Глава XXXIII. Собачья смерть

Когда постовой городовой Власюк позвонил у парадного входа во дворец, Вернон Келл отправил к нему Пуришкевича и Сухотина. Британский полковник посчитал, что даже в роли врача-иностранца он будет лишним. Великому князю выступать привратником тем более не с руки. Феликс ушёл с Освальдом и ещё не вернулся…

Поручик впустил городового в переднюю.

– Здравия желаю, ваше благородие, – козырнул Власюк. – Добрая ночь.

– Добрая… Чем обязаны? – Сухотин обычно не блистал красноречием, и сейчас это могло пригодиться: каждое лишнее слово грозило гибелью всем заговорщикам.

– Стреляли тут где-то, – сообщил городовой, сдвигая башлык с лохматой чёрной папахи. – А наше дело известное: проверить и доложить.

Сухотин с деланым безразличием пожал плечами:

– Вот и доложи – мол, всё спокойно. Почудилось, и кругом полный порядок.

– Да как же почудилось, ваше благородие, – так же ровно и неторопливо ответил Власюк, – когда грохнуло разá три али четыре? Нешто мы глухие? В Максимилиановском и Прачечном пусто. Я на Морскую. За Почтамтским мостиком Ефимова встретил, там Ефимов постовым, – нет, говорит, отсюда слышно было. Вроде с девяносто второго номера. А по набережной ни огонька, только у вас, в девяносто четвёртом. Дозвольте осмотреть, ваше благородие…

Городовой Власюк, отставной унтер-офицер с седеющими украинскими усами, в княжеские дворцы раньше не захаживал. Любопытно ему было поглазеть, как Юсуповы живут. В народе-то болтали всякое… Случая такого упускать никак нельзя, особливо если пальба среди ночи. Начальство всё одно спросит – в участке, поди, выстрелы тоже слыхали. Опять же, в тепле лучше, чем на морозе.

Власюка интересовало всё вокруг. Роскошь, заметная даже здесь, в передней. Едва слышная музыка. Коренастый поручик, мрачно стоявший у него на пути, и маленький лысый господин, который допивал явно не первый бокал вина.

– Ты знаешь, кто я? – лысый потешно приосанился.

Унтер прищурил глаз, припоминая.

– Извиняйте, коли что не так. Личность ваша знакомая, но вот как звать-величать – убей меня бог, не помню. Оплошал, простите великодушно.

– Я – депутат Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич! – торжественно заявил человечек.

Так и есть! Конечно, видел Власюк в газетах его портрет… А Пуришкевич продолжал торжественно вещать:

– Послушай меня, служивый! Послушай и ответь: любишь ли ты батюшку царя и матушку Россию? Хочешь ли ты победы русскому оружию над немцем?

– Так точно, ваше превосходительство! – в некотором недоумении откликнулся городовой. – Царя и отечество люблю, конечно. И победы над немцем желаю, как не желать…

Странно вёл себя Пуришкевич, и Сухотин насторожился. Унтера этого гнать отсюда надо, а не разговоры с ним разговаривать. Депутатом же овладел неудержимый порыв пьяной патетики.

– А коли так, – заявил он, подошёл к Власюку и дружески положил руку ему на плечо, – знай, братец, что злейший враг царя и пособник немцев – это Гришка Распутин. Он царицу в руки забрал и через неё расправляется с Россией. Только нет больше Гришки! – Голос Пуришкевича возвысился и дрогнул. – Нет Гришки! Убили его, собаку! Это я по нём стрелял. А стреляю я, братец, будьте-нате! Так и знай: кончился Распутин! Собаке собачья смерть!

– Владимир Митрофанович, верно, шутит! – послышался голос князя: в переднюю вышел Феликс. Поверх пострадавшего мундира он по совету Келла надел парчовый домашний халат, под которым криво топорщился единственный погон; успел немного причесаться и продолжал поигрывать гантелей, обращаясь к Власюку. – Я князь Юсупов. Чего тебе?

– Простите великодушно, ваше сиятельство, – городовой снова козырнул. – Стрельба где-то здесь была. Обязан осмотреть.

– Обязан, так смотри.

Власюк и остальные отправились во двор. К ним присоединился великий князь, а Келл остался с Лилей и Маяковским. Он продемонстрировал парочке «браунинг», отнятый у Юсупова, и дал совет:

– Ведите себя спокойно. Мы здесь все друзья и весело справляем новоселье.

Императорский лимузин стоял в глубине двора – Дмитрий Павлович успел убрать его с набережной, а в окровавленном сугробе перед средними воротами на месте тела Распутина лежала собака. Юсупов отвёл Рейнера к вольерам, и лейтенант пристрелил крупного дворового пса – по-тихому, через прихваченную подушку.

Пуришкевич, сам того не желая, подыграл замыслу британцев, когда признался в убийстве собаки. Если полицейским придёт в голову рыться в снегу – они найдут стреляные гильзы от его «саважа». Что поделать, крепко выпил Владимир Митрофанович… Дмитрий Павлович съязвил:

– Вот, служивый, сам погляди, какие жестокие забавы у избранников народа!

Городовой млел от того, что с ним разговаривает великий князь, и на забрызганный кровью снег смотрел вполглаза. Эка невидаль – собака мёртвая! Пуришкевич же сначала хотел обидеться, но внезапно проявил сообразительность.

– Хороша забава, когда эта псина меня за руку тяпнула! – пожаловался он и продемонстрировал Власюку перевязанную руку: на белой ткани платка проступило пятно крови.

Владимиру Митрофановичу хотелось ещё похвастать, что он прекрасно знает районного полицмейстера, полковника Григорьева, человека порядочного и хорошей семьи. Хотелось пообещать, что непременно замолвит перед полковником словечко за городового – бдительного служаку, который пришёлся ему по душе… Но Сухотин оттёр депутата в сторону, мешая болтать, а Юсупов притворно взохнул: придётся теперь зверя в саду хоронить.

– Понял теперь, братец, о какой собаке толковал тебе Владимир Митрофанович? – напутствовал он городового на прощание. – Ну, то-то! Ступай с богом!