Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать ⁴.

А в уголке на корзине с провиантом сидит мальчик-тюрк и тоже как будто внимательно слушает, задумчиво ковыряя в носу.

 

Мелькают, вспоминаются еще встречи. Короткие, и немного их было, того же года, в Москве, в середине лета. Он уже "слетал" в Тегеран и вернулся в Москву. Женится. Зовет меня на мальчишник. Совсем здоровый, мне показалось, ясный, трезвый.

Осенью у Пильняка сидим. Спорит, и очень убедительно, с Пастернаком о том, как писать стихи так, чтобы себя не обижать, себя не терять и в то же время быть понятным.

А вот и конец декабря в Москве. Есенин в Ленинграде. Сидим в "Кружке". Часа в два ночи вдруг почему-то обращаюсь к Мариенгофу:

-- Расскажи, что и как Сергей.

-- Хорошо, молодцом, поправился, сейчас уехал в Ленинград, хочет там жить и работать, полон всяких планов, решений, надежд. Был у него неделю назад, навещал его в санатории, просил тебе кланяться. И Джиму -- обязательно.

-- Ну, -- говорю, -- выпьем за его здоровье.

Чокнулись.

-- Пьем, -- говорю, -- за Есенина.

Все подняли стаканы. Нас было за столом человек десять. Это было два--два с половиной часа ночи с 27 на 28 декабря. Не знаю, да, кажется, это и не установлено, жил ли, дышал ли еще наш Сергей в ту минуту, когда мы пили за его здоровье.

-- Кланяется тебе Есенин, -- сказал я Джиму под утро, гуляя с ним по двору. Даше повторил: -- Слышишь, ты, обалдуй, чувствуешь -- кланяется тебе Есенин.

Но у Джима в зубах было что-то, чем он был всецело поглощен -- кость или льдина, -- и он даже не покосился в мою сторону.

Я ничем веселым не был поглощен в это полутемное, зимнее, морозное утро, но не посетило и меня никакое предчувствие или ощущение того, что совершилось в эту ночь в ленинградском "Англетере".

Так и не почувствовал, по-видимому, Джим пришествия той самой гостьи, "что всех безмолвней и грустней", которую так упорно и мучительно ждал Есенин. "Она придет, -- писал он Джиму, -- даю тебе поруку,

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват".

<1927>

 

С. А. ТОЛСТАЯ-ЕСЕНИНА

 

ОТДЕЛЬНЫЕ ЗАПИСИ

 

ВОСЕМЬ СТРОК

 

В начале октября 1925 года, в последний год своей жизни, Сергей Есенин увлекался созданием коротких стихотворений. 3 октября были написаны "Голубая кофта. Синие глаза..." и "Слышишь -- мчатся сани...". В ночь с 4 на 5 октября он продиктовал мне подряд семь шести- и восьмистрочных стихотворений. На другой день по этой моей записи Есенин сделал небольшие поправки.

При жизни автора были напечатаны "Сочинитель бедный, это ты ли..." и "Вечером синим, вечером лунным...". Подготавливая собрание своих стихотворений, Есенин включил в него стихотворения: "Снежная замять крутит бойко..." и "Не криви улыбку, руки теребя...". Первый том собрания, в который вошли эти вещи, появился, когда поэта уже не было в живых. Остальные стихи этого цикла автор печатать не хотел, так как они его не удовлетворяли. <...>

Осенью 1925 года, вскоре после возвращения в Москву из поездки на Кавказ, где Есенин работал главным образом над продолжением цикла "Персидских мотивов", он несколько раз говорил о том, что хочет написать цикл стихов о русской зиме. <...> Необычайное многообразие, яркость, величавость, сказочная, фантастическая красота нашей зимы, которую с детства любит всякий русский человек, увлекали Есенина, глубоко любившего свою родную страну, пробуждали в нем высокие поэтические настроения, рождали новые прекрасные образы и сравнения.

<1946>

 

ИЗ ПИСЬМА К А. М. ГОРЬКОМУ

 

<Москва, 15 июня 1926 г.>

Глубокоуважаемый и дорогой Алексей Максимович, посылаю Вам копию письма моего мужа к Вам ¹.

Оригинал хранится у меня. Копию я сняла точную, соблюдая его орфографию. Если Вы захотите, я с верным случаем перешлю Вам оригинал.

Вы видите, что письмо было написано еще летом. Отправка его была связана с отправкой Вам книг. Вот все это -- о судьбе книг и письма -- я должна и хочу рассказать Вам.

В июне прошлого года Д. К. Богомильский передал Сергею, что Вы спрашиваете о нем и хотите иметь его книги ². Его это очень обрадовало и взволновало. Он сейчас же написал Вам письмо и стал собирать для Вас свои книги. У самого у него никогда их не было. В магазинах почти все было распродано, надо было разыскивать, а посылать только часть -- не хотелось. Одну книжку -- "Персидские мотивы" -- он надписал Вам. Но после его смерти я не могла найти ее, чтобы послать Вам. Если найду, то сейчас же вышлю Вам ³.

Так затянулась отправка письма и книг. Мы вскоре уехали на Кавказ. А когда вернулись, то Сергей несколько раз говорил, что не стоит теперь посылать эти книжки, а лучше дождаться выхода полного собрания в Госиздате. Эти книги вышли в Госиздате уже после его смерти. Исполняя его волю, я послала Вам I и II том (через Екатерину Павловну ⁴) и по выходе III и IV пошлю и их.

И еще мне хотелось сказать Вам, что почти ни о ком и никогда Сергей не отзывался с таким огромным уважением и любовью, как о Вас. Он очень, очень часто вспоминал о Вас, мечтал, что Вы приедете в Россию, и одно время (осенью) постоянно говорил о Вашем приезде. Почему-то он думал, что Вы приедете весной. Говорил о том, что хотел бы с Вами работать в журнале. -- Накануне своего отъезда в Ленинград, за пять дней до смерти, он опять стал вспоминать Вас и много мне о Вас рассказывал. О том, как Вы ему чемодан подарили (он был с ним до конца), о своем разговоре с Вами, когда Вы его упрекали за то, что он пьет, а оп Вам объяснял, почему он пьет. Помните ли Вы этот разговор? -- И опять то же чувство бесконечного уважения и любви. С этим разговором о Вас у меня связаны последние воспоминания о живом Сереже.

И опять он говорил, ахая и огорчаясь, что надо, надо послать книги и что вот -- до сих пор не послали!

Вот это все главное, что я хотела сказать Вам. Дорогой Алексей Максимович, я знаю, что Вы любили Сережу, и поэтому я надеюсь, что Вам дорог и нужен мой рассказ и Вы поймете, почему я решилась писать Вам. Может быть, когда-нибудь судьба приведет встретиться и на словах я Вам смогу рассказать многое о нем, что в письме не укладывается. Еще забыла Вам написать, что Сережа собирался за границу и во всех разговорах о загранице он непременно говорил о том, что поедет к Вам ⁵. <...>

 

ИЗ "КОММЕНТАРИЯ" ⁶

 

" Вот уж вечер. Роса...", " Там, где капустные грядки...". -- По словам Есенина, это его первые стихи. Считая их слабыми, он не хотел включать их в "Собрание". Согласился напечатать стихи только благодаря просьбе своих близких. Текст был продиктован им. Дата проставлена по его указанию.

" Зашумели над затоном тростники...". -- В этом стихотворении отчетливо выступает влияние русской сказки. Сам поэт неоднократно упоминал об этом влиянии, говоря о детских годах своих, в которые сказка занимала большое место. <...> На протяжении всей жизни Есенина, почти до самого конца, одними из самых любимых и одно время даже настольных книг были: "Русские народные сказки" А. Н. Афанасьева и "Поэтические воззрения славян на природу" того же автора. Он говорил, что черпал из них много материалов для своего творчества.

" Песня о собаке ". -- Случай подобно тому, какой описан в этом стихотворении, произошел однажды в молодые годы Есенина, в его селе Константинове. Собака соседа Есениных ощенилась, и хозяин убил всех щенят. Есенин сам рассказывал об этом, и мать его, Татьяна Федоровна, помнит этот случай и то, как под впечатлением от него Есенин написал стихи.

" Разбуди меня завтра рано...". -- По словам Есенина, это стихотворение явилось первым его откликом на февральскую революцию.

" Не жалею, не зову, не плачу...". -- Есенин рассказывал автору комментария, что это стихотворение было написано под влиянием одного из лирических отступлений в "Мертвых душах" Гоголя. Иногда полушутя добавлял: "Вот меня хвалят за эти стихи, а не знают, что это не я, а Гоголь". Несомненно, что место в "Мертвых душах", о котором говорил Есенин, это начало шестой главы, которое заканчивается словами: "...что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!"

" Голубая да веселая страна...". -- Стихотворение было посвящено Розе Петровне Чагиной, шестилетней дочери П. И. Чагина, которая сама себя прозвала "Гелия Николаевна" по имени какой-то актрисы. Все окружающие в шутку так ее и называли. Есенин очень любил и понимал детей и находился с этой девочкой в большой дружбе.

" Море голосов воробьиных...". -- В августе 1925 г. Есенин жил в Мардакянах, близ Баку на даче П. И. Чагина. Окно из комнаты Есенина выходило в сад, и часто на рассвете его будили голоса птиц. В один из таких рассветов он написал это стихотворение. < ...> Осенью 1925 г., подготавливая свое "Собрание", он вернулся к этому стихотворению, хотел включить его в цикл "Персидских мотивов", начал его перерабатывать, но не закончил и потому не включил в "Собрание".

" Отчего луна так светит тускло...". -- Написано во время пребывания Есенина в Мардакянах на даче П. И. Чагина. Отчасти в нем отразились впечатления природы в окрестностях Баку, которые так нравились Есенину, и аллея огромных старых кипарисов, по которой Есенин ежедневно проходил к своей даче.

" Видно, так заведено навеки...". -- В стихотворении отразился действительный случай, бывший с Есениным -- попугай у цыганки-гадалки вынул ему обручальное кольцо.

" Жизнь -- обман с чарующей тоскою...", " Гори, звезда моя, не падай...". -- Написаны в Мардакянах. В то время Есенин очень плохо себя чувствовал. Опять появилось предположение, что у него туберкулез. Он кашлял, худел, был грустен и задумчив. Настроениями и разговорами этих дней навеяны оба эти стихотворения.

" Эх вы, сани! А кони, кони!..". -- Осенью 1925 г., вскоре после возвращения в Москву из Баку, Есенин несколько раз говорил о том, что он хочет написать цикл стихов о русской зиме. "Эх вы, сани! А кони, кони!.." -- первое стихотворение в этом цикле. За ним последовали другие на ту же тему. В течение трех месяцев, почти до самой своей смерти, Есенин не оставлял этой темы и написал двенадцать стихотворений, в которых отразилась русская зимняя природа: "Эх вы, сани! А кони, кони!..", "Снежная замять дробится и колется...", "Слышишь -- мчатся сани, слышишь -- сани мчатся...", "Голубая кофта. Синие глаза...", "Снежная замять крутит бойко...", "Вечером синим, вечером лунным...", "Плачет метель, как цыганская скрипка...", "Ах, метель такая, просто черт возьми!..", "Снежная равнина, белая луна...", "Свищет ветер, серебряный ветер...", "Мелколесье. Степь и дали..." и "Клен ты мой опавший, клен заледенелый...". И в "Черном человеке", и даже в одном из предсмертных стихотворений "Какая ночь! Я не могу...", написанном в ноябре 1925 г. в клинике, отразились впечатления от сада в снегу, который Есенин видел из окна своей комнаты:

Что липы тщетно манят нас,

В сугробы ноги погружая.

Были еще стихотворения с зимним пейзажем, написанные 17--20 декабря 1925 г. в последние дни пребывания Есенина в клинике. Они не дошли до нас полностью, т. к., продолжая работать над ними, Есенин оставил автографы у себя и увез их в Ленинград ⁷. Куда они исчезли после его смерти, нам неизвестно. В памяти слышавших эти стихи от Есенина сохранились отдельные строки:

Буря воет, буря злится,

Из-за туч луна, как птица,