Намерения мистера Карсона проясняются

 

О Мэри, ты прекрасней, всех!

Поверь, ты все в моей судьбе.

Прости единственный мой грех ‑

Мою любовь, любовь к тебе.

 

Бернс.

 

Я признаюсь, что мне достаток мил,

Но денег звон меня бы не пленил.

Я не из тех, кто может полюбить,

Чтоб лишь знатней или богаче быть,

Кто может с нелюбимым под венец

Пойти за полный золота ларец.

Уизер, «Фиделла». [60]  

 

Бартон вернулся домой после встречи с Эстер взволнованный и недовольный собой. Он сказал ей лишь то, что многие годы собирался сказать, если встретит ее такой, какой, по его глубокому убеждению, она только и могла стать. Он был уверен, что ничего другого она не заслужила, и, однако, жалел сейчас о сказанном. Ее умоляющий взгляд преследовал его всю ночь, и в тяжелом неспокойном сне он снова и снова видел Эстер, беспомощно распростертую под фонарем. Он вскакивал, пытаясь отогнать видение. Теперь, когда было уже слишком поздно, в нем заговорила совесть, укоряя его в жестокосердии. Все, что он сказал, было правильно, думал он, но напоследок нужно было бы добавить несколько добрых слов. А вдруг его покойная жена знает о том, что произошло нынче вечером? Только не это! Ведь она так любила Эстер, что небеса омрачились бы для нее, если бы она видела, как унизили и оттолкнули ее любимую сестру. Бартон вспомнил, с каким смирением держалась Эстер, как она молчаливо признала всю глубину своего падения, и подумал, что вера могла бы заставить ее свернуть со стези порока. Он понимал, что нет такой силы на земле, которая могла бы это сделать, а вот религия, мнилось его затуманенному мозгу, пожалуй, может ее спасти. Да, но где найти Эстер? Разве в дебрях большого города легко разыскать человека, такого маленького и никому не нужного?

И вот вечер за вечером принялся обходить Бартон те улицы, где он услышал тогда за собою шаги, он заглядывал под каждый легкомысленный или причудливый чепец в надежде снова встретить Эстер и заговорить с нею на этот раз совсем иначе. Но каждый вечер он возвращался ни с чем и наконец, отчаявшись, отказался от своих поисков. А отказавшись, попытался возродить в своей душе былую злобу против Эстер, чтобы спастись от укоров совести.

Нередко, глядя на Мэри, он жалел, что она так похожа на свою тетку, ибо внешнее сходство позволяло предполагать и схожесть судеб. Постепенно мысль эта воспламенила его легко возбудимый мозг, и он стал тревожно и подозрительно следить за поведением дочери. А она настолько привыкла к полной свободе, когда никто не требовал у нее отчета в ее действиях, что приняла эту перемену в штыки. Как раз сейчас, когда, уступая желаниям мистера Карсона, она стала встречаться с ним чаще, ей было особенно трудно отвечать на расспросы отца, желавшего знать, когда она ушла с работы, да пошла ли прямо домой и тому подобное. Лгать она не умела, но способна была кое‑что скрыть, если ее прямо об этом не спрашивали. А потому она‑стала искать спасения в молчании, делая вид, будто возмущена расспросами отца. Нельзя сказать, чтобы это улучшало отношения между отцом и дочерью, хотя они по‑прежнему горячо любили друг друга и каждый твердо верил, что поступает так лишь ради покоя и счастья другого.

Теперь отец был бы рад поскорее выдать Мэри замуж. Тогда исчез бы этот страшный, суеверный страх, порожденный ее сходством с Эстер. Он чувствовал, что уже не может натянуть однажды ослабленные вожжи. А муж сумеет это сделать. Вот если бы Джем Уилсон женился на ней! Он человек серьезный, способный! Но, видно, Мэри чем‑то обидела его, потому что он редко теперь заходит к ним. И Бартон решил спросить об этом дочь.

– Скажи мне, Мэри, что у тебя случилось с Джемом Уилсоном? Ведь вы одно время очень дружили.

– Говорят, он собирается жениться на Молли Гибсон, а ухаживанье всегда отнимает много времени, – самым безразличным тоном объяснила Мэри.

– Тогда, значит, ты плохо разыграла свои карты, – сердито буркнул отец. – Он одно время был без ума от тебя, это я точно знаю. Куда больше, чем ты того заслуживаешь.

– Ну, это еще как сказать! – дерзко возразила Мэри, вспомнив, как накануне утром мистер Карсон вздыхал, клялся и божился, что она самая хорошенькая, самая очаровательная, самая несравненная и так далее и тому подобное. А позже, когда он ехал верхом с одной из своих красоток сестер, разве он не указал на нее сестре, очевидно сказав о ней что‑то лестное, а потом, пропустив сестру вперед, разве не остановился и не послал ей воздушный поцелуй?! Ну, что ей после этого Джем!

Но Джон Бартон был не в настроении терпеливо сносить дерзости дочери и так принялся распекать ее за Джема Уилсона, что она до крови закусила губу, чтобы сдержать рвавшиеся с языка злые слова. Наконец отец ушел из дому, и Мэри могла дать волю накипевшим слезам.

Случилось так, что именно в этот день Джем после долгих и тревожных раздумий решил «поставить все на карту, все выиграть иль проиграть». [61] Теперь он мог содержать жену. Правда, им придется жить с его матерью и теткой, но у бедняков это случается довольно часто, а тут, как полагал Джем, это и вовсе не могло служить препятствием к браку, ибо семьи их дружили и раньше. И мать его и тетя будут рады жить с Мэри под одной кровлей. А уже одно это могло служить залогом будущего счастья.

Весь день Джем был рассеян и занят мыслями о предстоящем объяснении. Он даже улыбнулся, заметив, с каким тщанием моется и одевается, готовясь к встрече с Мэри. Как будто тот или иной жилет может решить его судьбу, когда дело идет о том, важнее чего невозможно придумать. Просто он из трусости, из страха перед девушкой так долго задерживается у маленького зеркальца. Он старался не думать об этом так много и именно поэтому думал.

Бедный Джем! Неподходящую ты выбрал минуту для своего посещения!

– Войдите, – сказала Мэри, услышав стук в дверь.

Глубоко опечаленная разговором с отцом, она сидела и шила кому‑то траур, стремясь в свободное время заработать лишние несколько пенсов.

Джем вошел еще более смущенно и робко, чем всегда. А ведь он, как и надеялся, застал Мэри одну. Она не предложила ему присесть, и он, постояв с минуту, сам сел подле нее.

– Отец дома, Мэри? – спросил он, чтобы как‑то начать разговор, так как она, видимо, решила хранить молчание и продолжала шить.

– Нет. Он, кажется, пошел на собрание своего союза.

Снова молчание. Жди не жди, а начинать надо, подумал Джем. Все равно окольным путем ему не подвести разговор к нужной теме – слишком он волнуется, и мысли так и скачут. Лучше уж сказать все сразу, без обиняков.

– Мэри! – произнес он таким необычным тоном, что она на секунду подняла глаза и тотчас опустила их, поняв по выражению его лица, что сейчас произойдет.

Сердце Мэри заколотилось так сильно, что она с трудом усидела на месте. Но в одном она была твердо уверена: что бы он ни сказал, она за него не пойдет. Она им всем покажет, кто готов назвать ее своей. Она еще не успокоилась после ссоры с отцом. И все же опустила глаза под устремленным на нее страстным взглядом.

– Дорогая Мэри (о том, как ты мне дорога, я и сказать не могу)! Ничего нового ты не услышишь. Все это ты давно уже видишь и давно знаешь, потому как с самого детства я люблю тебя больше отца и матери и всего на свете. Ты всегда в моих мыслях – о чем бы я ни думал днем и ни мечтал ночью. Я долго не мог заговорить с тобой об этом, потому что у меня не было возможности содержать жену и я не хотел связывать тебя обещанием. Но все это время я жил в страхе, что кто‑то другой может отнять тебя у меня. А теперь, Мэри, я стал мастером… Мэри, дорогая, послушай…

Тут Мэри, не в силах совладать с волнением, встала и отвернулась от него. Джем тоже встал и подошел к ней; он попытался было взять ее за руку, но она не позволила. Она собиралась с силами, чтобы раз и навсегда отказать ему.

– Теперь, Мэри, я могу предложить тебе надежный кров и сердце, полное такой преданности и любви, какие только может питать человек. Мы, конечно, никогда не будем богатыми, но если любящее сердце и сильные руки могут защитить тебя от горя и нужды, мое сердце и мои руки сделают это. Я не умею говорить так, как мне бы хотелось, потому что для моей любви нет слов. Радость моя, скажи, что ты мне веришь и что ты будешь моей женой.

Она ответила не сразу – подготовленные слова не шли у нее с языка.

– Мэри, говорят, что молчание – знак согласия. Это правда? ‑тихо спросил он.

Она должна сделать над собой усилие – сейчас или никогда.

– Нет, это не так. – Голос ее звучал спокойно, хотя она дрожала с головы до ног. – Я всегда буду твоим другом, Джем, но никогда не буду твоей женой.

– Не будешь моей женой, – грустно повторил он. – Мэри, прошу тебя, подумай! Ты не сможешь быть моим другом, если не согласишься стать моей женой. Я, во всяком случае, никогда не смогу удовольствоваться одной твоей дружбой. Подумай немножко! Если ты скажешь нет, ты сделаешь меня глубоко несчастным, навсегда лишишь надежды. Я ведь не со вчерашнего дня люблю тебя. Всем, что люди считают во мне хорошим, я обязан этой любви. Я не знаю, что со мной станет, если ты отвернешься от меня. А потом, Мэри, подумай, как обрадуется твой отец! Ты, конечно, можешь решить, что я очень возомнил о себе, но отец твой не раз говорил мне, как бы он хотел, чтобы мы поженились!

Джем считал это могучим доводом в свою пользу, однако при том настроении, в каком находилась сейчас Мэри, все вышло как раз наоборот: ей пришла в голову нелепая и глупая мысль, что отец, горя желанием поскорее выдать ее замуж за Джема, говорил об этом с молодым человеком и даже упрашивал его.

– Я же сказала тебе, Джем, что это невозможно. Раз и навсегда говорю тебе: я никогда не выйду за тебя замуж.

– Значит, пришел конец всем моим надеждам и опасениям! Можно даже сказать: конец жизни, потому что теперь мне не для чего больше жить! – волнение Джема все возрастало, он дошел почти до исступления. – Может, Мэри, я стану пьяницей, может, вором, может, убийцей. Но запомни: когда все будут плохо отзываться обо мне, ты не смей меня осуждать, потому что я стану таким из‑за твоего жестокосердия. Неужели ты не можешь даже сказать, что постараешься полюбить меня, Мэри?! – внезапно воскликнул он, перейдя от угроз и отчаяния к страстной мольбе, и, крепко взяв ее за руку, чтобы она не могла вырваться, попытался заглянуть ей в лицо.

Она молчала, но на этот раз от глубокого волнения. Однако он не в силах был дольше ждать – снова надеяться, а потом снова быть отринутым… Уж лучше ожесточиться и познать всю глубину отчаяния! А потому, прежде чем Мэри нашлась, что ответить, Джем выпустил ее руку и выбежал из дома.

– Джем, Джем! – слабым, прерывающимся голосом крикнула она ему вслед.

Но было уже поздно. Он летел как на крыльях, оставляя позади одну улицу за другой, спеша найти убежище в лугах, где он мог, никем не замеченный, предаться своему отчаянию.

Всего лишь десять минут назад вошел он в дом, где сидела Мэри и спокойно шила, а теперь, припав к комоду, она закрыла лицо руками и безутешно рыдала. Она не могла бы сказать (если бы вы спросили ее и она нашла бы в себе силы ответить), что повергло ее в такое отчаяние. Все произошло слишком неожиданно, и у нее еще не было времени ни разобраться в случившемся, ни подумать. Она только чувствовала, что сама погубила свою жизнь, и будущее представлялось ей унылым и безнадежным. Постепенно горе измучило ее настолько, что у нее не осталось сил даже плакать. Она села на стул – в голове у нее теснились самые разные мысли. Всего какой‑нибудь час назад еще ничего не было сказано, и ее судьба была в ее руках. Но ведь она уже давно решила, что, если придется, она будет говорить с Джемом именно так.

Казалось, в душе ее спорили двое, и этот печальный, исполненный отчаяния спор шел между той, какою она была, и той, какою стала. Той, какою она была день или даже час тому назад, и той, какою стала теперь. Каждому из нас довелось испытать, как порою несколько минут в длинной череде месяцев и лет, именуемой жизнью, вдруг по‑новому осветят прошедшее и будущее, заставят увидеть всю суетность или преступность наших деяний и так изменят нашу точку зрения, что мы с отвращением взираем на то, чего прежде желали. Несколько минут могут изменить весь образ жизни человека, поставить перед ним совсем другие цели и совсем по‑иному направить его стремления.

Но вернемся к Мэри. Мы знаем, что она намеревалась выйти замуж за мистера Карсона, и то, что произошло час тому назад, было лишь первым шагом на пути к осуществлению этого плана. Однако случившееся раскрыло ей тайну ее сердца, и она убедилась, что Джем ей дороже всего на свете. Но Джем был бедный механик, которому надо было содержать мать и тетку. К тому же мать его достаточно ясно дала понять Мэри, что не желает видеть ее своей невесткой. С мистером Карсоном, человеком богатым, преуспевающим, веселым, ее ждет (так думала Мэри) жизнь знатной дамы, куда нет доступа нужде. Но что значила вся эта мишура теперь, когда перед Мэри вдруг открылась сокровенная тайна ее души? Она чуть ли не возненавидела мистера Карсона за то, что ему удалось прельстить ее такой суетной приманкой. Она вдруг поняла, что все веселье и вся роскошь, все радости и все удовольствия покажутся ей пустыми и никчемными, если их не будет делить с ней Джем, – да, тот самый Джем, которого она только что так решительно отвергла. Пусть он беден – она еще больше любит его за это. Пусть его мать считает ее недостойной своего сына – Мэри с горечью признала сейчас, что она права. До сих пор она, точно слепая, шла на ощупь к пропасти, но за истекший час она поняла грозящую ей опасность и решительно, навсегда повернулась к пропасти спиной.

Теперь Мэри ясно сознавала, чего ей не следует делать, и это до какой‑то степени утешало ее – больше она уже не поддастся искушению. Но как загладить то зло, которое она причинила Джему и себе, отвергнув его любовь? Мэри совсем истерзалась, придумывая всевозможные планы и тотчас отбрасывая их.

На соседней церкви часы пробили двенадцать, и Мэри очнулась от своих мыслей. Она знала, что отец может вернуться в любую минуту, а ей вовсе не хотелось встречаться с ним. Поэтому она поспешно собрала свою работу и ушла к себе в спаленку.

Она потушила свечу, чтобы отец не увидел света в щели под дверью, и, сев на постель, стала думать. Но сколько она ни обдумывала случившееся, приняла она лишь одно решение – немедленно и бесповоротно порвать с мистером Карсоном. Девическая застенчивость (а настоящая любовь всегда застенчива) заставляла ее отказываться от любого плана, который мог бы показать Джему, что она сожалеет о своем решении и что только теперь она поняла, как он ей дорог. И она пришла к необычайно мудрому выводу – ничего не предпринимать, а терпеливо ждать развития событий. Если Джем будет знать, что она по‑прежнему одинока и не выходит замуж, то он, конечно, снова попытает счастья. Неужели он примирится с первым же отказом? Ей казалось, что на его месте она бы на этом не успокоилась. Она поступила очень нехорошо, но она постарается искупить это, исправиться и будет скромно и терпеливо ждать, пока он по ее поступкам не поймет, что она изменилась и раскаивается. Даже если ей придется ждать годы, она не станет сокрушаться, а примет это как наказание за свое неразумное кокетство и за неправильное истолкование собственных чувств. И, решив, что все кончится счастливо, хоть, может быть, и не так скоро, как ей хотелось бы, Мэри заснула, когда на фабриках в первый раз зазвонил колокол. Она легла не раздеваясь, и сон не освежил ее. Она проснулась, дрожа от озноба и в таком мрачном настроении, что сначала не могла понять, откуда у нее это уныние.

Вспомнив события предшествующего вечера и принятые ею решения, она еще раз утвердилась в них. Но утром терпеливое ожидание показалось ей делом гораздо более трудным, чем накануне.

Она поспешно спустилась вниз и, горя искренним желанием исправиться, постаралась приготовить хоть и не очень обильный, но вкусный завтрак отцу, а когда он, явно чем‑то раздраженный, вошел в комнату, она с кротостью раскаивающейся грешницы сносила все его вспышки, пока своим смирением не утишила его гнева.

Мэри неприятно было даже думать о том, что в мастерской ей придется встречаться с Салли Лидбитер, но тут уж ничего нельзя было поделать, и она постаралась внутренне подготовиться к этой встрече и сразу дать Салли понять, что, решив порвать с мистером Карсоном, она считает порванными и связывавшие их узы дружбы.

Однако Салли была не из тех, от кого можно так легко отделаться. Она очень скоро догадалась о намерениях Мэри, но объяснила их лишь непостоянством, свойственным девушкам; придет время, и Мэри будет еще благодарна ей за то, что она чуть ли не силой заставила ее встречаться и поддерживать отношения с богатым поклонником.

Поэтому, когда прошло два дня, а Мэри продолжала подчеркнуто избегать ее, и к тому же мистер Карсон пожаловался, что Мэри не пришла на обещанное свидание и что на улице, торопливо возвращаясь домой, она не хочет говорить с ним (не задерживать же ему ее силой!), Салли решила сломить упрямство Мэри к ее же благу.

На третий день, сидя за работой, Салли сделала вид, будто ее не трогает холодность Мэри и она примирилась с тем, что они больше не подруги. Она довольно рано сложила шитье и ушла домой, сославшись на то, что ее больная мать чувствует себя сегодня хуже обычного. Другие девушки вскоре последовали ее примеру. Мэри, выходившая от мисс Симмондс последней, на секунду остановилась на пороге, посмотрела направо и налево и, убедившись, что путь свободен, поспешила домой, надеясь, что ей удастся избежать встречи с тем, кого она начинала все больше бояться. На сей раз она никого не встретила и благополучно добралась до дому, который, как она и предполагала, оказался пуст: она знала, что в этот вечер в клубе собрание, которое отец, конечно, не пропустит. Она опустилась на стул, чтобы передохнуть и утишить биение сердца, колотившегося больше от волнения, чем от усталости, хоть она и шла очень быстро. Затем она встала, чтобы снять шляпку, и увидела за окном Салли Лидбитер, которая неторопливо прошла мимо и заглянула в темную комнату, желая, видимо, удостовериться, вернулась ли Мэри. Через секунду Салли опять прошла мимо окна – на этот раз в обратном направлении – постучала в дверь и, не дождавшись приглашения, вошла.

– Мэри, душечка, – сказала она, отлично понимая, что уж Мэри‑то никак не назвала бы ее сейчас душечкой, – у мисс Симмондс так трудно толком поговорить, что я решила зайти к тебе.

– Помнится, ты говорила, что твоя мать расхворалась и что ты спешишь к ней, – весьма нелюбезно заметила Мэри.

– Да, но маме сейчас стало лучше, – нимало не смущаясь, сказала Салли. – Отца твоего, видно, нет дома? – спросила она, вглядываясь в темноту, так как Мэри не спешила проявить гостеприимство и зажечь свечу.

– Да, его нет дома, – отрезала Мэри и зажгла наконец свечу, не приглашая, однако, гостью присесть.

– Тем лучше, – заметила Салли. – По правде говоря, Мэри, тут один мой знакомый дожидается на перекрестке. Он очень хочет зайти к тебе, раз уж ты стала такая важная, что не желаешь разговаривать с ним на улице. Сейчас он придет.

– Ах, Салли, не пускай его! – взмолилась Мэри, впервые за этот вечер говоря искренне, и бросилась к двери, чтобы запереть ее на засов, но Салли, рассмеявшись при виде ее отчаяния, схватила девушку за руки. – Ах, Салли, прошу тебя! – тщетно пытаясь вырваться, уговаривала ее Мэри. – Салли, милая, пожалуйста, не пускай его сюда: соседи начнут болтать, а если отец узнает, он ужас как рассердится. Он убьет меня, Салли, право, убьет. А главное – не люблю я мистера Карсона, я его никогда не любила. Отпусти меня, пожалуйста, – снова взмолилась она, услышав приближающиеся шаги. Но человек прошел мимо, и Мэри продолжала: – Салли, милая, пойди, пожалуйста, и скажи ему, что я не люблю его, что я не хочу его больше знать. Сознаюсь: не надо было мне вообще с ним видеться, и мне очень жаль, что я подавала ему надежды, но теперь я хочу, чтобы он перестал обо мне думать. Скажешь ему это, Салли? Если скажешь, я для тебя что хочешь сделаю.

– Ну ладно, – заявила Салли, смягчаясь. – Мы пойдем с тобой туда, где он ждет нас. Вернее, я сказала ему, чтобы он подождал там четверть часа, пока я узнаю, дома ли твой отец. А он сказал, что, если я за это время не вернусь, он придет сюда и, если понадобится, взломает дверь, но тебя увидит.

– Так идем же скорей, идем, – сказала Мэри, чувствуя, что этой встречи ей не избежать и что лучше устроить ее вне дома, куда в любую минуту может вернуться отец.

Она схватила шляпку и в мгновение ока очутилась у ворот, но, не зная, куда повернуть, вынуждена была там остановиться и подождать Салли, которая неторопливо подошла к ней и решительно взяла Мэри под руку, чтобы она, если передумает, не могла убежать. Но Мэри и не собиралась бежать. Она не раз уже говорила себе, что ей, пожалуй, следует в последний раз объясниться с мистером Карсоном, сказать ему, что они больше не должны видеться и что она очень сожалеет, если легкомысленно дала ему основания для несбыточных надежд. Не следует забывать, что по наивности – или неведению‑ она считала его намерения честными, а он, желая любой ценой (но по возможности подешевле) добиться ее, не рассеивал ее иллюзий. Ну, а Салли Лидбитер только втихомолку посмеивалась над ними обоими, гадая, чем же все это кончится и удастся ли хитрой Мэри женить его на себе, внушая ему, будто она не сомневается, что он и не помышляет ни о чем другом.

В конце улицы, на которую выходил двор, где жила Мэри, девушки увидели мистера Карсона – он стоял, низко надвинув на лоб шляпу, точно боялся быть узнанным. Заметив их, он повернулся и, ни слова не говоря (хотя они подошли совсем близко), направился к еще не застроенной улице.

Пока они шли, у Мэри было достаточно времени, чтобы испугаться предстоящего разговора, но даже если бы она и захотела изменить свое решение, Салли Лидбитер так крепко держала ее, что ей не удалось бы вырваться без самой настоящей борьбы.

Наконец мистер Карсон остановился в тени деревянного забора, ограждавшего тротуар от строительного мусора. Минуту спустя рядом с мистером Карсоном за этим забором очутились и девушки, только теперь уже Мэри крепко держала Салли, так как по дороге твердо решила сделать Салли – добровольно или же против ее воли – свидетельницей предстоящего разговора. Но Салли была слишком любопытна и потому не думала вырываться.

Мистер Карсон с невиданной дотоле развязностью крепко обнял Мэри за талию, несмотря на ее возмущенный протест.

– Нет, нет, маленькая колдунья! Раз уж я тебя поймал, то теперь не выпущу. Ну‑ка, скажи, почему последние дни ты убегаешь от меня, а, прелестная кокетка?

Мэри перестала вырываться и, повернувшись к нему лицом, заговорила спокойно и решительно:

– Мистер Карсон! Я хочу объясниться с вами раз и навсегда. После нашей последней встречи в понедельник вечером я решила больше не видеться и не разговаривать с вами. Я знаю, я поступала дурно, давая вам основания думать, будто вы мне нравитесь, но, видно, я и сама толком не понимала своих чувств, и я нижайше прошу у вас прощения, сэр, за то, что вскружила вам голову.

На секунду он удивился, но почти тотчас на помощь ему пришло тщеславие, и он постарался убедить себя, что она только шутит. Ведь он молод, любезен, богат, красив! Нет, это, конечно, лишь женское кокетство.

– Ах ты прелестный бесенок! Надо же придумать такое: «Нижайше прошу у вас прощения, сэр, за то, что вскружила вам голову». Как будто ты не знаешь, что я с утра до вечера думаю о тебе. Но ты хочешь, чтобы я снова и снова повторял тебе это, да?

– Нет, сэр, право, не хочу. Мне было бы куда приятнее, если б вы сказали, что никогда и не вспомните обо мне, чем слушать такие речи. Ведь я не шучу: сегодня вечером я разговариваю с вами в последний раз.

– Вечером, но не днем же, плутовка! Ну, что, Мэри, правильно я тебя понял? – добавил он, так как Мэри, пораженная его упорным желанием принимать ее слова за шутку, совсем растерялась и не сразу нашлась, что ответить.

– Я хочу сказать, сэр, – наконец сказала она резко, – что никогда больше не стану с вами разговаривать после нынешнего вечера.

– Почему же вдруг такая перемена, Мэри? – уже серьезно спросил он и с тревогой добавил: – Разве я чем‑нибудь обидел тебя?

– Нет, сэр, – мягко, однако решительно ответила она. – Я не могу вам объяснить, почему я переменилась, но это мое последнее слово. Как я уже говорила, я прошу вас извинить меня, если я дурно поступила с вами. А теперь, сэр, будьте так добры, отпустите меня.

– Нет, не буду. И не отпущу. Ну, что я сделал, Мэри? Скажи! Ты не уйдешь, пока не скажешь мне, чем я тебя обидел. Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал?

– Ничего, сэр, только… – взволнованно воскликнула она, – только отпустите меня! Своего решения я все равно не изменю, никогда не изменю. Ах, сэр, да отпустите же меня! Если уж вы так хотите знать, почему я не хочу больше видеться с вами, извольте: потому, что я не могу любить вас. Я старалась, но не могу.

Но это наивное и искреннее признание мало помогло ей. Мистер Карсон просто не мог этого понять. Что‑то под этим кроется. Он был безумно влюблен в нее. Что же делать, чем ее прельстить? И вдруг ему в голову пришла новая мысль.

– Послушай, Мэри. Нет, я не пущу тебя, пока ты меня не выслушаешь. Я горячо люблю тебя и не поверю, что ты не любишь меня – хотя бы немножко, совсем немножко. Ты не хочешь этого признавать – пусть так. Я только хочу сказать тебе, как я люблю тебя и чем я готов ради тебя пожертвовать. Ты знаешь (хотя, возможно, и не до конца отдаешь себе в этом отчет), что моему отцу и матери едва ли понравится, если я женюсь на тебе. Они так рассердятся, и столько мне придется вынести насмешек, что до сих пор я об этом и не помышлял. Мне казалось, что мы можем быть счастливы и без женитьбы. (Слова эти поразили Мэри до глубины души.) Но сейчас, если хочешь, я завтра же утром – нет, сегодня же вечером – получу разрешение и женюсь на тебе вопреки всему свету, а не откажусь от тебя. Через год‑другой отец меня простит, а ты тем временем будешь окружена всей роскошью, какую только можно получить за деньги, и всеми радостями, какие может измыслить любящий человек, чтобы сделать тебя счастливой. В конце‑то концов моя мать тоже была фабричной работницей. (Это было сказано скорее себе, словно он хотел оправдать в своих глазах столь смелый шаг.) Теперь ты видишь, Мэри, что я готов… готов пожертвовать для тебя очень многим. Я предлагаю тебе даже брак, чтобы удовлетворить твое честолюбивое сердце. Неужели и теперь ты не скажешь, что любишь меня немножко, ну, совсем немножечко?

И он привлек ее к себе. Но, к его удивлению, она продолжала сопротивляться. Да, она сопротивлялась, хотя достаточно было ей пожелать – и то, о чем она мечтала многие месяцы, представляя себе, как она станет женой мистера Карсона, стало бы явью. Его речь вызвала в ней лишь одно чувство – чувство огромного облегчения.

Узнав подлинную любовь, она боялась даже думать о том, какую привязанность, какое глубокое чувство могло породить ее легкомысленное кокетство. И она осыпала себя упреками за то горе, которое могла причинить. А сейчас она почувствовала облегчение от того, что привязанность эта оказалась низменной страстью, которая не остановится даже перед тем, чтобы погубить предмет своих вожделений, – почувствовала облегчение от того, что внушенное ею чувство оказалось легкомысленным увлечением себялюбца, ни на минуту не задумывавшегося над тем, какие несчастия он мог навлечь на свою «возлюбленную», как он вероломно ее называл. Из‑за такого лукавого и бездушного человека нечего казнить себя. Вот почему Мэри почувствовала облегчение.

– Я очень благодарна вам, сэр, за ваше признание. Вы, наверное, сочтете меня дурочкой, но я все время считала, что вы намерены жениться на мне, и тем не менее не могла вас любить. Я сожалела, однако, что ввела вас в заблуждение, принимая ваши ухаживания. А теперь, сэр, вот что я вам скажу: если бы даже я любила вас раньше, то разлюбила бы после того, как вы сказали, что собирались погубить меня, – ведь так следует понимать вас, если вы до этой минуты не собирались жениться на мне. Я говорила вам, что жалею о своем поведении и нижайше прошу у вас прощения. Но я говорила все это, когда еще не знала вас. А теперь я презираю вас, сэр, за то, что вы хотели погубить бедную девушку. Прощайте.

И, собрав все свои силы, она вырвалась из его объятий. Она летела как стрела, и звук ее удаляющихся шагов эхом отдавался на затихшей улице. Затем раздался смех Салли, – он оскорбил слух мистера Карсона и привел его в величайшее раздражение.

– Что вас так развеселило, Салли? – спросил он.

– Ах, сэр, прошу прощения. Нижайше прошу простить меня, как выражается Мэри, но я просто не могу не смеяться при мысли о том, как она обвела нас вокруг пальца. (Она хотела сказать: «обвела вас вокруг пальца», но вовремя изменила местоимение.)

– А вы‑то, Салли, предполагали, что она может убежать?

– Конечно нет. Но раз уж вы собирались жениться на ней, почему же, осмелюсь спросить, вы сообщили ей, что раньше у вас этого и в мыслях не было? Потому‑то она так и вспылила!

– Да ведь я не раз давал ей понять, что не намерен жениться на ней. Мне и в голову не приходило, что она может быть такой дурочкой и так превратно истолковать мои слова, хотя она и романтическая фантазерка. Естественно, мне хотелось показать ей, какую жертву я готов принести, через какие предрассудки готов перешагнуть, а она этого, видимо, даже не сознавала. Я не сомневаюсь, что не встречу отказа у лучших невест Манчестера, а я вот готов был жениться на бедной мастерице. Неужели вам и теперь не ясно? Неужели вы не понимаете, на какую жертву я готов был пойти, лишь бы угодить ей? И все оказалось напрасно.

Он подождал немного, но Салли молчала, и он заговорил снова:

– Отец скорее простил бы мне любую интрижку, чем такой неравный брак.

– А мне показалось, будто вы сказали, сэр, что ваша матушка была фабричной работницей, – не без ехидства заметила Салли.

– Да, да, все это так, но тогда и мой отец был немногим лучше простого рабочего. Во всяком случае, между ними не было такой разницы в положении, как между мной и Мэри.

Снова оба помолчали.

– Значит, теперь вы намерены от нее отказаться? Она ведь прямо сказала, что порвала с вами.

– Нет, я не намерен от нее отказаться, что бы вы ни говорили и что бы ни думала она. Я теперь только еще больше люблю ее – даже после этой прелестной вспышки. Она передумает – в этом можно не сомневаться. Таков уж женский нрав. Женщины ведь всерьез не отвергают поклонников, это всегда какой‑то расчет. Но я не говорю, что соглашусь помириться с ней на прежних условиях.

И, обменявшись еще двумя‑тремя словами, союзники расстались.

 

ГЛАВА XII

 

 

ПИТОМЕЦ СТАРУШКИ ЭЛИС

 

Нет, не любила я, но вот уж нет его,

И мне не мило в жизни ничего.

Твердила я себе: «Его словам не верь».

Ах, если б он заговорил теперь!

«Не он, – твердила я, – сужден тебе судьбой»,‑

И изнемог рассудок бедный мой.

У.‑С. Лендор. [62]  

 

Итак, Мэри была убеждена, что прогнала обоих своих поклонников. Однако те отнеслись к этому по‑разному. Тот, что любил ее всем сердцем и всей душой, считал ее решение окончательным. Он не думал (хотя он‑то имел полное право так думать), что женщины всерьез не отвергают поклонников. Любовь его была так велика, что он считал себя недостойным Мэри, и подобная мысль, естественно, не приходила ему в голову. Он просто считал, что «он Мэри не по душе», и, хотя не нашел для выражения этого более высокопарных слов, тем не менее он глубоко страдал. Он готов был пойти в солдаты, напиться до бесчувствия, стать преступником, но когда эти безумные мысли овладевали им, на пути к греху, словно ангел с поднятым мечом, вставало воспоминание о матери. Он был единственным сыном вдовы, и от него зависело ее дневное пропитание. А потому он не имел права бессмысленно транжирить свое здоровье и время – тот единственный капитал, которым он располагал для поддержания ее старости. И он продолжал работать, как будто совсем такой же, как раньше, но на сердце у него лежала свинцовая тяжесть.

Ну, а мистер Карсон, как мы видели, упрямо считал отказ Мэри «милым капризом». Когда она приходила в мастерскую, Салли Лидбитер обязательно совала ей в руку страстное послание и так быстро отходила, что Мэри не успевала вернуть ей записку незаметно для остальных. Мэри пришлось даже унести домой несколько таких записок. Но, прочитав одну из них, она уже решила, как поступать дальше. Теперь она не сопротивлялась, когда Салли всовывала ей в руку очередное послание, но не распечатывала их и при случае возвращала обратно, завернув в чистый лист бумаги. Но куда больше ей досаждали постоянные встречи с упрямым поклонником на пути домой: он давно уже изучил все ее привычки, и теперь избежать его было нелегко. Поздно ли она шла или рано, она никогда не могла быть уверенной, что не встретит его. Пойдет ли она тем путем или этим – он мог неожиданно возникнуть перед ней на каком‑нибудь перекрестке, когда она уже поздравляла себя с тем, что на сей раз избежала его. Словом, он едва ли мог придумать более верный способ опротиветь ей.

А Джем Уилсон больше не приходил к ним! Конечно, не для того, чтобы увидеться с ней – на это Мэри и не надеялась, – но чтобы навестить ее отца. Зачем – она сама не знала, просто надеялась, что он придумает какой‑то предлог и придет, чтобы узнать, не изменила ли она своего решения. Но он ни разу не зашел. Постепенно Мэри устала ждать, терпение ее истощилось и настроение упало. Преследования одного поклонника и полное пренебрежение со стороны другого угнетали ее. Теперь она уже не могла спокойно просидеть весь вечер за шитьем, а если усилием воли и заставляла себя не вскакивать и не ходить по комнате из угла в угол, то старалась хотя бы занять себя пением, лишь бы не думать. И пела она самые веселые песни, какие только могла вспомнить. «Барбара Аллен» [63] и другие печальные баллады хороши для счастливых времен. Ей же сейчас нужно было как‑то подбадривать себя, чтобы заглушить горе.

Мучилась она и из‑за отца: он очень изменился и выглядел совсем больным. Однако он утверждал, что вполне здоров. Как бы поздно ни засиживалась Мэри, она знала, что не бросит шитья, пока не заработает нескольких пенсов, чтобы отец на другой день мог хотя бы раз как следует поесть (если, конечно, бедные служанки не задержат платы за починку, которую она делала за них). Однако утром, просидев допоздна накануне, она чаще всего успевала лишь забежать к заказчице, сдать работу и получить деньги. Нередко у нее не было времени на то, чтобы купить еды, и она могла только отдать деньги нетерпеливо хватавшему их отцу. Такое нетерпение объяснялось, правда, голодом, но гораздо чаще – жаждой опиума.

А в общем, он страдал от голода меньше дочери. Обед у мисс Симмондс давали в час дня, а потом Мэри нередко постилась до полуночи, когда наконец кончала работу. Но Мэри была молода и не успела еще научиться голодать.

Однажды вечером, когда она сидела за работой, распевая веселую песенку, которую лишь изредка прерывал тяжелый вздох, дверь отворилась, и в комнату ощупью вошла слепая Маргарет. Она последнее время сопровождала своего лектора в поездке по промышленным городам Йоркшира и Ланкашира, и разлука с подругой была источником дополнительного огорчения для Мэри. Дедушка Маргарет тоже уехал, решив использовать это время для пополнения своих коллекций, и их жилище уже несколько недель было заперто.

– Ах, Маргарет, Маргарет, до чего же я рада тебя видеть! Осторожнее! Вот кресло отца. Садись же!

И Мэри снова и снова принималась целовать подругу.

– Стоило тебе появиться, Маргарет, и сразу все как‑то посветлело вокруг. Благослови тебя господь! Да как же ты хорошо выглядишь!

– Доктора всегда советуют больным переменить климат, а у меня этих перемен последнее время было предостаточно.

– Да, ты стала настоящей путешественницей! Расскажи все по порядку, Маргарет. Во‑первых, где ты была?

– Ну, милочка, на это нужно слишком много времени. Мне иной р