лучше будет объясниться со мной.

И коллежский асессор замолчал, сочтя, что сказано вполне достаточно. Ванда порывисто поднялась, взяла со спинки стула персидскую шаль и набросила на плечи, хотя вечер был теплый, даже душноватый. Два раза прошлась по комнате, то и дело взглядывая на ожидавшего чиновника. Наконец, остановилась напротив.

– Что ж, вы по крайней мере не похожи на полицейского. Сядьте-ка. Рассказ может затянуться.

Она показала на пышный, весь в расшитых подушках диван, но Эраст Петрович предпочел опуститься на стул. Умная женщина, определил он. Сильная. Хладнокровная. Всей правды не скажет, но и врать не станет.

– С героем я познакомилась вчера, в ресторане у Дюссо. – Ванда взяла парчовый пуфик и села подле Фандорина, причем расположилась близко и таким образом, что смотрела на него снизу вверх. В этом ракурсе она выглядела соблазнительно беззащитной, словно восточная рабыня у ног падишаха. Эраст Петрович беспокойно заелозил на стуле, но отодвигаться было нелепо.

– Красивый мужчина. Я, конечно, много про него слышала, но и не подозревала, до чего он хорош. Особенно васильковые глаза. – Ванда мечтательно провела рукой по бровям, словно отгоняя воспоминание. – Я пела для него. Он пригласил сесть к нему за стол. Не знаю, что вам про меня рассказывали, но уверена, что много врали. Я не ханжа, я современная свободная женщина и сама решаю, кого любить. – Она взглянула на Фандорина с вызовом, и он увидел, что сейчас она говорит без актерства. – Если мужчина мне понравился и я решила, что он должен быть мой, я его к алтарю не тащу, как это делают ваши «порядочные женщины». Да, я не «порядочная». В том смысле, что не признаю ваших порядков.

Какая там рабыня, какая там беззащитность, мысленно поразился Эраст Петрович, глядя сверху "а сверкающие изумрудные глаза. Это какая-то царица амазонок. Легко было представить, как она сводит с ума мужчин этакими стремительными переходами от высокомерия к покорности и обратно.

– Я бы попросил б-ближе к делу, – сухо сказал Фандорин вслух, не желая поддаваться неуместным чувствам.

– Б-ближе не бывает, – передразнила его амазонка. – Это не вы меня покупаете, это я беру вас, да еще заставляю за это платить! Сколько ваших «порядочных» почли бы за счастье изменить мужу с самим Белым Генералом, но только тайком, по-воровски. Я же свободна, и таиться мне незачем. Да, Соболев мне понравился.

– Она вдруг опять сменила тон, из вызывающего он стал лукавым. – Да и, что скрывать, лестно показалось в свою коллекцию такого махаона заполучить. А дальше… – Ванда дернула плечом. – Обыкновенно. Приехали ко мне, выпили вина. Что было после – помню плохо. Голова закружилась. Только гляжу, а мы уже вон там, в алькове. – Она хрипловато рассмеялась, но смех почти сразу же оборвался, да и взгляд померк. – Потом было ужасно, не хочу вспоминать. Избавьте меня от физиологических подробностей, ладно? Такого не пожелаешь никому… Когда любовник в самый разгар ласк вдруг замирает и падает на тебя мертвой тяжестью…

Ванда всхлипнула и зло смахнула слезу.

Эраст Петрович внимательно следил за ее мимикой и интонацией. Похоже, барышня говорила правду. Подержав уместное молчание, Фандорин спросил:

– Случайной ли была ваша встреча с г-генералом?

– Да. То есть, конечно, не совсем. Я слышала, что Белый Генерал остановился у Дюссо. Любопытно было взглянуть.

– А много ли вина выпил у вас Михаил Дмитриевич?

– Совсем нет. Полбутылки «шато-икема». Эраст Петрович удивился:

– Он привез вино с собой? Удивилась и хозяйка:

– Нет, с чего вы взяли?

– Видите ли, мадемуазель, я неплохо знал покойного. «Шато-икем» – его любимое вино. Откуда вы могли об этом знать?

Ванда неопределенно всплеснула тонкими пальчиками:

– Я этого не знала вовсе. Но «шато-икем» тоже люблю. У нас с генералом, кажется, вообще было много общего. Жаль только, знакомство оказалось недолгим. – Она горько усмехнулась и как бы ненароком взглянула на каминные часы.

Это движение не укрылось от внимания Фандорина, и он нарочно помедлил, прежде чем продолжить допрос.

– Ну, дальнейшее ясно. Вы испугались. Вероятно, закричали. Прибежали офицеры, п-пытались вернуть Соболева к жизни. Врача вызвали?

– Нет, было видно, что он мертв. Офицеры меня чуть не растерзали, – она опять усмехнулась, но уже не горько, а зло. – Особенно один ярился, в черкеске. Все повторял про позор, про угрозу всему делу, про смерть в постели шлюхи. – Ванда неприятно улыбнулась, обнажив белые, идеально ровные зубки. – Был еще грозный есаул. Сначала порыдал, потом сказал, что убьет, коли проболтаюсь. Денег предложил. Деньги я, впрочем, взяла. И угроз тоже испугалась. Уж очень убедительно угрожали, особенно есаул этот.

– Да-да, знаю, – кивнул Фандорин.

– Ну вот. Одели покойника, взяли под руки, будто пьяного, и уволокли. Был герой, да весь вышел. Вы хотели правду? Получайте. Доложите вашему губернатору, что покоритель басурман и надежда России пал смертью храбрых в постели шлюхи. Глядишь, в историю войду на манер новой Далилы. Как думаете, мсье Фандорин, будут про меня в гимназических учебниках писать?

И она засмеялась уже с явным вызовом.

– Вряд ли, – задумчиво произнес Эраст Петрович.

Картина получалась ясная. Понятно стало и упорство, с которым офицеры защищали свою тайну. Народный герой – и такая смерть. Некрасиво. Как-то не по-русски. Французы своему кумиру, пожалуй, простили бы, у нас же сочтут национальным позором.

Что ж, госпоже Ванде беспокоиться не о чем. Ее судьбу, конечно, решать губернатору, однако можно поручиться, что власти не станут донимать свободолюбивую певицу официальным расследованием.

Вроде бы дело можно было считать законченным, но Эрасту Петровичу, человеку любопытному, не давало покоя одно маленькое наблюдение. Ванда уже несколько раз украдкой посмотрела на часы, и коллежскому асессору показалось, что в этих мимолетных взглядах ощущается растущее беспокойство. Между тем стрелка на часах потихоньку приближалась к десяти – через пять минут будет ровно. Уж не ждет ли госпожа Ванда посетителя, и как раз в десять? Не этим ли обстоятельством вызвана такая покладистость и откровенность? Фандорин колебался. С одной стороны, интересно было узнать, кого дожидается хозяйка в такой не ранний час. С другой стороны, Эраста Петровича с детства приучили не навязывать своего общества дамам. Воспитанный человек, тем более уже получив то, за чем пришел, в подобной ситуации откланивается и уходит. Как быть?

Колебания разрешило такое здравое соображение: если дотянуть до десяти и дождаться гостя, то увидеть его, предположим, увидишь, но вот разговора при Эрасте Петровиче, увы, не состоится. А послушать, о чем будет разговор, ужасно хотелось.

Посему Эраст Петрович встал, поблагодарил за откровенность и распрощался, чем доставил мадемуазель Ванде явное облегчение. Однако, выйдя из дверей флигеля, Фандорин не зашагал через двор, а остановился, как бы отряхивая соринку с плеча и оглянулся на окна – не смотрит ли Ванда вслед. Не смотрела. Что естественно – всякая нормальная женщина, от которой только что ушел один гость и вот-вот придет другой, бросится не к окну, а к зеркалу.

На всякий случая оглянувшись еще и на освещенные окна номеров, Эраст Петрович поставил ногу на бордюр стены, потом ловко оперся о скос подоконника, подтянулся, и мгновение спустя оказался над окном вандиной спальни-гостиной, полуулегшись на горизонтальный выступ, что венчал верхний окаем окна. Боком молодой человек пристроился на узком карнизе, ногой уперся в бюст одной кариатиды, рукой ухватился за крепкую шею другой. Немного поворочался и застыл, то есть, согласно науке японских ниндзя, «крадущихся», превратился в камень, воду, траву. Растворился в ландшафте. В стратегическом смысле позиция была идеальная: со двора Фандорина было не видно – темно, да и тень от балкона обеспечивала дополнительное прикрытие; из комнаты тем более. А сам он видел весь двор и через раскрытое по летнему времени окно мог слышать разговоры в гостиной. При желании и некоторой гуттаперчивости можно было даже свеситься и заглянуть в щель между шторами.

Минус был один – неудобство положения. Нормальный человек в такой изогнутой позе, да еще на каменной подставке шириной в четыре дюйма долго не продержался бы. Однако высшая ступень мастерства в древнем искусстве «крадущихся» состоит вовсе не в умении убить противника голыми руками или спрыгнуть с крепостной стены – о, нет. Главное достижение для ниндзя – постичь великую науку неподвижности. Лишь выдающийся мастер может простоять в течение шести или восьми часов, не двинув ни единым мускулом. Выдающимся мастером Эраст Петрович так и не стал, ибо обучался благородному и страшному искусству в слишком позднем возрасте, однако в данном случае можно было утешаться тем, что вряд ли слияние с ландшафтом продлится долго. Секрет любого трудного деяния прост: нужно относиться к трудности не как к злу, а как к благу. Ведь главное наслаждение для благородного мужа – преодоление несовершенств своей натуры. Вот о чем следует размышлять, когда несовершенства особенно мучительны – например, ужасно впиваются каменным углом в бок.

На второй минуте наслаждения задняя дверь «Англии» распахнулась и появился мужской силуэт – плотный, уверенный, быстрый. Лицо Фандорин увидел только мельком, когда мужчина перед самой дверью вошел в прямоугольник падающего от окна света. Лицо как лицо, без особых примет: овальное, глаза близко посажены, волосы светлые, надбровные дуги чуть выступают, усы подкручены на прусский манер, нос средний, на квадратном подбородке ямочка. Незнакомец вошел к Ванде без стука, что само по себе уже было интересно. Эраст Петрович напряг слух. Почти сразу же из комнаты донеслись голоса, и тут выяснилось, что одного слуха недостаточно – пришлось напрячь еще и знание немецкого, ибо разговор происходил на языке Шиллера и Гете. В свое время гимназист Фандорин не слишком преуспел в этой науке, так что главный фокус в преодолении несовершенств естественным образом сместился от неудобства позы к интеллектуальному напряжению. Нет худа без добра – про каменный угол как-то забылось.

– Вы плохо мне служите, фройляйн Толле, – произнес резкий баритон. – Конечно, хорошо, что вы взялись за ум и сделали то, что вам было велено. Но зачем было ломаться и попусту меня нервировать? Я ведь не машина, а живой человек.

– В самом деле? – насмешливо ответил голос Ванды.

– Представьте себе. Вы все-таки выполнили задание – превосходно. Но почему я должен узнавать об этом не от вас, а от знакомого журналиста? Вы нарочно хотите меня злить? Не советую. – В баритоне прибавилось металла. – Помните ли вы, что я могу с вами сделать?

Вандин голос откликнулся устало:

– Помню, герр Кнабе, помню.

Тут Эраст Петрович осторожно перегнулся и глянул в комнату, но таинственный герр Кнабе стоял спиной. Он снял котелок, и было мало что видно: гладко зачесанные волосы (блондин третьей степени с легким оттенком рыжины, определил специальным полицейским термином Фандорин) и толстую красную шею (на вид никак не менее шестого размера).

– Ладно-ладно, я вас прощаю. Ну же, не дуйтесь.

Посетитель потрепал хозяйку короткопалой рукой по щеке и поцеловал ниже уха. Лицо Ванды было на свету, и Эраст Петрович увидел, как по тонким чертам пробежала гримаса отвращения.

К сожалению, пришлось прекратить визуальное наблюдение – еще чуть-чуть, и Фандорин грохнулся бы вниз, что в данной ситуации было бы совсем некстати.

– Расскажите мне всё. – Голос мужчины стал вкрадчивым. – Как вы действовали? Вы использовали препарат, который я вам дал? Да или нет?

Молчание.

– Очевидно, нет. Вскрытие не обнаружило следов яда – это мне известно Кто бы мог подумать, что дело дойдет до вскрытия? Ну же, что все-таки произошло? Или нам повезло, и он вдруг умер сам? Тогда это рука Провидения, вне всякого сомнения. Бог хранит нашу Германию. – Баритон взволнованно дрогнул. – Да что вы все молчите?

Ванда глухо произнесла:

– Уходите. Я не могу вас сегодня видеть.

– Опять женские штучки. Как я от них устал! Ладно-ладно, не сверкайте глазами. Свершилось великое дело, и это главное. Вы молодчина, фрейляйн Толле, и я ухожу. Но завтра вы мне все расскажете. Это понадобится мне для отчета.

Звук продолжительного поцелуя. Эраст Петрович поморщился, вспомнив отвращение на лице Ванды. Дверь хлопнула.

Герр Кнабе, насвистывая, пересек двор и исчез.

Фандорин бесшумно спрыгнул вниз, с облегчением потянулся, расправляя затекшие члены, и двинулся следом за вандиным знакомцем. Дело приобретало совсем иную окраску.

 

Глава пятая,