Расположение кавалерийской бригады

 

Блюхер в сопровождении командиров быстро идет через плац к конюшням, огороженным высоким забором. Оттуда доносится тоскливое ржание. Блюхер – злой и хмурый, на лбу – складки, глаза спрятаны под бровями. В громадный огороженный двор, где сейчас стоит добрая сотня лошадей, купленных для бригады у крестьян, он почти вбегает.

– Почему кони не в конюшнях?

– Полно, ставить некуда.

– Почему не построили временных?

– Завтра переведем конский запас в Балку, там есть пустые помещения.

– Почему завтра? Почему не сегодня?

Он не слушает ответа, досадливо машет рукой и начинает осматривать лошадей. Делает он это медленно, близко заглядывает в конские морды, щупает мускулатуру груди и нос. Он переходит от одной лошади к другой и очень вдумчиво, тщательно изучает каждую. Коннице белых надо противопоставить красную конницу, иначе пехоте не выдержать. И орудиям надо придать лошадей – они мертвы без конницы.

– Куда вы думаете определить эту, каурую? – спрашивает Блюхер сопровождающих его командиров.

– В пятую батарею.

– Понятно… Извольте сказать, каковы требования к вьючным лошадям для артиллерии?

– Какие требования?

– Те, которые разосланы по частям неделю назад. Вы их видели?

– Так точно.

– Помните?

– Да.

– Извольте повторить.

– Я помню в общих чертах…

– Придется напомнить частности. Вьючная лошадь для артчастей должна быть с широкой грудью, на коротких ногах, плотного склада, круторебрая, с крепким копытным рогом, с прямой короткой спиной, без старых ссадин на спине и с невысокой правильной холкой, – вдалбливая каждое слово в собеседников, отчеканил Блюхер. – А разве эта лошадь в артиллерию годится? На ней хоронить хорошо, а не воевать. Определите ее в обоз.

Блюхер идет дальше, осматривая коней.

– А это что такое? – спрашивает он. – Каких лошадей мы вообще не берем в армию?

– С порчеными копытами.

– Еще?

– С сжатой пяткой.

– Еще?

– Вислоухих.

– Еще?

Молчат командиры, смотрят под ноги, мнутся.

– Ай‑яй‑яй, – качает головой Василий Константинович, – нехорошо иметь девичью память, граждане комэски и комкавполками. А если у коня передние ноги значительно выгнуты назад в коленях?

– Не годится, если гнуты в коленях, – гудят командиры.

– Да я знаю, что не годится. А вот этот конь? У него ноги, как луки. Зачем его взяли?

– Недоглядка.

– Прошляпили, гражданин министр.

– Люблю самокритику, – говорит Блюхер хмуро, – только не в военных организациях, а в лавках головных уборов. Этого коня выбраковать.

Главком идет дальше. Он придирчиво осматривает каждую лошадь, смотрит, как подкована, заглядывает в зубы, пробует на ощупь мышцы ног. И вдруг возле забора он видит кобылу с огромными страдальческими глазами, а возле нее рыженького жеребенка. Тот жмется к матери, испуганно смотрит молочными еще, с голубизной, глазенками на людей, которые приближаются. Кобыла притирает сына к забору, стараясь спрятать его от людских взоров.

– Ах ты, маленький, – ласково говорит Василий Константинович. – Ах ты, красавец мой нежный…

Он осторожно тянет руку к жеребенку. Кобыла настороженно следит за его рукой и переступает задними ногами – часто‑часто, словно собираясь взбрыкнуть.

– Василий Константинович, – опасливо говорят командиры, – как бы она не зашибла…

– Да разве она зашибет, – по‑прежнему ласково говорит Блюхер, – она ж видит, что мы к нему с лаской, она только жестоких будет шибать…

Он дотрагивается до головы жеребенка и легонько начинает почесывать его лоб, поглаживать за ушами, что‑то тихое и нежное говорит ему, угощает четвертью сахарного кусочка. Жеребенок делает шаг от матери к Блюхеру и начинает тереться об его руку тоненькой шеей. Мать теперь уже не переступает задними ногами так часто, только все время опускает голову и трогает сына губами за спину. Жеребенок оглядывается на нее, не отходя от Блюхера, и тихонько покачивает головой, будто успокаивая ее.

Василий Константинович берет лошадь за узду и ведет ее среди ржания и копытного перестука в конюшню. Следом за кобылой идет жеребенок.

– Разве можно брать лошадей с сосунками? – спрашивает Блюхер командиров после того, как поставил мать с сыном в стойло и насыпал им вволю сена. – Разве ж можно, дорогие граждане командиры?

– В приказе про это не сказано.

– Гражданин министр, там только сказано, чтоб явно жеребых маток не брать.

– Если б там было запрещено, разве б мы стали? Тоже ведь не звери, а люди.

– Эх‑хе‑хе, – задумчиво и грустно тянет Блюхер. – Ладно, впредь имейте в виду, люди… Пойдемте к вам в штаб, посмотрим, как обстоят дела с фуражом и боеприпасами.

 

ШТАБ КАВБРИГАДЫ

 

– Дайте мне список телефонов, – просит Блюхер, зажав телефонную трубку плечом возле уха, – надо позвонить в типографию.

– Пожалуйста, гражданин министр.

– Спасибо.

Блюхер быстро листает напечатанную на гектографе телефонную книжку штабных телефонов.

– Что такое инфористот? – удивленно спрашивает Блюхер.

– Информационно‑исторический отдел, гражданин министр, – со снисходительной улыбкой объясняют Блюхеру.

– Вот в чем дело… А изопу? Что‑нибудь связанное с художниками?

– Это фельдшерский изоляционный пункт.

– А что такое ВПН?

– Военный помощник начальника железной дороги.

– Ага… Ясно… – Блюхер называет номер телефона, ждет, пока ответят, и говорит: – Это Блюхер. Да, товарищ начальник телефонной станции, да, тот самый. У меня к вам просьба. Пожалуйста, переведите на русский язык все обозначения вроде инфористот, изопу, пертелстан и так далее. Научитесь уважать родной язык.

Блюхер кладет трубку на рычаг, качает головой.

– «Изопу»! В типографию я позвоню позже, давайте посмотрим, что к вам поступало в последние дни из боеприпасов.

Ему приносят пачку приказов и рапортов. Он просматривает бумаги, шевелит губами, подсчитывая что‑то, гремит костяшками на счетах. То и дело ему попадаются бумаги, перечеркнутые размашистыми резолюциями. Написаны резолюции громадными, но абсолютно стертыми буквами – карандаш раскрошен, поэтому понять, что написано в самом документе, нет никакой возможности. Блюхер несколько раз смотрит на свет, чтобы разобрать написанное.

– Кто рисовал на накладной?

– Я, гражданин министр, – отвечает один из командиров.

– Прочтите.

– «Прошу принять к сведению и незамедлительно выделить два мешка для нужд кухни. Синельников».

– Это вы Синельников?

– Так точно.

– А свою фамилию вы буквами поменьше рисовать не можете? Нескромно эдакими буквищами свою фамилию рисовать. А теперь прочтите, что написано в накладной.

Командир Синельников, ставший совершенно пунцовым, пытается прочесть текст, но не может этого сделать из‑за своей резолюции.

– Ну вот что, – говорит Блюхер, – приказываю впредь резолюции, если в них есть настоящая нужда, а не «мешок для кухни», накладывать на полях чернилами и подписываться нормально. Если резолюция нужна побольше и на полях не умещается, извольте потрудиться и подклеить к документу чистый листочек бумаги. Этому легко научиться, – усмехается главком и быстро показывает, как надо клеить, – и на нем уж извольте чертить свое просвещенное мнение.

– Василий Константинович, – тихо говорит один из командиров, – да разве сейчас время про резолюции говорить и про цвет чернил? Отступаем, крах грозит, Василий Константинович…

Блюхер жует губами и отвечает глуховато и с болью:

– Дивлюсь на вас: исход войны в конечном счете решает то, как у солдата намотана портянка и чем он накормлен, а вы трещите, как дешевые агитаторы, и по‑серьезному думать не хотите. На сколько времени хватит вам патронов, если сейчас, завтра, через неделю пойдем в наступление?

– На неделю хватит!

– На пять дней!

– У меня на три дня!

– На восемь соберу!

– На пять суток…

– На двое…

– Тьфу! – плюет Блюхер себе под ноги. – Противно слушать. «На пять дней»! Может, ты Меркуловых за день расколотишь? Аника‑воин, слушать тошно!

Он поворачивается к окну и долго смотрит, как эскадрон учится брать барьер и рубить лозу сплеча.

– А как они у вас обучены? Ни черта лозу не берут; саблей, как дубиной машут, коней держат, будто молодожен – девку!

Блюхер выходит из штабной комнаты, идет на плац, берет у комэска коня, пускает его во весь опор, проносится ветром по учебной полосе, все препятствия берет с упреждением в метр, рубит лозу остро, словно бритвой, осаживает коня прямо перед командирами, легко спрыгивает с седла и говорит:

– Научитесь уважать бойца, которого вам предстоит вести в бой. А уважать бойца можно, только научив его воевать лучше, чем противник. Так‑то вот, граждане командиры.

 

ГЕНШТАБ НАРОДНО‑РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ

 

Над столом, устланном картами, склонились двое: заместитель начальника оперативного отдела Гржимальский и Блюхер.

– Повторяю, – говорит Василий Константинович, – постепенную концентрацию войск в прифронтовой полосе я считаю нецелесообразной.

– Но Мольтке считал это целесообразным.

– В том случае, если он был уверен в превосходстве своих сил. А мы уверены в превосходстве сил противника. И поэтому мы двинем на фронт мощный кулак сразу после того, как вся предварительная работа закончится здесь. Понятно?

– Дальнейшее ожидание, Василий Константинович, деморализует войска. Моя жена в свое время ставила спектакли в Офицерском собрании. У них был термин – «передержать» спектакль. Пусть лучше несколько недодержать – поможет энтузиазм, напор, горение… Передержка опаснее тем, что опускаются руки.

– Станислав Иванович, фронт – не спектакль, здесь стреляют не из игрушечных пистолетов.

– Любопытная ситуация, – грустно улыбается Гржимальский, – если бы мы, кадровики, решили саботировать, то лучшей позиции, чем ваша, Василий Константинович, не сыщешь. Все вокруг ропщут, ищут измену, считают, что это мы вас удерживаем от немедленных боевых операций…

– Кто именно?

– Увольте от точного ответа, потому что это я считаю доносительством. Поверьте благородному слову: многие.

Блюхер отходит к окну, останавливается, прячет руки за спину, медленно отвечает:

– «Мы ленивы и не любопытны». Помните Пушкина? Но мы еще склонны невежество прикрывать презрительной усмешкой обожравшегося культурой Фауста. Соскоблите с иного «Азбуку коммунизма» – и перед вами предстанет абсолютно голенький человек. А что касается «многих», недовольных моей медлительностью, то вы заблуждаетесь. Недовольных в штабе я знаю по фамилиям и знаю, что их недовольство идет от преданности нашим идеалам и оно мне сейчас, если хотите, выгодно. Да, да, это великолепная дезинформация, которая фиксируется во Владивостоке, и она столь правдива, что ей нельзя не верить. Понимаете?

– Вы дьявольский хитрец, Василий Константинович.

– Ну и слава богу. Какие у вас соображения по службе бронепоездов?

– По‑видимому, дуэль двух бронесил в конечном итоге решит очень многое. Кто сможет пережать и оттеснить противника по линии железной дороги, тот окажется победителем.

– Какие меры вы считаете необходимыми для этого в стадии подготовительного периода?

– Здесь я предлагаю широкую деятельность…

Блюхер усмехается и, оторвав голову от карт, говорит:

– У индусов есть мудрые слова: «Горе тому народу, правители которого слишком деятельны». Как бы нам не уподобиться этим правителям, а?

 

РАЙКОМ КОМСОМОЛА

 

Заседает комиссия по мобилизации членов Союза молодежи в экипажи бронепоездов. Среди райкомовских ребят – Блюхер. В кабинет заходит вихрастый паренек.

– Здорово, комса, – говорит он членам бюро. – Васильев Пахом. Прибыл умереть за революцию.

– Ты лучше за нее поживи, – советует Блюхер.

– А этот тип откуда? – глядя на Блюхера, одетого в полушубок, спрашивает Пахом Васильев своих райкомовских товарищей.

– Этот «тип», – звенящим голосом возглашает секретарь райкома, поднимаясь со своего места, – этот тип…

Но Блюхер не дает ему закончить:

– Я из военведа.

– Рожа у тебя больно старорежимная, – говорит Пахом, – у меня к тем, кто бритый и в английском френче, прорезалось обостренное чувство классовой неприязни.

– Понятно, – чуть улыбается Блюхер. – Какую главную мечту имеешь в жизни?

– Торжество революции в мировом масштабе.

– Что для этого сделал?

– Учу английский язык по приказу главкома Блюхера. Раз. Провел со своей комсой семь субботников. Два. Отремонтировал в нашем депо три полевые кухни в сверхурочное время. Три. Отдал для нужд фронта свои хромовые сапоги. Четыре.

– Голенища бутылочками?

– Что я – старик? Гармоника‑напуск, сдвигаешь их, бывало, книзу, скрежет стоит, как предсмертный стон мирового империализма.

Пахом Васильев вздыхает. На восемнадцатилетнем веснушчатом лице его отражается грусть. Блюхер смотрит на ноги парня, обутые в лапти.

– Годится, – говорит Блюхер членам бюро. – Следующий.

– Идешь на бронепоезд, – говорят парню.

– Доверие оправдаю, – отвечает Пахом Васильев, – вернусь с победой.

В комнату входит следующий парень и представляется:

– Шувалов Никита.

– Давно в рядах комсы?

– Третий год.

– Что сделал для революции?

– Ничего.

– Разъясни.

– И без разъяснений понятно.

– Погоди, погоди, – просит Блюхер, – растолкуй свою точку зрения подробней.

– Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на «кукушке». Я вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.

– А если советские купцы помогают кормить народ – ты все равно против?

– Да не против я, – морщит лицо парень, – плевать мне на них семь раз с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще пригодишься революции, подожди.

– Дождался, – говорит Блюхер. – Идешь на бронепоезд сменным машинистом.

– Давно бы так, – мрачно говорит Никита Шувалов, – а то тянут‑тянут, а чего тянут – не поймешь.

Парень, не попрощавшись, уходит.

Когда дверь за Никитой закрылась, члены бюро сказали Блюхеру:

– У него белые отца в топке живьем сожгли, он на них страсть какой бешеный.

Из райкома комсомола Блюхер едет на аэродром, к летчикам, оттуда в депо – смотреть, как ремонтируют бронепоезда, потом отправляется в госбанк и там выколачивает еще двести тысяч рублей на нужды армии, ругаясь так, что звенят стекла в окнах. А потом – заседание Дальбюро ЦК. Оперативное совещание в генштабе. Беседа в школе младших командиров. Прямой провод – разговор с командующим фронтом Серышевым, с комиссаром Постышевым и с Уборевичем. И только в три часа ночи он заходит в свою комнату, не включая света, добирается до раскладушки, падает на нее и сразу же засыпает. Во сне его лицо кажется старческим.

 

П р и с я г а

1. Я, сын трудового народа, гражданин Дальневосточной Республики, сим торжественным обещанием принимаю на себя почетное звание воина Народно‑революционной армии и защитника интересов трудящихся.

2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской России и всего трудового мира я обязуюсь носить высокое звание с честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.

3. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, беспрекословно исполнять все приказы командиров, поставленных властью трудового Правительства Республики, и крепко держать правила товарищеского единения между собой.

4. Я торжественно обязуюсь по первому зову избранного трудовым народом правительства выступить на защиту республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой Дальневосточной и братской рабоче‑крестьянской Советской Республики, за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни самой жизни.

5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.

6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает меня беспощадно суровая рука революционных законов.

Предвоенсовета, Главком и Военмин

Блюхер.

 

ВЛАДИВОСТОК

НОМЕР ГОСТИНИЦЫ «ВЕРСАЛЬ»

 

Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза – щелочками.

– Вот вырезочка, Максим Максимыч, – сказал он, – из московской газеты «Раннее утро» от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года. Полюбопытствуйте.

Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул ее Исаеву:

– Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.

– «Вчера у мирового судьи, – начал Исаев, – слушалось дело корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста…»

– Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне заголовочек.

– «В России все можно», – прочел Исаев.

Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.

– Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!

– Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.

– Почему не пьете?

– Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет – будем завтра изюбря бить.

– Я тоже с вами потащусь.

– Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.

– Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю – охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, – опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, – все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим.

– О чем вы?

– В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.

В дверь постучались.

– Валяйте! – крикнул Ванюшин.

Заглянула Сашенька.

– Заходите, дорогая! – бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по‑английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.

– Это вы зачем так оделись, лапушка моя? – спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб. – На карнавал по случаю наших побед?

– Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить.

– А где он сам, наш Демулен?

– Вечером приедет, а меня сейчас отправляет на автомобиле с продуктами и поварами.

Исаев подошел к окну, чуть приоткрыл занавеску и увидел в длинном сером автомобиле двух «поваров». Это были явные филеры: лобики низкие, глаза бегают и в облике прибитость.

– Сашенька, – сказал Ванюшин, – вы чертовски похорошели, душечка моя. К чему бы это? Не к любви ль?

Сашенькины брови вскинулись, она резко повернулась к Ванюшину и ответила ему:

– К оной, Николай Иванович, к оной.

Девушка убежала. Исаев посмотрел вслед ей ласково и с такой мучительной тоской, что Ванюшин гулко ахнул и погрозил ему пальцем; подошел к письменному столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал:

– Полковник? Да, да, я. Ты что так удивляешься? Меркулов там, а я здесь. Ты нас сейчас на охоту заберешь или позже? Когда? Вечером? Хорошо. До шести мы свободны. Ладно. Ждем.

Ванюшин положил трубку и сказал:

– А теперь пьем спокойно и думаем о боге!

Он налил себе еще стакан коньяку, выпил его одним махом и начал бегать по номеру, напевая «Камаринского мужика» дурным голосом.

Вдруг замолчал, сел на корточки и отполз в угол. Спросил:

– Вы когда‑нибудь слыхали, как воют охотники‑волчатники? Они «вабят» – волчицей кричат, волка подманивают. Я умею. Хотите, покажу…

Ванюшин лег на пол и начал выть – сначала тихонько, а потом нарастающе‑жутко, отчаянно, зверино. Замолк. Всхлипнул.

– Пошли в город, Максим, – жалобно попросил он, – а то я здесь повешусь. Ты, кстати, слышал – вчера вечером генерал Савицкий предложил американцам продать за миллион долларов все земли уссурийского казачьего войска. Патриот российского народа, герой и солдат торгует землей своей родины! Этого пока еще в мировой истории не было. Рыба действительно‑таки начинает гнить с головы. И еще я своими глазами видел, как семеновцы одного красного пленного – просто русского мужика, никакого не комиссара – раздели на льду Амура догола, натерли щучьими головами, а потом обваляли в соли и пустили на все четыре стороны. А до ближайшего жилья десять верст. А мороз тридцать градусов. Так он на коленях за ними полз и все кричал, чтоб они его пристрелили. Говорят, толстые люди добродушны… Какая глупость. Это все вы про пикников выдумали, Максим… И еще знаете что? Общество, в котором хорошему писателю самому приходится организовывать на себя рецензии, обречено, ибо оно отравлено равнодушием и пассивностью. Мне вчера один большой литератор написал из Парижа, просит о его сборнике статью поместить. Сам просит, а мне противно…

– Что‑то с вами приключилось, Николай Иванович. Даже морщины возле ушей прорезались. Это знаете к чему?

– К чему?

– К тому, что вы еще на одну ступень мудрости подниметесь.

Ванюшин не слушал Исаева, загадочно усмехался и продолжал говорить:

– А у всех купчишек – генералин в мозгу. Интеллигент не падок до власти – в этом трагедия нашего общества. У нас до власти падки торгаши, разночинцы и попы. А интеллигенты только правдоискательствуют, от этого страдают сами и заставляют страдать окружающих. И пророчествуют. Все время пророчествуют!

– Я давеча смотрел Лао Цзы, – сказал Исаев. – Там очень хитро трактуется взаимоотношение между неким Большим и Малым. Малое, как утверждает Лао Цзы, должно быть наверху и тщеславиться, а Большое – внизу и довольствоваться тем, что оно большое.

– К чему это вы? Снова хитрите? Вы хитрый человек, Максим Исаев. Зачем вы про большое и малое? Думаете, я – малое, а вы – большое? Вон в углу череп ворочается, глядите‑ка? Скорей уберемся отсюда, а? Кстати, у вас патроны на мою долю найдутся? Вдруг я решу на номер стать…

Исаев вытащил из кармана два патрона, заряженные «бренеками».

– Один вам, другой мне – хватит, а? Я с собой на изюбря больше одного патрона и не возьму.

– А если промажете – обидно!

– Так я не промажу, Николай Иванович, я злой на охоте.

 

НАРОДНОЕ СОБРАНИЕ

 

Ванюшин шумно вошел в ложу прессы, бросил доху на кресло, не глядя сунул руку английским и японским газетчикам и громко спросил Исаева, шедшего следом:

– Максим, что сегодня показывают в этом бардаке? Вы программу не купили?

В зале – среди делегатов – прокатился шум, председатель сокрушенно покачал головой, поглядывая на Ванюшина с укоризной, и позвонил в звоночек. Оратор – эсер Павловский – продолжал выступление.

– Мы завоевали власть голыми руками! – говорил он.

Ванюшин, облокотившись о балкон, крикнул:

– Только в японских перчатках!

– Вызовите сторожа Герасима! Пусть он выведет этого зарвавшегося господина! – возмутились делегаты.

– Господин Ванюшин! – поднявшись со своего места, сказал председатель. – Я делаю вам последнее замечание. Вы мешаете обсуждению серьезнейшего вопроса.

– Серьезнейшее обсуждение глупейших идей, – хмыкнул Ванюшин и сел в кресло. – Я замолчал, председатель! Я замолчал! Я нем как рыба! – крикнул он веселым голосом. – Исаев, подтвердите, что я завонял, как рыба, протухшая с головы.

Павловский, досадливо махнув рукой, продолжал:

– И сегодня, когда все мы празднуем канун полного освобождения родины от красной тирании, следует еще раз вернуться к вопросу о налоговых обложениях тех наших граждан, которые своей предприимчивостью и бескорыстием скопили национальные богатства, которые в конце‑то концов, господа, принадлежат народу! Но люди, занимавшиеся деловой деятельностью, тем не менее вынуждены до сих пор маскировать свою торговлю с Японией и Америкой, потому что, видите ли, находятся демагоги, считающие такую торговлю предательством национальных интересов. Я думаю, что в дни нашего победоносного шествия по России мы проведем в Народном собрании законопроект, снимающий тарифные ограничения на торговлю лесом и свинцовыми рудами, в которых так нуждаются наши союзники, наши друзья и братья!

Ванюшин поднялся с кресла, подошел к балкончику, обтянутому малиновым бархатом, и крикнул:

– Заплатите сначала за свое благополучие! Макиавелли говорил, что гражданская свобода состоит в благополучии своем собственном, жены, дочери и имущества. Но когда всем этим обладают – этого не ценят! Вы уже проиграли Россию, толстозадые кретины! Думаете только о своих минутных свинцовых и лесных барышах! Не понимаете вы – армия разложилась! Стала пьяной ордой! А вы – слепые скоты, жиром заплыли! –

Вон его! – закричали делегаты. – Полицию сюда! Полиция!

Исаев набросился на громадного, белого от бешенства Ванюшина и, легко скрутив ему руки за спину, выволок из ложи. Он бежал вместе с ним по фойе, слышал полицейские свистки; плечом распахнул дверь и затолкал Ванюшина в пролетку. Падая рядом с ним, он крикнул кучеру:

– Гони!

Ванюшин плакал, бормоча ругательства. Плакал он жалобно, по‑женски. По‑видимому, так плачут холостяки: всхлипывая, растирая по лицу слезы и очень себя жалея.

– Пусть он едет на Шестую Матросскую, в дом Сидельникова, – сквозь слезы, пьяно всхлипывая, попросил Ванюшин. – Там Минька живет, он меня исповедует.

 

У МИНЬКИ

 

Минька – старый лакей, проживший в услужении у ванюшинской семьи пятьдесят лет, оказался быстрым, юрким стариком, почти без единого седого волоса, с фиолетовым носом и в шелковой красной рубахе. Увидав Ванюшина, ввалившегося в дверь его полуподвальной комнаты, очень сырой, но чистой, Минька вскочил из‑за стола, бросился к гостям, стал снимать с них шубы, шапки и рукавицы; все это он уносил за пеструю занавесочку возле двери, продолжая что‑то бормотать и присмеиваться.

Ванюшин лег на низкую, деревянную лавку, покрытую старым тряпьем, вытянулся, сложил на груди руки, взял с полочки длинную церковную свечу, поставил ее у себя на груди и спросил:

– Минь, я на покойника похож?

– Ох, Косинька, похож, похож, – обрадованно залепетал старик. – Ну, прямо как живой…

Исаев засмеялся, а Ванюшин, не открывая глаз, сказал:

– Это он так с ума, не с глупости. Минь, а ты чего во все красное вырядился?

– К им готовлюся, цвет к лицу примеряю.

– А придут?

– Миленький, Косинька, ты не сердися, я тебе так скажу, что когда дрова рубишь, палец острием зацепишь, так сначала‑то ничего не видно, только беленькое виднеется, слабенькое такое, беленькое, а уж потом, пообождав, кровушка выступает.

Ванюшин лежал на лавке, состарившийся, одутловатый. Одним глазом он пристально глядел на Исаева, а другой держал закрытым, словно давая ему отдохнуть.

– Скажите, дедушка, – спросил Исаев, – а что со мной будет? Мне цыганка смешное нагадала.

– Тебе? – переспросил Минька и мягко улыбнулся. – Тебе я даже говорить не хочу, что будет. Она тебе надолго гадала?

– Надолго.

– Ну, тогда ты верь, сынок, ты верь. Хотя, по всему, в черточках твоих серенькое есть, это перед окончанием появляется, при самом кончике, когда он вьется, вьется, как во сне, ты за ним, а он выскользает, выскользает, вот тогда это серенькое и появляется. А ты поспи, Косинька, вон ты желтенький весь. У тебя, правда, цвет хороший, лимонный, это к началу, не к концу, только ты замаялся совсем. Хочешь, я сбегаю баб покличу, они вам песни споют?

– Не надо, – отозвался Ванюшин, глядя по‑прежнему на Исаева одним правым глазом. – Минь, а ты зачем моего друга пугаешь?

– Да рази я пугаю? – заулыбался, засветился Минька. – Я его на разлом проверял, другой сразу бабу требует, а этот ноздрей только поиграл, – и весь отклик. Косинька, я человека по отклику чувствую. Это как в стекло плюнешь – тебя ж и обрызжет, а в лесу, где все мягкое, там плювай, куда хочешь, там от плювка травка вырастет, только на будущий год и по ранней весне, по самой ранней. Так что меня пугаться нечего, я дед добрый, вона этими руками тебя выходил.

– Рассолу принеси, – попросил Ванюшин.

Минька, пританцовывая и бормоча, убежал. Ванюшин посмотрел ему вслед и вздохнул.

– Вы поняли, зачем он вам говорил про кончик, который вьется? Это он меня утешал. А? Здорово, да? Самая большая радость для человека, у которого померла жена, это если у его ближайшего друга окочурится невеста. Разве не так? Так. Только это в самое нутро запрятано. Мы в этом, хоть убей, не признаемся, а он – простой мужик, что ему терять, чего пугаться? Он все свое с собой носит, одинок и стар – потому правдив.

Минька прибежал с огромным жбаном, в котором плескался мутный рассол. В нем плавали большие смородиновые листья и декоративные гроздья здешнего игольчатого укропа. Ванюшин, задрожав, схватил руками жбан и впился в него зубами. Исаев видел, как по его громадной, толстой шее, грохоча и замирая, елозил кадык.

– На, – запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он прерывистым голосом, – оттягивает, как молитва.

Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы.

– Сейчас мой квартирант подойдет, – суетливо радовался Минька, принимая жбан у Исаева, – пошлю его в лавку, он колбаски принесет, я извозчичьей поджарки затушу. Помнишь, Косинька, я тебя ею тайком от маменьки кормил?

– Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю?

– Ой, ой, ой, ой, господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя. Я один, зачем они мне? А квартирант у меня занятный, из профессоров он, Шамес его зовут, лягушек все разрезает, когда лето. А зимой по базару ходит, песни играет про иудеев своих, ему хорошо подают, иудея, если он нищий и убогий, наш народ гораздо больше своего убогого жалеет. Если уж еврей убогий, то, значит, он нашего в семь раз убоже и жалчей. А на денежки, что зимой собирает, Шамес летом лягушек покупает, режет их и в мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле жарим. Я сначала их есть не мог, а теперь я от них сильней делаюсь, ей‑бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу…

Шамес пришел, когда Ванюшин, Исаев и Минька сидели вокруг стола и пили водку, играя при этом в подкидного дурака на раздевание. Ванюшин был уже полуголым, часто и беспричинно смеялся, глаза его блестели радостно и беззаботно, по белой впадинке посредине груди ползли медленные капли пота.

– Сколько принес, Рувимка?! Вот еще, Косинька, три мои десятки открой, а шестерки я на погончики тебе сохраню. Слышь, доктор, сколько собрал сегодня?!

– Рубль восемьдесят.

– Сбегай за колбаской к Филимону, а? Я извозчичьей натоплю с лучком…

Шамес надел картуз, запахнул свой драный лапсердак, надетый поверх обезьяньей американской «душегрейки», и вышел.

– Молчаливый у тебя жилец, – сказал Ванюшин. – А десятки я эти заберу. На отбой. И шестерками ты своими обожрешься. Максим Максимыч, ходите под него.

– Даму возьмете?

– Смотря какую предложите…

– Бубновую.

– Эту мы возьмем. Косинька, а теперь ты захаживай под своего дружка. Он тебя в прежнем кону спасал, а ты ж его теперь и оставишь в дураках.

– Я ход пропущу…

– Такого закона нет, – сказал Исаев. – Дед прав: либо сажайте меня, либо выручайте.

– Тогда посажу, – сказал Ванюшин и выпил рюмочку. – Три десятки прошу потянуть.

– Это добро я раскрою.

– А туза пик?

– На него козырной есть. Все. Я выскочил. А зря вы меня гробили, Николай Иванович, я страсть какой злопамятный…

Шамес вошел так же молча, как уходил, и положил на стол круг тонкой охотничьей колбасы.

– Мы, кстати, не опоздаем? – спросил Ванюшин. – Эта сволочь когда должна приехать?

– К шести. Сейчас четыре. Я, пожалуй, схожу к телефону, вызову машину к половине шестого.

– Зачем вам мучиться‑то…

– Это вы считаете мученьем? Миня, скажите, где тут поблизости телефон?

– В полицейском участке. Ближе нет.

 

ГДЕ Ж ГИАЦИНТОВ‑ТО?

 

До ближайшего полицейского участка было пять минут ходу. В нетопленной дежурной комнате старик полицейский играл на губной гармошке старинную песню про «Ваньку‑ключника».

– Где у вас телефонный аппарат?

– А на што он вам?

– Позвонить к полковнику Гиацинтову.

– А по мне, хоть Георгинов, хоть Анютеглазкин, хоть Пионов, один черт.

– Он начальник контрразведки, милейший!

– Чего?

– Господи боже ты мой, – устало сказал Исаев, – а начальство ваше где?

– В дежурном кабинете.

Исаев прошел к дежурному унтер‑офицеру, тот долго разглядывал его корреспондентский билет, хмурился, пыжился и краснел, а потом спросил:

– Сами из православных будете?

– Да.

– Понятно… Значит, надо позвонить?

– Очень.

– Бывает…

– Можно?

– Одну минуточку…

– Пожалуйста.

– Вы сказали, что сами из православных?

– Да.

– А звонить к кому собираетесь?

– К полковнику Гиацинтову.

– Это который по линии пожарного ведомства в порту?

– Он самый.

– А чего ж про контрразведку говорили дежурному? Сами‑то православный будете? – повторил свой вопрос унтер. От него несло табаком и стародавним прокисшим водочным перегаром.

Исаев секунду смотрел в его пустые глаза, глаза раба и палача, которому скучно жить на земле. А скука – она все примет, даже обиду.

– Встать! – вдруг заорал Исаев. – Я ротмистр Буйвол‑Волынский! Отвечать по уставу, сволочь!

Лицо унтера, поначалу окаменевшее, вдруг расцвело и стало оживать на глазах. Он вскочил, проревел нечто звериное, но очень счастливое и вскинул руку к козырьку.

«Среди этой несчастной погани действительно кому угодно можно морду бить», – с тоской подумал Исаев. Опустился на стул возле телефона, вызвал номер и стал ждать ответа. В соседней комнате по‑прежнему грустно играл на губной гармошке дежурный полицейский.

– Ротмистр Пимезов, – ответил адъютант Гиацинтова.

– Воля?

– Да. С кем имею честь?

– Исаев.

– О, Максим, – с повышенной оживленностью ответил адъютант Гиацинтова, и замолчал. По‑видимому, он зажал трубку рукой и сейчас быстро спрашивал кого‑то, стоявшего рядом. Адъютант был человек огромного вкуса, завзятый театрал и меломан, но что касается оперативной работы – весьма беспомощен.

– Вам нужен полковник?

– Да.

– Он сейчас поехал в тюрьму на допрос одного корейского спекулянта, – намекая на Чена, сказал Пимезов.

– Я обнимаю вас, Воля. Ставьте послезавтра на Граведора, он придет первым в пятом забеге.

– Принимаете пари?

– Конечно.

Исаев положил трубку на рычаг, в задумчивости посмотрел в окно, рассеянно сказал унтеру:

– Стоять вольно.

Вызвал номер Фривейского.

– Здравия желаю, Алекс, – сказал он чужим голосом.

– Добрый день. Что, развлечения на сегодня отменяются?

– Почему?

– Он сейчас здесь и, судя по обсуждаемому вопросу