Москвичи скрывали больных: боялись карантина, сожжения вещей и разорения дома

Предпринятые меры казались весьма действенными. Но, к сожалению, они не помогли. Нередко москвичи скрывали больных, так как боялись карантина, сожжения вещей и разорения дома. Действительно, вещи, которые находились возле больного, сжигались без всякой компенсации. Хоронили почивших весьма поспешно, а отпевали заочно. Росло недовольство людей карантинами и лазаретами, откуда редко кто выходил живым.

В мае устроили чумные больницы в Симоновом и Даниловом монастырях. Как показалось, болезнь стала уменьшаться. Но в июне смертность в Москве возросла, умирало от 40 до 70 человек в сутки. В июле уже вымирали целыми домами. К концу июля умирало в день по 100 человек. Удивительно, но многие врачи считали их по преимуществу погибшими от «обыкновенной гнилой горячки», если они умирали после четырех суток от начала заболевания.

Чтобы положить конец врачебным спорам, Еропкин просил прибывшего из Киева петербургского штадт-физика Лерхе окончательно определиться с диагнозом. Лерхе вместе с Шафонским и другими врачами осмотрели больных и умерших и вновь подтвердили, что в Москве чума. Это «последнее мнение» было дано 26 июля 1771 года. Но прошло уже столько месяцев с начала эпидемии! Медицинский совет констатировал, что чума поразила многие места города вопреки мнению докторов и лекарей, опровергавших наличие в Москве моровой язвы.

Петр Дмитриевич Еропкин Еропкин предпринял кардинальные меры. Всю Москву поделили на мелкие участки («дистанции») по 10–20 домов. Над каждым участком выбирался осмотрщик. Ежедневно он делал перекличку жителей своего участка. В случае обнаружения больного или мертвого сообщали частному смотрителю.

Увы, и это не помогло. Люди боялись госпитализации больше самой чумы. У Еропкина не было достаточно сил и средств, чтобы оцеплять солдатами районы, изолируя их друг от друга. Да собственно говоря, оцеплять было поздно. Больные ходили по улицам, где и умирали. Москвичи выбрасывали мертвых подальше от своих домов, чтобы никто не узнал, где поселилась болезнь. Вот уже практически на каждой улице было по несколько больных. Потом они появились почти в каждом доме. А потом уже встречались целые выморочные дома, заколоченные досками. В иных переулках таких домов было до десяти.

Медперсонал умирал. В Симоновской больнице умерли все подлекари. К развозу больных и погребению умерших уже привлекали уголовных преступников, обещая им свободу за верно понесенную службу. И надо сказать, уголовники справлялись исправно. Их одевали в специальную одежду, пропитанную воском или просмоленную, лицо наглухо закрывалось маской, на руки надевались просмоленные рукавицы. Длинными крючьями они вытаскивали из домов чумные трупы или зараженные вещи. Народ боялся их как самой чумы. Ходили слухи, что они выволакивали крючьями еще живых, но в бессознательном состоянии, и бросали в братские могилы.

В это время в Москву прибыл доктор Даниил Самойлович (основатель эпидемиологии в России). Когда никто не желал добровольно посещать опасные больницы, Самойлович сам по собственному желанию стал ухаживать за больными чумой. Сначала в больнице, устроенной в Угрешском монастыре, затем в Симоновом и Даниловом монастырях. Он обслуживал до полутора тысяч больных поначалу без помогающих ему лекарей.

Капитуляция

Во второй половине августа в Москве смертность резко возросла – до 500 человек в сутки. По улицам тянулись вереницы гробов. Всюду воцарились страх и уныние. Гробов не хватало, стали хоронить в простых ящиках, наспех сколоченных. Затем трупы везли просто в телегах, в сопровождении уголовников со зловещими крючьями. На площадях днем и ночью горели костры из можжевельника или навоза, распространяя смрадный дым.

Болезнь распространилась по многим окольничьим уездам. Вследствие недостатка воинских команд Еропкин решил набрать полицейский батальон из фабричных. Пикеты и дозоры следили днем и ночью, чтобы никто не выбрасывал на улицу больных и мертвых.

Положение Москвы становилось с каждым днем всё отчаяннее. Руководство города стало потихоньку разъезжаться. Начальственные лица получали сведения о состоянии города через других.

14 сентября 1771 года Салтыков послал императрице донесение следующего содержания:

«Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк себя старался охранить. Мрет в Москве за сутки до 835 человек, выключая тех, коих тайно хоронят, и всё от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых тел по 60 и более. Из Москвы множество народу подлого (т.е. низшего класса) побежало, особливо хлебники, калачники, маркитанты, квасники и все, кои съестными припасами торгуют; и прочие мастеровые; с нуждою можно что купить съестное; работ нет, хлебных магазинов нет, дворянство всё выехало по деревням.

Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны; у него в доме человек его заразился, о чем он просил меня, чтоб донести Вашему Императорскому Величеству и испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии также заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут, и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастья. Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уже и помочь нечем, команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились, и везде приказные, служители заражаются.

Чумной бунт. Художник: Эрнест Лисснер Приемлю смелость просить дозволить мне на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть. И комиссия Еропкина ныне лишняя и больше вреда делает, и все те частные смотрители посылают от себя и сами ездя более болезнь развозят. Ныне фабриканты делают свои карантины и берут своих людей на свое смотрение, купцы также соглашаются своих больных содержать, раскольники выводят своих в шалаши, и ничего так всех не страшит, как карантины, для чего мертвых тайно хоронят разными манерами».

Не дождавшись ответа на письмо и разрешения императрицы, Салтыков в полном отчаянии уехал в свое подмосковное имение. Талантливый главнокомандующий, разбивший в 1759 году прусские войска, в результате чего был взят Берлин, мужественный герой на поле битвы оказался слаб перед лицом эпидемии. Всячески сторонившийся интриг и придворных склок, пользовавшийся всеобщим уважением как «победитель Фридриха» и еще отличавшийся удивительным добродушием, этот всецело положительный человек оказался обескуражен, напуган и внутренне разбит.

На следующий день после отъезда Салтыкова – 15 сентября (по юлианскому календарю) 1771 года – в Москве вспыхнул знаменитый чумной бунт.

«Откровение свыше»

Владыка Амвросий деятельно помогал Петру Еропкину. Он устраивал карантины при монастырях и, как мог, объяснял значение мер изоляции. Но по многим приходам открылись самочинные ежедневные крестные ходы, за которыми тянулись вереницы людей. Архиепископ выступал категорически против – теперь на него смотрели как на врага молитвенных стояний.

В это время объявился некий фабричный, который утверждал, что видел во сне Богородицу, Которая сказала, что город будет спасен, если люди исполнят открытую ему, то есть фабричному, волю Божию. «Откровения» фабричного подхватил священник церкви Всех святых, что на Кулишках. Вместе они привлекли множество людей и наполнили Москву будоражащей сознание идеей.

В чем же выражалась «воля Божия»?

С давних пор на Варварских воротах висела Боголюбская икона Божией Матери. Фабричный открыл страшную тайну: Господь прогневался на Москву за то, что целых тридцать лет перед Боголюбской иконой никто не только не отслужил молебна, но даже свечи не поставил, и Господь хотел послать на Москву каменный дождь, но Богородица умолила Своего Сына вместо каменного дождя наказать город трехмесячной моровой язвой.

Можно представить, как действовали эти «откровения» на простых, напуганных эпидемией людей, которые, и правда, ждали помощи свыше. Чувствуя вину за непочитание висевшей высоко иконы, люди готовы были выполнить всё, что им скажут. Фабричный, встав на скамью, кричал что есть мочи: «Порадейте, православные, на всемирную свечу Богоматери!» Икона висела на воротах высоко, к ней приставили лестницу. Все спешили приложиться, сделать вклад, со всех сторон собирались толпы народа, а крестцовые попы не медля наперебой служили молебны. Толчея и давка усиливались, и над всем разносился зычный голос фабричного: «Порадейте, православные!».