Сознательное отношение к бессознательному

В конце предыдущей главы мы вскользь упомянули о иерархическом стереотипе «взрослый — ребенок». Надо сказать, что таких поведенческих стереотипов, т. е. давным-давно устоявшихся моделей отношений, доволь­но много. И время от времени в разные эпохи возникало и возникает желание какой-то из этих стереотипов сломать. Находились даже умные головы, которые считали, что сломать надо все!

А потом наступали другие времена, «реакционные», когда эти самые стереотипы каким-то магическим образом вновь занимали свое прежнее место.

Вспомним притчу о блудном сыне. Как всякая настоя­щая притча, она многомерна. Это и история целых народов, прошедших путь от рабства через бунт к добровольному следованию государственному закону, и путь отдельного человека, который сначала вынуж­денно зависит от родителей, потом — иногда очень бурно! — переживает подростковый протест, но в конце концов взрослеет и приходит к осознанному почитанию родительского авторитета. Блудный сын — это и распутник-гуляка, который после всех своих бесчинств и безумств греет кости у семейного очага, став ревнивым мужем и строгим отцом. Это и эмиг­рант, который с проклятиями покидает родину, а в конце жизни мечтает хоть одним глазком на нее взглянуть. И конечно же это богоборчество, с его дерзкой, но напрасной попыткой создать мир без Отца и с трагическим крахом этой инфантильной затеи в финале...

Нам же интересно поговорить о стереотипе, о тради­ции, о традиционной нравственности в связи с психи­кой ребенка.

Грандиозные открытия в этой области были сделаны крупнейшим психологом, психиатром и философом Карлом- Густавом Юнгом. Он первый сказал о том, что психика отдельного человека на разных возрастных этапах повторяет путь развития всего человечества. Юнг утверждал, что в недрах человеческой души живет память об истории всего человеческого рода, что кроме личных свойств, унаследованных от родителей, живут в человеке и свойства его далеких предков. А потому поведение может быть обусловлено, помимо всего прочего, памятью предков — тем, что Юнг называл коллективным бессознательным.

У каждого Ньютона бывает свое яблоко, которое как нельзя более кстати падает ему на голову. Будучи еще студентом, Юнг обратил внимание на свою дальнюю родственницу. Было это в начале века, в разгар моды на спиритические сеансы и медиумов (посредников в общении людей с духами).

Родственница Юнга, полуграмотная провинциальная девушка, как раз и была таким медиумом. Удивитель­ное дело: стоило ей впасть в состояние транса — и она переходила на литературный немецкий язык, которым в обычной жизни, естественно, не владела.

— Ну ладно, — рассуждал Юнг. — Такой феномен еще можно объяснить. Это выходит не за пределы ее личности, а лишь за пределы ее сознания. Она вполне могла слышать когда-либо литературную речь, и это отложилось в ее подсознании. Но где и когда она могла услышать о сложнейшей космологической системе, созданной философами-гностиками во II веке н. э.?! Эта система была изложена, причем самым деталь­ным образом, одним из «духов», с которым общалась родственница Юнга.

Юнг принялся исследовать мир снов, своих и чужих. Огромное внимание он уделял снам пациентов. И обнаружил, что человеческие сны буквально перепол­нены древнейшими символами. Эти символы присут­ствуют в сновидениях самых разных людей, независи­мо от возраста, расы и социального положения. Полу­чалось, что когда человек бодрствует, память предков спит, а когда он засыпает, она пробуждается и властно напоминает о себе.

Впрочем, память предков мы можем ощутить в себе не только когда спим. Но если во сне коллективное бессознательное выражено в конкретных зрительных образах, то наяву это бывают смутные ощущения, настолько смутные, что их невозможно описать слова­ми.

Человек, впервые севший на лошадь, будто узнает в себе что-то. Это «что-то» сообщает ему беспричинную радость и беспричинную отвагу. Казалось бы, чему уж так радоваться? А отвага у неумелого седока просто абсурдна. Ведь лошадь может сбросить на полном скаку — и костей не соберешь!

Но дело, наверное, в том, что в этот момент происходит встреча. Встреча древнейшего спутника человека с древнейшим человеком, который живет в нас. Быть может — на самом дне нашей души. В нас пробуждается, по определению Юнга, архетип («архе» — первоначало).

Почему у потомственного интеллигента, городского жителя в четвертом поколении, пришедшего на фольк­лорный концерт, при первых же звуках казацкой песни может возникнуть чувство, будто ему все это знакомо и было знакомо всегда? Это в нем, как сказал нам один из таких интеллигентов, запели хором все его прадедушки-казаки.

А вот что писал Януш Корчак, великий польский педагог, легендарный директор Дома Сирот: «...бывают дети, которые старше своих десяти лет... в крови их мозговых извилин скопилась мука многих страдальче­ских столетий. При малейшем раздражении имеющие­ся в потенции боль, скорбь, гнев, бунт прорываются наружу, оставляя впечатление несоответствия бурной реакции незначительному раздражению.

Не ребенок плачет — плачут столетия, причитают горе да печаль: не потому, что он постоял в углу, а потому что их угнетали, гнали, притесняли, отлуча­ли».

А помните хрестоматийную сцену из «Войны и мира», где Наташа Ростова в гостях у дядюшки пуска­ется в пляс?

«Где, как, когда всосала в себя... графинечка, воспи­танная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы...?» — восхищенно вопрошает Толстой. И добавляет: «Но дух и приемы были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские...»

Откуда? Исследования Юнга помогают нам ответить на этот вопрос: звуки народной песни в артистическом вдохновенном исполнении дядюшки (тоже, между про­чим, не крестьянина, а дворянина) пробудили в Ната­ше архетипическую память, память предков.

Юнг, правда, считал, что общеродовая психика, как и психика индивидуальная, передается генетически, наследуется. Мы думаем, что это не совсем так. Очень многое, как нам кажется, в том числе и неосознанное пристрастие к чему-то и отталкивание от чего-то, зависит от культуры, в которой живет человек. При­чем, говоря «культура», мы в данном случае подразуме­ваем общую атмосферу, или, иначе говоря, культурный воздух.

Мир, в котором мы живем, полон трудноуловимых «напоминаний». Старинные песни — это, конечно, сильный удар по родовой памяти. Но есть множество других напоминаний, не таких сильных и конкретных, но зато постоянных. Они-то и воспитывают душу, насыщают ее животворными импульсами. Это камни, топтанные миллионами ног, это дома, деревья, запахи, это жесты и выражения лиц...

А еще культурная атмосфера складывается из велико­го множества общенациональных привычек, обрядов, традиций.

Казалось бы, какая разница, как поздороваться, какой вопрос задать при встрече? Называть старшего на «вы» или на «ты»? Подумаешь, пустая условность! Но в том-то и дело, что условность никогда не бывает пустой. Она всегда наполнена содержанием. Тем или другим.

Скажем, нашим школьникам даже в голову не придет «тыкать» учителю. А вот американскому мальчику, который уже целый год прожил в России и прекрасно знает, что значит «вы» и что значит «ты», все равно непонятно, зачем обращаться к взрослому на «вы». Условность? Мелочь? На первый взгляд, да. Но за ней стоит целая система отношений.

Разве можно себе представить в нашей школе сцену, которую мы видели в одном американском фильме?

Учительница приходит в класс. У нее только что трагически погиб отец (его зверски убили). Она ведет урок. Ребятишки лет семи-восьми доброжелательно ее слушают. Внезапно веснушчатая девочка поднимает руку, встает и спрашивает:

— Правда, что твоего папу убили?

— Правда, — с невозмутимой улыбкой отвечает учительница.

Довольная ответом девочка садится, а учительница продолжает объяснять урок. Через пару минут малыш­ка опять тянет руку:

—Послушай, а как именно его убили: из ружья или из пистолета?

—Его зарезали ножом, — стоически спокойно удов­летворяет детское любопытство учительница...

Условности создают условия. В данном случае, усло­вия обучения, которое у нас немыслимо без иерархии «учитель — ученик». (Недаром педагоги не любят сами натаскивать своих детей, а предпочитают нанимать репетиторов.)

А вот еще пример. И для большей последовательно­сти — в том же «американо-русском» ключе.

Что говорит девочка, оказавшись у постели матери, только что перенесшей тяжелую операцию?

— Как ты себя чувствуешь, мамочка? Тебе очень больно?

Это у нас.

А в Америке вполне любящая дочь (если не верите, посмотрите американские фильмы!) спросит:

— Ну как, мам? С тобой все в порядке?

И тут же начинает говорить о совершенно посторон­них вещах.

Ну, а это уже не из фильма. У нашей знакомой русской женщины, волею судеб оказавшейся в Амери­ке, скоропостижно умер муж. На следующий день после похорон она вышла на работу. И сослуживцы, осведомленные о ее трагедии, участливо поинтересова­лись:

— Ольга, у тебя все о'кей?

А теперь мы поинтересуемся: вам захотелось бы в ответ на такое участие поделиться своим горем, как принято у нас?.. (Заметим в скобках, что у американцев и не принято жаловаться и вообще изливать душу. Не только сослуживцам — даже близким друзьям.)

Случайно ли то, что в одной стране, у одного народа одни культурные устои, а в другой стране, у другого народа — иные? Конечно же, нет. За множеством условностей проглядывает определенный националь­но-культурный архетип — та первооснова, те фунда­ментальные черты, которые роднят самых разных людей, живущих в одной стране и говорящих на одном языке.

Спрашивается, зачем мы завели об этом речь? Зачем влезли в такие дебри? При чем тут дети и их воспита­ние?

А вот при чем: по мнению того же Юнга, если не принимать во внимание опыт архетипов, если прене­брегать традициями, то «архетипические образы могут вторгнуться в сознание в самых примитивных формах и в результате привести к тяжелейшей патологии личности». Такое вторжение коллективного бессозна­тельного, как считал Юнг, ведет к индивидуальным и коллективным психозам, ибо «душа народа есть лишь несколько более сложная структура, чем душа индиви­да».

Сегодня этот разговор актуален для каждого из нас, ведь наступило такое время, когда под лозунгом эко­номических и политических перемен в России происходит нечто гораздо более серьезное: попытка разрушить национально-культурный архетип (хочется верить — по недомыслию).

В следующих главах мы остановимся на конкретных архетепических особенностях, которые, как нам кажет­ся, сейчас в наибольшей опасности.

А здесь мы бы хотели сказать: такое в истории уже было (чего в ней только не было!). Вспомним хотя бы Петра с его стремлением завести жизнь в России на голландско-немецкий манер. Или первую половину XIX века, когда образованная часть русского общества фактически отказалась от своего родного языка и говорила исключительно по-французски.

Но постепенно многое из того, что казалось диким, немыслимым и вызывало, по словам Пушкина, «мяте­жи и казни», — либо бесследно исчезало, либо тран­сформировалось и, уже не противореча архетипу, ста­новилось неотъемлемой частью русской культуры. Та­ким примерам, как американский картофель, ставший национальным русским блюдом,— несть числа.

И это вселяет оптимизм. Душа народа при всей своей нематериальности очень прочна и устойчива, гораздо прочнее или устойчивее того или другого государствен­ного строя.

Но никто не считал и теперь никогда не сосчитает, сколько отдельных душ было покалечено в ту же петровскую эпоху. А сегодня — разве не видно даже невооруженным глазом, у скольких людей «едет крыша», как обострились психические болезни?    

У детей же гораздо более хрупкая, более неустойчивая, более уязвимая психика, чем у взрослых. И как ни утешительно звучит поговорка «перемелется – мука будет», всегда про себя думаешь: «Оно, конечно, перемелется, только бы ребенка моего пощадили мельничные жернова истории...»

Не будем себя обманывать: нормальное, т. е. тради­ционное воспитание дети могут получить сегодня только в семье. И на патетический вопрос: «Если не я, то кто же?» — родители должны ответить себе со спокойной трезвостью: «Никто».

И постараться сделать все, что в их силах.

Горькие плоды просвещения

Шел 1989 год, самый разгар перестройки, и тогда взгляды этой женщины казались чуть ли не крамоль­ными. Мать двух сыновей — одному было семь, а другому четыре, — она очень вдумчиво относилась к вопросам сексуального воспитания детей. Читала им «Детскую сексуальную энциклопедию» (каждому свой том, в соответствии с возрастом), подробно поясняла картинки. Обстоятельно отвечала на любые вопросы и даже эти вопросы предвосхищала. Но самым, пожалуй, смелым было то, что, руководствуясь чьей-то автори­тетной инструкцией, и мама, и папа ходили по квар­тире нагишом в присутствии детей. «Пускай видят! Пускай привыкают! Чтобы не было нездорового инте­реса к этой сфере».

Сейчас подобная картина уже не поражает воображе­ние. «Детская сексуальная энциклопедия» (в переводе с французского) во многих домах вошла в круг семей­ного чтения*. Необходимость раннего сексуального просвещения, призванного побороться с «нездоровым интересом», похоже, ни у кого не вызывает сомнения. Разве что традиция ходить нагишом пока не привилась. Видно, климат не располагает.

Когда речь заходит о каких-либо новшествах, в том числе и в вопросах воспитания, весьма полезно поин­тересоваться, что называется, отдаленными послед­ствиями. Ну что ж, в данном случае такая возможность есть.

Сексуальная революция в «цивилизованном мире» свершилась около тридцати лет назад. Срок вполне достаточный, чтобы сделать какие-то выводы.

Пятнадцать лет назад одна из нас, будучи в коман­дировке в Минске, познакомилась с двумя психологами из ГДР, которые рассказали советской коллеге о последних завоеваниях прогрессивной педагогики: не­мецкая семья — отец, мать и дети — теперь ходят по квартире голыми, потому что это полезно для правиль­ного развития детской сексуальности. (Переводчик, пользуясь тем, что немцы не понимали по-русски, весело добавил: «Они, знаете, какие дисциплинирован­ные? Если наука велела — все как один будут ходить в чем мать родила!») А утром каждая девочка, начиная с пятого класса, получает от мамы перед уходом в школу противозачаточную таблетку. Вместе с утренней кружкой молока. Это же лучше, чем ранние аборты!

И вот в этом году к нам приехала очень милая дама, психотерапевт из Мюнхена. Она сообщила, что в Мюнхене есть специалист, которая, как и мы, занима­ется драматическими методами в психотерапии. Мы, конечно, заинтересовались и стали расспрашивать.

Нет-нет, это не совсем то, что у вас. У вас дети и родители участвуют в театральном действе, а Барбара сама показывает в присутствии детей и взрослых пьесы собственного сочинения. О, конечно, это не просто пьесы, они должны определенным образом воздейство­вать на психику зрителей. Так вот: совсем недавно Барбара с огромным успехом; демонстрировала сюжет о сексуальных связях родителей с детьми. О, для Герма­нии это сегодня одна из актуальнейших проблем!*

* Круг за это время существенно расширился, причем не только за счет переводной литературы. Появились и отечест­венные «просветители».

* В 1994 году на Всемирном конгрессе по социальной психиатрии нам довелось увидеть этот кукольный спектакль, сыгранный Барбарой и двумя ее помощниками. Он называл­ся «Секрет». Зрелище не для слабонервных. А его демонстри­руют немецким школьникам начиная с девяти лет!

Мы не станем сейчас обсуждать, насколько актуальна такая проблема у нас. Кто-то скажет: «Да!», кто-то будет, это яростно отрицать. Во всяком случае, наше передовое телевидение недавно посвятило кровосме­шению целую передачу «Тема», где инцест рассматри­вался с психологической, социальной и юридической точек зрения.

Лучше обсудим другой вопрос. Скажите: если можно (и даже необходимо, как уверяет нас сегодняшняя наука) муссировать с ребенком вопросы секса, рас­сматривать картинки, которые еще недавно были бы квалифицированы как порнографические, если можно вместе сидеть у телевизора, когда на экране демон­стрируют половой акт, — то почему, собственно гово­ря, нельзя логически продолжить эту цепь и от теории перейти к практике? Где пролегает граница между благодетельным просвещением и уголовно наказуемым развратом?

— Но ведь инцест был строжайше запрещен всегда, во все времена! — возразят нам.

Да, но этот строжайший запрет был сопряжен с множеством других, не менее строгих. Матери и в голову не приходило обсуждать с сыном, «как это происходит». У многих мусульманских народов отцы не раздеваются не только при дочери, но и при наследнике. В некоторых культурах сына довольно рано отделяли от матери, и с этого момента его воспитанием занимались другие люди.

Короче говоря, «антикровосмесительный» закон был логическим продолжением и венцом целого комплекса других табу на эту тему. Он не висел в воздухе, а был как бы крышей массивного здания. Конечно, наруша­ли его и раньше. Преступники вообще были во все времена. Но вопрос: «На чем основан этот закон?» — мог раньше задать только сумасшедший. Сейчас же, когда практически все остальные запреты отменены, подобный вопрос, к сожалению, свидетельствует ско­рее о здравомыслии.

Наши наблюдения показали, что в подавляющем большинстве случаев, когда родители увлекаются нова­циями в области сексуального воспитания детей, это приводит уже в детстве к самым разнообразным нерв­но-психическим нарушениям. Вернемся к той женщи­не, поклоннице прогресса, с которой мы начали свой рассказ. К нам она обратилась не от хорошей жизни. Старший, семилетний ее сын страдал энурезом, а попросту говоря, был писуном, младший занимался онанизмом, причем делал это на людях, при посторон­них, и все попытки отвлечь его от неблаговидного занятия, переключить на что-то другое заканчивались истерическими срывами.

Психологи, правда, уверяли мать, что в этом нет ничего страшного. А один специалист, знаток зарубеж­ной литературы, даже привел ей в качестве положи­тельного примера американский роман, в котором мать восстанавливает утраченный было контакт с сыновьями -подростками, поведав им о том, как она в их возрасте занималась мастурбацией.

Наша, отечественная мама, хоть и была готова на многое для блага своих детей, но ее все же смущал один момент: она собиралась отдать младшенького в детский сад — пора было выходить на работу. Вдруг старомодные воспитательницы неправильно поймут «нормальные» проявления ее Коли?

Тщетно мы призывали мамашу тоже стать хоть немножко старомоднее. В ответ она ссылалась на весь могучий арсенал «четвертой власти» — от «Науки и жизни» до «Пионерской правды». Наконец, уже почти не веря в успех, мы взмолились:

— Ну, пожалуйста, ну хоть ради эксперимента спрячьте «Сексуальную энциклопедию» на дальнюю полку, раз­решите старшему мальчику самому мыться в ванне, раз он вас стесняется, не ходите по квартире раздетой, да и детям не стоит бороться голышом.

Неожиданно мама среагировала на слово «экспери­мент» (вероятно, благодаря ассоциации со словом «прогресс»). И согласилась!

А через некоторое время потрясенно сообщила нам, что у ее детей почему-то «сами собой», «на ровном месте» исчезли невротические симптомы.

Вообще странная, на первый взгляд, картина. Дети, такие пластичные, такие восприимчивые и переимчи­вые, в вопросах пола проявляют удивительный, непо­нятный консерватизм. Любят, когда папа живет в семье, и не любят, когда взрослые целуются прилюдно. Очень четко делят поведение людей на «приличное» и «неприличное». Стесняются, если родители позволяют себе при них фривольные шутки. И совершенно не жаждут раздеваться в присутствии сверстников. Попро­буйте-ка спросить дочь, что она думает о девочке, которая в детской компании для потехи снимала штаны и демонстрировала голую задницу? А ведь сколько голых задниц дети сейчас видят по телевизору! И это же взрослые, авторитетные задницы. Но нет, не подражают, маленькие ретрограды!

Другое дело, что дети не всегда решаются выразить свой протест открыто. Да и не всегда, находясь под властью мощного родительского авторитета, осознают, что именно их коробит и от чего им не по себе. И тогда это неосознанное неприятие «выходит боком» — тиками, страхами, энурезом, немотивированной агрессией. Разумеется, последняя фраза касается не только сексу­ального воспитания. В любом случае, когда авторитет­ное родительское влияние перерастает в авторитарный прессинг, ждите «побочных эффектов».

К вопросу о загадочности детского консерватизма. Нам-то он вовсе не представляется загадочным. Дети более естественны, чем взрослые, они как бы ближе к первоначалу, то есть в них отчетливее проступает уже упомянутый нами архетип. Поэтому, при всей психи­ческой пластичности ребенка, глубинный пласт психи­ки с трудом поддается трансформации, всячески ей сопротивляется.

Русская культура (во всяком случае, христианский ее период, который длится вот уже второе тысячелетие) отличалась целомудрием, повышенной стыдливостью. Вспомним боярышень, которые всю жизнь сидели взаперти, сначала в отчем доме, потом в доме мужа. В петровские времена все как будто бы встало с ног на голову. Женщинам и девицам аристократического со­словия велено было появляться на ассамблеях (так при Петре назывались балы) с обнаженными плечами и грудью и разговаривать (!) с кавалерами. Во Франции, между прочим, в это время процветали внебрачные связи, адюльтер был предметом светского обсуждения и частым сюжетом в литературе. А какой успех имела «Исповедь» Руссо, в которой вполне откровенно опи­сываются сексуальные переживания юного героя!

Казалось, что Россия, сделав столь мощный рывок в сторону раскрепощения нравов, догонит и перегонит Европу. Однако этого не произошло, а в литературе появились Татьяна Ларина («Но я другому отдана и буду век ему верна...»), тургеневские барышни с их мечтаниями о неземной любви, Вера из гончаровского «Обрыва»,  для которой потеря невинности переросла в трагедию вселенского масштаба.

Что же касается народа, то на его укладе все эти «барские штучки» и вовсе мало отразились. По-преж­нему после свадьбы вывешивали на всеобщее обозре­ние окровавленную рубаху, и по-прежнему соседи, если это «вещественное доказательство» не было предъ­явлено, мазали дверь опозорившейся новобрачной дег­тем... А сам свадебный обряд? Сплошные песни-плачи.

Плачут подружки, плачет мать, плачет сема невеста...

— Матушка, матушка, во двор гости едут!

Сударыня-матушка, на крыльцо восходят!

Дитятко, дитятко, не бойсь, не пужайся.

Свет-милое дитятко, я тебя не выдам...

Это что, татары едут забирать девушку в полон? Или,может, свои насильники хотят надругаться? Нет, в дом пожаловали не враги и не разбойники, а, казалось бы, столь желанные в семье, где «поспела» дочь, сваты! Чего ж тут плакать, чего бояться? Возможно, так проявляется страх покинуть, родителей, войти в чужую семью? Безусловно, но ведь таков удел всех замужних женщин — и европейских, и азиатских.

Однако во всем мире на свадьбах поют веселые песни, и только в России традиционный свадебный обряд скорее напоминает погребальный. Хоронят, оп­лакивают, отпевают невинность, неутешно скорбят о ее утрате...

Наверное, многие обращали внимание на странную особенность нашего языка. С одной стороны, он такой богатый, на нем можно выразить все, что угодно, с самыми тончайшими нюансами. И вдруг в такой наиважнейшей сфере, как любовь — белое пятно, черная дыра. Нет слов для обозначения физической любви. Либо научные термины, либо непристойности. Анормальные, человеческие слова, которыми изобилу­ет любовный словарь европейских народов, — отсут­ствуют. Случайно ли это? Конечно, нет. Правда, бывает, что нет слов, потому что нет предмета или явления, как не было, скажем, слова «пароход», пока не придумали пароход. Но тут вроде с явлением все в порядке, а то бы уж давно, вымерли, как мамонты.

Значит, дело в чем-то другом. Эта тема в русском языке, а следовательно и в русской культуре, явно табуирована, запретна. А что обычно табуируется? Нечто очень важное и грозное, внушающее трепет и благоговение, священный страх. Первобытные люди боялись называть вслух животное, которое считалось прародителем их племени. Евреи никогда не произно­сили вслух имя Бога. В общем, словесный запрет налагается на священную, сакральную сферу жизни.

Сегодня под лозунгом возвращения в мировую циви­лизацию эта сфера грубо попирается. А мы уже говорили, рассказывая об архетипе, как опасно трогать фундаментальные основы психики. Тут можно еще раз обратиться к нашей истории, на сей раз недавней.

В начале ХХ века передовая русская интеллигенция широко пропагандировала и свободную любовь, и браки втроем, и гомосексуальные отношения. То же самое делалось, к примеру, во Франции. С той только разницей, что во Франции не наступила вслед за этим эпоха полного отрицания сексуальной стороны жизни. А вот в России и мужчин, и женщин стали называть общим словом «товарищ». И в жизни, и в искусстве торжествовало карикатурное ханжество. Например, измена жене приравнивалась чуть ли не к государ­ственной. За развод человека могли запросто выгнать с работы. «Аморалка» обсуждалась на комсомольских, партийных и профсоюзных собраниях. Женщина стес­нялась сказать, что она беременна.

Воспитанные в таком духе родители неизбежно всту­пали в конфликт со своими подрастающими детьми. Много воды и слез утекло, много судеб было покале­чено, пока все это постепенно не пришло к относи­тельной норме. Нет, не к всемирной — всемирной вообще не бывает. К традиционной, но с поправкой на время.

И вот теперь — новый виток «борьбы с предрассуд­ками», с той только разницей, что в предыдущей кампании отрицалось естественное право людей на интимную жизнь, сегодняшние же прогрессисты отри­цают естественную для русской культуры традицию интимности в вопросах секса.

Что же в этой ситуации делать родителям? И надо ли вообще что-то делать?

В который раз рискнем прослыть ретроградами, но все же выскажемся по этому поводу. Устранитесь. Постарайтесь по возможности не обсуждать с детьми проблемы пола. Конечно, если ребенок задаст вам прямой вопрос: «Откуда берутся дети?» — не обяза­тельно рассказывать ему, что детей находят в капусте (хотя, если ребенку три-четыре года, то и в этой версии нет большого греха). Но ни в коем случае не читайте ему пространную лекцию по анатомии и физиологии человека. Уверяем вас: детское любопытство в этом вопросе отнюдь не столь велико, как вам кажется. Да и удовлетворить его ребенок может сейчас самыми разными путями.

— Ах, вот как?! Вы за то, чтобы он узнавал о таких важных вещах во дворе, в подворотне? Набирался черт знает чего от уличных «просветителей»?

Да, мы за это. Мы считаем уличное просвещение естественным и необходимым этапом духовного (да-да, как это ни парадоксально звучит!) развития ребенка. Во все времена «правду о любви» дети узнавали от более старших или шустрых сверстников. И всегда эта правда преподносилась в искаженном, скабрезном виде. Однако наступал следующий этап, и юноша, который еще вчера, будучи подростком, писал на заборе матер­ные ругательства и рисовал непристойные картинки, влюблялся, переставал есть и спать, сочинял стихи и думал о предмете своей любви как о неземном, анге­лоподобном существе... А потом юность сменялась молодостью, и уже «не мальчик, но муж», любивший теперь вполне земную жену и мать своих детей, в ярости кричал на сына, обнаружив в его тетрадке похабный рисунок...

Подростковый цинизм — это все равно как молочные зубы. В свое время они выпадут. Казалось бы, зачем они тогда нужны? А вот зачем-то нужны.

И потом, если вы думаете, что, прочитав вслух «Детскую сексуальную энциклопедию», можно избе­жать образования в «дворовых университетах», — вы глубоко заблуждаетесь! Все равно ваш сын или дочь поверит своим друзьям-наставникам, а не вам. Взрос­лая жизнь всегда окутана для ребенка тайной, и если авторитетный друг или подруга скажет ему, что дети рождаются от поцелуя, детское мифологическое созна­ние с готовностью примет это за истину.

Сейчас вообще меньше всего следует волноваться о сексуальном просвещении потомства. Волноваться, увы, приходится о другом: сохранится ли при таком масси­рованном, широкомасштабном, общегосударственном «наступлении на ханжество» радость первого поцелуя, трепет при виде любимой девочки, юношеское любо­вное томление (когда уже хочется, но еще нельзя), которое так необходимо для правильного формирова­ния души? Будет ли просвещенному (а может, растлён­ному?) методическими пособиями поколению любо­вная близость представляться тайной, таинством?..

Один из самых «убойных» аргументов в пользу сек­суального просвещения детей: чтобы не было ничего тайного, ничего запретного, ведь запретный плод сла­док!

А вы что, хотите, чтобы этот плод стал для вашего ребенка кислым, горьким? Или, может, вовсе безвкус­ным? Но не захочется ли тогда «чего-нибудь рыбного»?

Посмотрите, что происходит в странах, где сексуаль­ная революция победила «полностью и окончательно». Катастрофическое падение рождаемости, рост импо­тенции, процветание и все большее узаконивание однополой любви, упомянутый нами инцест... Ну, допустим, падение рождаемости на Западе объясняют (хотя это очевидный парадокс) ростом благосостояния. Импотенцию — издержками прогресса, связанного с напряженным ритмом жизни. Но вот педерастию ни на какой другой счет не спишешь. Традиционно запре­тный плод перестал быть запретным, следовательно, перестал быть сладким, и человека — так уж он устроен! — тянет преступить другой запрет.

Любовь перестает быть таинством — и неизбежно перестает быть таинством продолжение рода. Вот, к примеру, новая парижская (да и не только парижская) мода. Официальные браки заключаются все реже. Но некоторые чадолюбивые холостяки находят специаль­ную женщину, которая за деньги зачинает ребенка, вынашивает его, рожает, а потом исчезает навсегда. Как шофер такси... Довез до места — и дальше покатил.

То, что мы сейчас наблюдаем, можно назвать десакрализацией любви. И самое разрушительное тут, может быть, не голое женское тело и даже не постельные сцены в литературе и на экране, а уверенное вторже­ние в разговоры о любви наукообразных терминов. Когда девочка-подросток, рассказывая своей подружке о свидании с кавалером, без запинки произносит слова «оргазм», «оральный секс» и т. п., — возникает ощуще­ние чего-то непоправимого. Так могут говорить робо­ты, но не люди.

—Да, но ведь люди делятся на мужчин и женщин! — справедливо возразите вы. — И ребенок — это, между прочим, тоже будущий мужчина или будущая женщи­на. Что ж, прикажете это от них скрывать?

Признаки пола подчеркивать в ребенке не только можно, но и необходимо. Только по-другому. Не рассказывая дошкольнику, как устроены мужчины и женщины ниже пояса, а давая понять их ролевые, психологические и социальные различия. Например, протягивая мальчику сумку с продуктами и говоря:

— На, понеси, а то мне тяжело. Ты же мужчина!

Или приучая его уступать в транспорте место не только старушкам, но и вообще всем женщинам:

— Мало ли что взрослые дяди сидят... Значит, они не настоящие мужчины. А ты у меня — настоящий.

Девочке, воспитывая в ней аккуратность, полезно говорить, что эта черта присуща в основном и в особенности женщинам. Хорошо, когда отец, придя с работы и узнав от жены, что их малолетняя дочь подмела на кухне пол, восклицает:

— Вот что значит — в доме женщина растет!

Подобных примеров можно привести сколько угодно, но и так понятно, что мы имеем в виду.

И еще одно соображение. Нам оно кажется очень важным, но о нем как-то совсем не принято говорить. Многие родители признаются нам в том, что и они, и их дети испытывают «странную» неловкость при обсуждении интимных вопросов. Но, вконец заморо­ченные глупой пропагандой, объясняют это все тем же «совковым» ханжеством.

Неправда, дело не в ханжестве. Сколько можно называть ханжеством нормальный стыд?! Такая нелов­кость совершенно естественна. Это включается подсоз­нательный защитный механизм. Это краской стыда вспыхивает сигнал запрета: нельзя! — инцестуальный барьер! Ибо постельная тематика в разговоре матери с сыном или отца с дочерью — это своего рода инцест. Пусть не физический, а психологический, но тоже уродующий душу.

— А вот американцы очень откровенны со своими детьми — и ничего! Нормальные дети, нормальные отношения...

Нормальные, быть может, но это американская нор­ма. Помните мальчика Яшу из фельетона Ильфа и Петрова? Он сидел на собрании писателей, а писатели обсуждали создание коллективной эпопеи из жизни, кажется, колхозной деревни. Не по годам развитый Яша слушал это обсуждение со всей присущей ему серьезностью и время от времени вскрикивал взволно­ванным детским голосом: «Главное — избежать психо­логизма, как у Флобера!» А писатели ему в ответ: «Не бойся, мальчик, как у Флобера не получится». Яша не унимался: «Главное — избежать комикования, как у Чаплина!» И снова ему отвечали: «Не бойся, мальчик, как у Чаплина не получится».

Так вот: как у американцев не получится. Ни с сервисом, ни с сексом. Есть один тест. Психолог рассказывает пациенту какую-либо историю. А пациент должен ее завершить. Называется этот тест «Незавер­шенный рассказ». Как, по-вашему, завершится такая история: отец развратил шестилетнюю дочь и сожи­тельствовал с ней на протяжении нескольких лет. Однажды в комнату «не вовремя» заглянула мать... Ну? Что вам приходит на ум? Или кровь стынет в жилах и ум отказывается сочинять продолжение?

Не скроем, вы не первые, кому мы предлагали этот тест. Обычно после первой реакции ужаса мы слышим ответы, в которых звучат слова «рыдания», «убийство», «самоубийство», «травма на всю жизнь», «возмездие», «Божья кара», «страшнее: ничего не бывает»... Кто поначитаннее, тот вспоминает изломанную, исковер­канную душу Настасьи Филипповны из «Идиота» (хотя над ней надругался в отрочестве не отец, а опекун Топкий).

Сюжет этого «незаконченного рассказа» мы почерп­нули все из той же телепередачи, посвященной инце­сту, в которой среди прочего демонстрировался амери­канский документальный фильм на эту тему. Только там рассказ был закончен. Знаете, как? Отец отсидел полгода в тюрьме, а потом... потом вся семья прошла специальный курс психотерапии и благодаря этому была сохранена. Крупный план в конце фильма: счаст­ливые отец, мать и дочь сажают розы на клумбе около дома и лучезарно улыбаются в объектив.

Не правда ли, очаровательный хэппи-энд? Ну что ж, тогда good-buy!

Если предрассудок не сдаётся, его... уважают

Почему-то принято считать, что предрассудок — это очень плохо. Как обычно говорят? «Глупые предрас­судки», «идиотские», «стариковские», «нелепые», «де­ревенские». И никто никогда не скажет:

— Какой чудесный, какой умный предрассудок!

В самом этом слове уже содержится отрицательный оттенок. Но давайте попробуем отрешиться от стерео­типа и вдумаемся в смысл слова «предрассудок». «Пред-рассудок», то есть перед рассудком, прежде рассудка, до, раньше рассудка, опережая рассудок... Иначе говоря, это предсознание.

Сегодня уже самые отъявленные скептики не реша­ются спорить с тем, что сознание — это лишь часть огромного айсберга. И предсознание, конечно же, имеет очень большую силу, хотя мы часто не отдаем себе в этом отчета.

Львиная доля предрассудков относится к разряду народных, и, говоря о них, принято усмехаться и пренебрежительно махать рукой.

— Знаем, слыхали! Обойдемся!

И обходимся. Сколько было негодующих возгласов и старушечьего шипенья за спиной модниц, когда в 60-е годы в моду входили мини-юбки.

—Что ж ты делаешь?! Срам-то какой! — причитала бабка.

—Да сейчас все так ходят, бабушка! Отстань ты со своими предрассудками! — отвечала внучка, выпархи­вая на улицу.