Возвращение профессора Сёмина

 

Дверь квартиры профессора Сёмина выглядела серьёзно. Сама дверь была, словно у сейфа, железной и с большими тяжёлыми ручками. Петли были ей подстать: тяжёлые и толстые.

И на звонок никто не отзывался.

— Ну что, — вздохнула мама и достала из сумочки отмычки, — будем открывать двери своими силами.

— Я могу чем-то помочь? — спросил папа.

— А ты свечку подержишь, — сказала мама и достала тоненькую свечу, обмотанную суровой нитью, — если коптить начнёт или гореть как-то странно — сразу говори!

Долго мама с замками возилась, но, наконец, дверь поддалась.

Папа уже войти собирался, но мама его остановила. Сначала она коврик проверила и даже, на всякий случай, выбросила его куда подальше. Потом забрала у папы свечку и начала вдоль дверного косяка водить.

— Не мог профессор демонологии так просто свою квартиру оставить.

Наконец она осторожно подцепила ножницы, которые раскрытые внутри квартиры над дверью висели, лезвиями вниз.

— Жаль, — сказала мама, — что у тебя студенты на пересдаче кончились. Было бы неплохо кого-нибудь вперёд пустить.

Папа с мамой согласился. Потому что вместо студентов ему пришлось идти первому.

Квартира профессора Сёмина была огромной, с высокими потолками. И обставлена она была странно. В прихожей под потолком висело огромное чучело крокодила, в живот которого была вделана лампа дневного света. В углу стоял женский манекен и лежали, перемотанные бечёвкой, оленьи рога. А по всем стенам тянулись построения, такие сложные, что даже папа не мог сразу разобрать, для чего они были предназначены.

— Вот это я понимаю, человек брал работу на дом! — воскликнул он.

Мама достала свой цанговый карандаш и зажгла на нём искру. Но в этот раз никаких светящихся ниточек вокруг не было.

— Интересно, — замечает мама, — ножницы — это от обычных жуликов, человека, знакомого с Ремеслом, они бы не остановили. Не нравится мне эта квартира. И профессор Сёмин мне тоже не нравится.

Папа хотел было сказать, что маме вообще мало что нравится, но промолчал. Потому что маму он знал давно. И ещё потому что у него тоже эта квартира никакого доверия не вызывала.

— Обои у него совсем неправильные, — наконец говорит он, — они встык поклеены, а построения на них разомкнутые. Если бы он их специально рисовал, он бы так делать не стал. Построение без контура работать не будет.

— Может ему их поклеили неправильно? — предположила мама.

— Не похоже. Это всё равно что искусствоведу картины повесить вверх ногами.

Мама кивнула. Но делать было нечего, они пошли вглубь квартиры.

Сначала они осмотрели библиотеку. В ней шкафы стояли до самого потолка и книги там были такие, что у мамы с папой разыгрался приступ профессиональной клептомании. Но, на всякий случай, они друг-друга удержали от того, чтобы пару-тройку редких томов с собой унести. Даже у папы дома экслибрисы с сюрпризами были — чего уж ожидать от профессора демонологии!

Наконец, они нашли рабочий кабинет профессора Сёмина.

Это был не кабинет даже, а целая лаборатория. В дальнем конце располагался широкий стол с множеством книг и тетрадей. Вдоль стен стояли столы с самыми разнообразными приборами и алхимической утварью. У дверей стояла японская ширма, на которой была девица нарисована, да такая, что папа сначала на неё засмотрелся, а потом словил мамин взгляд и после этого в сторону ширмы старался не поворачиваться.

Посередине кабинета в пол был вделан наборный алтарь, такой большой и сложный, что и не в каждом институте увидишь.

Папа почесал затылок.

— Гиростабилизированная платформа, — сказал он, — похоже наш профессор ещё и этажом ниже квартиру себе заполучил.

Мама в это время изучала бумаги, которые у него на столе лежали.

— Не удивительно. Он из всех министерств не работал только с министерством иностранных дел. И то наверняка нельзя сказать.

— Почему тогда они его квартиру по винтику не разобрали, когда он умер?

— Хороший вопрос, — кивнула мама, перекладывая профессорские тетради, — кстати, что такое «феррооккультная жидкость» и почему она могла понадобиться министерству сельского хозяйства?

— Так вот она, — папа поднял со стола склянку с чёрной жижей.

На её поверхности то и дело вспучивались крохотные конусы.

— А зачем она в сельском хозяйстве нужна — понятия не имею. От неё вообще толку мало.

— А хоть какая-то польза от неё есть?

— Только вред, — пожал плечами папа, — Забивает стоки. У нас один товарищ продвигал метод очистки высокочастотными токами. Но срочники с ветошью дешевле получились, так что его похвалили и работу на полку поставили.

— Хм… — задумалась мама, — тут ещё какие-то электрические схемы есть, но я их совсем не понимаю. Может, посмотришь?

— Я в них тоже понимаю слабо, — признался папа, — а вот наш профессор, похоже, что-то такое придумал.

И он показал на пол, на алтарь.

Алтарь был особенным. Это был трёхметровый диск, на котором располагались подвижные пластины с элементами построения, так что можно было легко и быстро набрать любую комбинацию. Где-то под полом находились механизмы, которые могли повернуть его в нужную сторону.

Но самое главное: борозды на нём были немного заляпаны чёрными пятнами. И пятна эти будто бы пузырились, только вместо пузырей на них топорщились крохотные чёрные иглы.

— Может быть он после последнего ритуала не очистил алтарь? — предположила мама.

— По всему видать, что профессор был человеком аккуратным. Если бы он пережил ритуал, то почему убрал за собой? А если нет — то где тогда его тело? Впрочем, это всё не важно. Сейчас нам сам профессор ответит.

И папа начал переставлять пластины на алтаре для сеанса некромантии.

— Погоди, — говорит мама, — нам же надо какая-то личная вещь, чтобы профессора призвать.

— Я приводной контур инвертированным сделал, — отвечает папа, — тут вся квартира вокруг — его личная вещь.

А сам продолжает пластины двигать. Мама тем временем дальше в бумагах разбиралась.

— Ага! — говорит она, — тут лежит командировочное удостоверение. Профессор наш на полгода отправился в колхоз… Буквы расплываются, похоже из-за обращения Мокондо. Но дата видна нормально. Его ещё месяц никто не хватился бы. Может быть Сёмин ещё по эту сторону находится?

— Сейчас узнаем, — сказал папа.

И только он последнюю пластину передвинул, как диск пришёл в движение. И папу от алтаря отбросило, будто бы электрическим током ударило.

А на алтаре построение начало само по себе изменяться.

И обои пришли в движение — каждая полоса со своей скоростью. Когда нарисованные на них построения замыкались — они вспыхивали и фиолетовые искры осыпались на пол.

Мама хотела было подойти к алтарю, но вовремя увидела, что воздух над ним колышется — будто марево нависло.

Тогда она к папе кинулась.

— Я в порядке, — прокряхтел папа, — Думаю, нам пора сматывать удочки.

— Хорошая мысль, — кивнула мама, — но плохая.

И она указала на выход из комнаты.

А там японская женщина стояла, вроде бы нарисованная, а вроде бы и нет. В руках она держала палку с клинком на конце. И вот клинок этот совсем нарисованным не казался.

Мама тем временем потянулась за сумочкой и вооружилась «кремлёвским скальпелем».

Женщина сделала выпад — мама его отбила. И следующий отбила и, в принципе, отбивалась мама легко. Вот только в контратаку пойти не могла, потому что у оружия женщины было длинное древко, а у мамы — короткая рукоять. Разумеется, нанизаться на вражеский клинок мама совсем не планировала, так что у них с японской женщиной было то, что шахматисты называют «патом».

Папа, тем временем, на ноги поднялся…

— О… шикигами с нагинатой, — радостно заметил он.

— Отлично, — тяжело дыша ответила мама, как раз отбивая атаку, — теперь сделай что-нибудь полезное, пока эта нагината своей шикигамой меня не продырявила.

Папа схватил со стола склянку с феррооккультной жидкостью и метнул её в ширму. Чёрная жижа растеклась по шёлку без видимого эффекта.

Мама пригнулась, пропуская клинок над собой.

— А теперь что-нибудь полезное. — Повторила она, — Пожалуйста.

Последнее слово она сказала таким тоном, после которого продавщицы в магазинах ей обычно самый свежий товар выкладывали. Даже если минуту назад его, в принципе, не было, ни на прилавке, ни под ним.

Папа усмехнулся. А потом скомкал пару бумажек, поджёг их и метнул в ширму.

Ширма вспыхнула, как бензином политая. Японская женщина завизжала и растворилась в воздухе вместе со своим оружием. Огонь фыркнул и погас.

Мама хотела было сказать что-нибудь запоминающееся, подумала немного, а потом плюнула. Потому что много чести будет произносить запоминающиеся слова всяким там нагинатам.

Тем временем, движение на алтаре прекратилось и обои тоже остановились. Теперь все линии построений на стенах прекрасно соединялись, и построение на алтаре тоже сходилось.

— И…? — поинтересовалась мама, — на что мы смотрим?

— На повод очень быстро отсюда бежать!

И они бросились наутёк. Построения на стенах вспыхивали всеми цветами советских купюр.

Уже на лестничной клетке мама спросила:

— Что это было?

— Профессор Сёмин всё-таки оставил за собой закладку. И теперь он вернулся с той стороны… там, где проще всего это сделать, — ответил папа.

— Дядя Фёдор! — прошептала мама.

И профессору Сёмину очень повезло, что его в этот момент не было рядом.

 

Чёрное Солнце

 

Над рекой стоял туман.

За туманом возвышался большой дом. И так его туман скрывал, что не понять было, на что же он похож на самом деле.

Ни окон было не рассмотреть, ни дверей.

А по реке медленно плыла лодка. На вёслах сидел маленький человек в брезентовом рыбацком плаще. Несмотря на ясную погоду, капюшон закрывал его голову.

Вёсла мерно ходили в уключинах. Лодка приближалась к пирсу.

Пассажир сидел, свесив руку в воду. Был он долговязый, с длинными пальцами, которые по волнам, словно по пианино, наигрывали какую-то простецкую мелодию.

В какой-то момент его рука на что-то наткнулась — он выловил небольшой предмет из реки и спрятал за пазуху.

Лодка причалила к пирсу.

— Ну что, Иван Трофимович, вот вы и прибыли. Вы, знаете ли, в последнее время, очень популярная персона. Очень уж вами там, — лодочник кивнул куда-то в сторону деревни, — интересуются.

Пассажир пожал плечами.

— И, знаете ли, — продолжил человек в брезентовом плаще, — кое-кто важный выражал серьёзные сомнения насчёт того, стоит ли вам возвращаться.

— А это, друг мой, уже мне решать, возвращаться мне, или нет. Потому что иначе, «кое-кто важный» не оставил бы мне выбора.

— Но вы же понимаете, что вы не сможете покинуть, — тут лодочник ещё одно слово сказал, но его будто бы зажевал туман.

— А мне и не надо, — ответил человек и выпрыгнул из лодки, — все мои незаконченные дела остались здесь.

— Дружеский совет: не трогайте мальчишку. Его покровители могут… расстроиться.

— Спасибо, — ответил человек и, не оборачиваясь, зашагал по скрипучим доскам.

Профессор Сёмин вернулся.

Кот попросил у дяди Фёдора карандаш и стал что-то рисовать.

Мальчик спрашивает:

— Ты что придумал?

Кот отвечает:

— Смущает меня, дядя Фёдор, вопрос топологической связности.

— А что такое эта «связность», — спрашивает дядя Фёдор.

— Беда с тобой, дорогой мой человек: не знаешь ты высшей математики. Вот смотри: есть у нас две точки, а между ними линия. Линия эти точки соединяет. Это, дядя Фёдор, самый простой вариант графа.

— Граф — это вроде герцога?

— Нет, — вздохнул Матроскин, — во-первых, обычно герцог всё-таки выше званием. Но мы сейчас о других графах говорим, о математических. А в математике это, как бы проще сказать, это как острова и мосты между ними. У графа есть «вершины» — это острова. И мосты — это «рёбра». Когда два острова соединены мостом, такие острова называются «связными».

— Но у нас тут островов нет, — заметил дядя Фёдор.

— Угу, — кивнул кот, — зато у нас тут есть почтальон.

— А он остров или мост?

— Почтальон у нас — заноза в заднице. Потому что почтальон у нас есть, а почты у нас нет. Мы сколько раз деревню обошли вдоль и поперёк? Нет у нас ни почты, ни сельсовета, ни даже сельпо. Одни дома жилые.

— И в самом деле, — задумался дядя Фёдор, — неправильно это.

— Вот именно, — кивнул Меланхтон, сын Мелхесиаха, — поэтому я взял бечёвку и замерил длины улиц.

Тут кот прочертил несколько параллельных линий по бумаге.

— Вот Речная улица, вот улица Центральная, а вот Солнечная. Они все идут к реке. И Центральная улица почти в два раза короче, хотя начинаются они на одной линии, и заканчиваются тоже примерно на одной. Река, конечно, не ровная, но настолько она не изгибается.

— Неправильно это, — кивнул дядя Фёдор.

— То же самое с поперечными улицами. Вот 1-я Продольная, вот вторая, а вот третья. И вторая улица тоже короче почти в два раза.

— Так что это значит?

— Что топологическая связность местности нарушена. Кто-то или что-то выкусило центр деревни.

— Насовсем?

— Насовсем нельзя. Это место не уничтожено. Его заперли.

В это время человек с сабельным шрамом на лице шёл по улице Центральной. Глаза его, как глаза слепого человека, не видели ничего вокруг. Он шёл вперёд, не глядя по сторонам и не оглядываясь.

Он шёл, пока деревня не кончилась. И после этого он прошагал ещё немного, пока наконец не остановился.

— Марфа! — позвал он, — Марфуша, выходи!

Никто не отозвался.

— Марфа, выходи! Не заставляй призывать тебя, сама знаешь, это неприятно.

Поднялся ветер. Вот только был солнечный день, а вот небо заволокли тучи и оно стало похоже на стёганое одеяло.

Задрожала почва под ногами.

Встала перед профессором земляная баба.

— Зачем ты пришёл сюда? — пророкотала она и косточки в её чреве развернулись к профессору острыми концами.

— За тем единственным, за чем я мог сюда прийти, Марфуша, — грустно сказал профессор, — сама знаешь, почему ты здесь.

— Не дам! — прошипела баба, — Моё!

— Нет, — грустно покачал головой профессор Сёмин, — Не твоё и никогда твоим не было. Так, отдано тебе на сохранение.

— Давай тогда достойную плату, — пророкотала земляная баба, — дорогую вещь ты у меня просишь.

— Ты была дурочкой, дурочкой и осталась, Марья, дочь Василия Кривого, — холодно ответил человек с сабельным шрамом, — Слушай. Слушай, потому что это я тебе говорю. Ты, проданная за худую корову, испорченная Гришкой Скоробогатым, убитая в ту же ночь и брошенная на болоте, проклятая и не отпетая. Я вернулся с того берега и мне нужно то, что принадлежит мне по праву. Всё, что я тебе могу оставить — это твою власть, настолько и насколько её тебе хватит. Остальное — не моё чтобы дать, и не твоё, чтобы взять.

— Тогда ты сейчас отправишься на тот берег. И уже не вернёшься, — раскатистым рыком проговорили в чреве земляной бабы камни и кости.

Она замахнулась. Землёй и небом разом, захватив костяной горстью тусклое солнце и разномастные облака.

Профессор Сёмин сделал один шаг. Вперёд. И выбросил перед собой сжатые щёпотью пальцы. Рука его прошла в грудь земляной бабы по локоть.

— Я пришёл за тем, что не твоё, — сказал он, будто извиняясь.

— Зачем? — горько спросила та.

Заморосило. С неба капали солёные капли, словно бабьи слёзы.

— Затем… — грустно усмехнулся человек со шрамом, — что больше мне ничего не остаётся. Здесь скоро не останется никого. Ни тебя, ни меня… Так надо. Прости, Марфа, дочь Василия. И отца своего прости. То был худой год после худого года, он ничего больше не мог сделать.

Профессор выдернул руку. В кулаке его был зажат большой латунный ключ.

— Я знаю, — прозвучало в ответ.

Высохшая земля осыпалась. Падали на землю кости и камни.

— Хорошо, — прошептал профессор Сёмин, — Уходи. За рекой тебя ждёт покой. Здесь покоя не будет никому.

— Мальчишку не трогай, — чуть слышно раздалось из запыленного воздуха.

— Как получится, — пожал плечами Иван Трофимович, — как получится.

Дядя Фёдор шёл по Центральной улице. По левую его руку был кот Матроскин. По правую руку был пёс Шарик.

Тяжело и зло они шли.

Посередине улицы стоял почтальон Печкин.

— Что-то вы, граждане, с нехорошими намерениями шагаете, — сказал он.

— А как ты думаешь? — оскалился Матроскин, — Где тут нулевой километр.

— Здесь… — пожал плечами почтальон, — где-то. Всё что найдёте — всё ваше.

— Мы ведь по-хорошему спрашиваем! — серьёзно сказал кот, — что ты здесь от нас прячешь?

— Я здесь от вас, — рассмеялся Печкин, — ничего не прячу. Я здесь вас прячу. От того, кого вы так хотите найти. А ты, Матроскин, так заврался, что уже сам не помнишь, что такое правда. Так что давай-ка ты скажешь мальцу, зачем он здесь оказался.

— О чём он говорит? — спросил дядя Фёдор.

— О том, мальчик, — пояснил почтальон, — что кот здесь был задолго до тебя. И пёс тоже. И оба они видели правду, и как минимум один из них её помнит. Замыкание Макондо, знаешь ли. Есть вход — нет выхода. Они тебя специально сюда притащили, а почему они это сделали — спрашивай у них.

— Кот? — сердито спросил дядя Фёдор.

— Что сразу кот? — ощерился Матроскин, — Ты, дядя Фёдор, выбирай, кому здесь верить. Я, пока что, твою шкуру здесь спасал.

— А я твою шкуру здесь под угрозу не ставил, — отвечал Печкин, — А эти твари больше ничем не занимались, кроме как попытками тебя угробить. Вот можно подумать, что это я тебя заставил с Марфой торговаться?

— С кем? — поинтересовался дядя Фёдор.

— С земляной бабой. И с Лешим, — почти прокричал почтальон, — между прочим, они от взрослых людей даже костей не оставляли, так что это тебе очень повезло, что ты живым выбрался.

— Правильно, — кивнул Матроскин, — он живым остался. Потому что это не просто мальчик. Это нужный мальчик. Это какой надо мальчик, всамделишный. Таких мальчиков, может быть, один на миллион, а то и меньше.

— Это наш мальчик, — прорычал Шарик.

— Мы его искали, этого мальчика. Потому что никакой другой мальчик нас отсюда не вытащит. Ни меня, ни Шарика, — прошипел кот, — ни тебя, Печкин. И мы за этого мальчика костьми ляжем. Потому что это наш мальчик.

— Похвально. — согласился почтальон, — Мне будет очень обидно навсегда исчезнуть вместе с ним. Но я очень тебя прошу. Напоследок. Вот просто из уважения, скажи ему правду.

— Какую правду? — холодно спросил дядя Фёдор.

— Простую, дядя Фёдор, — вздохнул кот, — очень простую. Ты станешь очень сильным Ремесленником. Точнее, ты бы стал очень сильным Ремесленником, лет через десять. Ничего бы не укрылось от твоего взгляда. Никто бы не стал на твоём пути. Ты бы превзошёл своих родителей и тех, кто их учил… но…

— Что? — нетерпеливо переспросил мальчик, — что «но»?

— Но ты никогда не выйдешь отсюда, — покачал головой Печкин, — это место проклято. Поэтому я сделал то, к чему меня всю жизнь готовили. Я вырвал имя из сердца этого места.

— Почему?

— Замыкание Макондо, — вздохнул Матроскин.

— Замыкание Макондо, — подтвердил Печкин, — это место запрещено для всех живых снаружи замыкания. Твои фамильяры пытались обмануть его, но это невозможно. Это место сгинет, потому что оно должно было сгинуть. Оно растает в беспамятстве. Никто не может его спасти, даже ты, мальчик.

— Неправда, — прокричал дядя Фёдор, — так не бывает, чтобы не было выхода. Мой папа всегда говорил, что всегда есть выход.

— Выход есть, — прозвучал незнакомый голос.

Все обернулись.

В нескольких шагах от них стоял старик с сабельным шрамом на лице.

— Выход есть, — повторил профессор Сёмин, — но не для всех. Это место умерло. Из него выйдут только мёртвые.

— И я даже знаю, кто из него выйдет первым, — ощерился Матроскин, — Шарик, фас!

Шарик вспорол землю задними лапами, готовясь к прыжку.

Человек со шрамом выхватил из кармана ключ. С хрустом он вставил его в смеркающийся воздух и провернул.

Воздух исказился, будто призрачные шестерни зашевелились в нём. И вот только что профессор был на расстоянии свирепого прыжка, как внезапно пространство разверзлось и он оказался вне досягаемости. Из небытия возникли новые здания, которых до сих пор здесь не было.

Вот проявилось из марева приземистая изба с вывеской «Почта». Вот выскочила неказистая коробочка сельпо. А вот выросла из небытия бетонная башня с округлыми наростами по углам. И над этой башней нависало дрожащее марево цвета свежего фингала.

Почтальон Печкин сглотнул колючий комок.

— Это Председатель. Бегите. Просто бегите.

Дядя Фёдор, пёс и кот побежали. Потому что из дрожащего фиолетового воздуха вырастало что-то такое, от чего нельзя было не бежать.

А в небе над ними расцветала чёрным огромная клякса. И хоть была она беспросветно чёрного цвета всё равно на неё нельзя было смотреть, так ярко она светилась.

 

Телёнок

 

С тех пор как взошло Чёрное Солнце, жизнь дяди Фёдора усложнилась. Мурку в поле выгонять — заговор делать дяде Фёдору. Овощи в огороде собирать — дяде Фёдору. К колодцу за водой тоже дядя Фёдор идёт, с оберегами и заговорами. Кот отговаривается, мол, профессор его прикончит, если увидит. От Шарика тоже толку мало было. Он вообще мало пользы приносил в последние дни. Всё больше землю рыл и за своим хвостом гонялся.

А тут опять событие. Утром, когда они ещё спали, кто-то в дверь постучал. Матроскин перепугался страшно — и прямо в подпол прыгнул, как они тренировались на случай, когда внешнее построение будет разрушено. Дядя Фёдор с кровати вскочил, нож над ладонью держит, поверх тревожного знака.

— Кто там? — и уже готов на пентакль кровь пролить.

А это Шарик:

— Здрасте пожалуйста! У нашей коровы телёнок родился!

Дядя Фёдор с котом в сарай побежали. И верно: около коровы телёночек стоит. А вчера не было.

Матроскин сразу заважничал: вот, мол, и от его коровы польза есть! Не только скатерти она жевать умеет. А телёнок смотрит на них и губами шлёпает. И копыт у него целых восемь штук.

— Надо его в дом забрать, — говорит кот. — Здесь ему холодно.

— И маму в дом? — спрашивает Шарик.

— Нам только мамы не хватало, — говорит дядя Фёдор. — Да она тут всё сожрёт и нами закусит. Пусть здесь сидит.

Они повели телёнка в дом. Дома они его рассмотрели. Он был шерстяной и мокренький. И вообще он был бычок. Стали думать, как его назвать. Шарик говорит:

— А чего думать? Пусть будет Бобиком.

Кот нервно хохочет:

— Ты его ещё Рексом назови. Или Тузиком. Тузик, Тузик, съешь арбузик! Это же бык, а не спаниель какой-нибудь. Ему нужно серьёзное название. Например, Кейстут. И красивое имя, и обязывает.

— А кто такой Кейстут? — спрашивает Шарик.

— Не знаю кто, — говорит кот. — Только так пароход назывался, на котором моя бабушка плавала.

— Одно дело пароход, а другое — телёнок! — говорит дядя Фёдор. — Не каждому понравится, когда в честь тебя телят называют. Давайте мы вот как сделаем. Пусть каждый имя придумает и на бумажке напишет. Какую бумажку мы из шапки вытащим, так телёнка и назовём.

Это всем по душе пришлось. И все стали думать. Кот придумал имя ЛаВей. Простое и красивое. Дядя Фёдор придумал другое имя. Оно очень подходило телёнку. А если большой бык вырастет, его все бояться будут. Потому что от животного с таким именем ничего хорошего ожидать нельзя.

А Шарик думал, думал и ничего придумать не мог. И он решил:

— Напишу-ка я первое, что в голову придёт.

Он так и написал и был очень доволен. Ему нравилось такое имя, что-то в нём было благородное, британское. И когда стали имена из шапки тащить, его и вытащили. Кот даже ахнул:

— Что значит Чайник Бертрана Рассела?

— Не знаю, — пожал плечами Шарик, — но очень уж мне оно понравилось. Такое сложное имя, неоднозначное.

— Ничего себе имечко. Ты бы его ещё Тарот Алистера Кроули назвал. Или Доктрина Энергоинформационного Развития Верещагина. Ты бы его ещё Анастасией назвал.

— А ты что придумал, дядя Фёдор? — спрашивает Шарик.

— А какая разница, всё равно его не вытащили, — пожал плечами дядя Фёдор, — а ты, Матроскин?

— Я ЛаВея, — сказал кот.

— Давайте тогда посмотрим, что дядя Фёдор придумал, — предложил Шарик, — всё равно мы с Матроскиным не согласимся.

— Я Слейпниром его назвать хотел. Как раз по количеству ног, — сказал мальчик.

Кот согласился:

— Пусть Слейпниром будет. Очень хорошее имя. Подходящее.

Так и стал телёнок Слейпниром. И тут у них разговор интересный получился. Про то, чей телёнок

— Понимаешь, дядя Фёдор, чтобы у коровы получился телёнок, ей бык нужен, — говорит Матроскин, — Я очень честно не хочу затевать разговор о тычинках и пестиках, но, в общих чертах, кто-то у нашего Слейпнира должен быть папой. И никто из нас на эту роль не претендует.

— Корову мы взяли на той стороне, — сказал дядя Фёдор, — может быть и этот твой бык тоже был на той стороне.

— Ты думаешь, нам так просто бы отдали корову на сносях? — поинтересовался кот.

— А ты думаешь, что нам её так просто отдали? — возразил дядя Фёдор.

— А что случилось? — поинтересовался Шарик.

Все уже и забыли, что он ничего из произошедшего не помнил.

— Ничего хорошего, — отрезал Матроскин.

— А так ли это важно? — спросил дядя Фёдор, — вокруг столько всего странного происходит, что нам любая подмога будет полезной.

— Это, дядя Фёдор, — заметил кот, — будет верно в том случае, если это нам подмога, а не кому-нибудь ещё. Ты про троянского коня слышал? Может быть у нас троянский бычок получается.

Слейпнир ушами повёл и фыркнул. На ногах он ещё очень неровно стоял.

— Я о троянском коне слышал. Только это конь был, а не жеребёнок. А Слейпниру наша помощь нужна. Иначе пропадёт он, — сказал дядя Фёдор.

— Меня больше волнует, честно говоря, — ответил Матроскин, — что мы все тут пропадём. У нас для этого сейчас все возможности открыты. С телёнком или без него, без малейшей разницы. Ты слышал про замыкание Макондо?

— Только от Печкина, но мы тогда слишком быстро убежали, — честно признался мальчик.

— Всё очень просто, — вздохнул Матроскин, — Та сторона не знает о деревне или городе, пока в там не умрёт первый человек. И этот первый умерший человек оставляет свой след на Карте. Живые люди, знаешь ли, мало чем отличаются от живых кустов и крыс. Разница есть только в том, как они умирают. И тогда та сторона замечает нас. Отмечает на своей Карте.

— А причём здесь Макондо?

— Погоди. Во всех городах и весях люди умирают. Это бывает, это нормально. Но чтобы можно было нанести место на карту — на любую карту, месту нужно имя. А это имя надо связать с живой душой. И его связывают с душой первого человека, умершего на этом месте. Тогда вступают в силу все договоры с той стороной. Можно прокладывать дорогу и, чаще всего, люди будут доезжать из пункта А в пункт Б.

— Чаще всего?

— За дорогу платить надо, — сказал Шарик.

— Именно, — подтвердил Матроскин, — Но иногда в… пункте Б… случается что-то такое, о чём не должны узнать обычные люди. Потому что если они узнают, они уже не смогут жить как прежде. Что-то очень страшное. Настолько страшное, что даже прикосновение к этому навсегда тебя изменит. И тогда кто-то должен остаться и навсегда вырезать этот пункт Б из людской памяти. Так чтобы никто не смог попасть в него, и не смог выбраться наружу. Это и есть замыкание Макондо.

— И это случилось здесь? — спросил дядя Фёдор.

— Да, — подтвердил кот, — это случилось здесь.

— Тогда почему мы попали сюда?

— Мы с Шариком тут жили. Я выбрался, пока ещё можно было. А ты — особенный. И родители у тебя особенные. Потому что я очень надеюсь, что вы сделаете что-то правильное. Сам не знаю, что, но что-то чтобы все, кто здесь умер, хотя бы не зря это сделали.

Дядя Фёдор посмотрел на Матроскина. Матроскин молчал и старался не смотреть ему в глаза. Потом на Шарика. Шарик сам не понимал, о чём идёт речь, но ему было страшно. А телёнок ничего не понимал. Он пошатывался на своих восьми ногах и глядел на всех глупо и радостно.

Мальчик обнял его за шею.

— Ты ведь ничего не знал. Ты не виноват ни в чём. Я тебя прошу. Я тебя умоляю: беги отсюда. Пожалуйста, ты ведь знаешь как это сделать. Беги. Матроскин правду сказал. Я чувствую, что в этом он мне не соврал. Беги отсюда. Пожалуйста. Пускай больше никто этого не сделает. Мне очень жалко. Я очень хочу жить. Я хочу вырасти и быть как папа и мама. Но это же правда. Мы не выберемся отсюда. А ты можешь. Пожалуйста, хороший мой. Беги. Я хотел научиться быть как папа с мамой. Матроскин и Шарик тоже что-то хотели, я знаю, они честно хотели. А ты только пришёл сюда. Ты не знаешь ничего. Убегай, пожалуйста!

Вокруг Слейпнира вспыхнула радуга, будто бы цветок распустился всеми возможными и невозможными цветами.

Бычок встрепенулся, поднялся на задние четыре копытца, ударил передними и… исчез…

Матроскин печально посмотрел на пустоту, которую он оставил за собой.

— Эх, дядя Фёдор, если и были у нас шансы, они только что убежали.

— Не надо мне больше врать, — грустно сказал мальчик, — мы все здесь умрём. И ничего с этим сделать нельзя. Я тоже читал записки профессора. Я хотел спасти хотя бы кого-нибудь.

— Ты ведь правда не боишься? — спросил кот.

— Боюсь, — признался дядя Фёдор, — очень боюсь. И очень хочу увидеть папу и маму, но этого ведь не случится, правда?

— Не знаю, — признался Матроскин, — теперь нам остаётся только держаться так долго, как мы сможем.

— Вот и отлично, — подал голос Шарик, — пускай они к нам приходят. Все. Мы их встретим. И проводим.

— Уважаю концептуальный акционизм, — одними губами улыбнулся Матроскин.

— Чего? — переспросил Шарик.

— Да так… — хмыкнул кот, — Что нам ещё остаётся?

 

Посев

 

Над деревней сияла бесформенная клякса, переливаясь невозможными оттенками чёрного. Ветер не знал, куда ему дуть, и, поэтому, бросался из стороны в сторону, будто шебутная собака. В его порывах кружил всякий мелкий мусор.

Дядя Фёдор сидел на крыльце и рассматривал фотографию. На снимке мама держала на руках щекастого карапуза, в котором дядя Фёдор только по глазам угадывался. Карапуз смотрел в камеру недоуменно и сердито. Мама улыбалась на изумление доброй улыбкой, какой дядя Фёдор в жизни на её лице не видел.

— Знаешь, кот, — сказал мальчик, — а я ведь только сейчас понял, что снимок-то на самом деле был один.

— Ты, дядя Фёдор, свою мысль с начала начни, а то что-то я тебя не догоняю, — попросил подсевший кот Матроскин.

— Есть вторая фотография. Точно такая же, но там меня папа на руках держит. И я только сейчас понял, что фотография-то, на самом деле, одна. Просто её пополам разрезали. И поля обкорнали, чтобы не так заметно было.

— Продолжай, — промурлыкал кот.

— Это значит, у меня брат был. Близнец. А потом его не стало, — дядя Фёдор печально усмехнулся, — Подумать только, кровать-то у меня двухэтажная. Папа ещё говорил, мол, на вырост. Будет у тебя, дядя Фёдор, сестричка. А я шутил, что назвать её надо Настасьей Филипповной… или Надеждой Константиновной, папа ещё сердился… его-то Димой зовут. А мама, почему-то, совсем не смеялась. Наверное, это плохая шутка была. Теперь уже и не узнаю, почему.

Дядя Фёдор вздохнул. Кот поморщился, будто ежа проглотил.

— Гриша, — сказал он.

— Что? — удивился мальчик.

— Гришей его звали, брата твоего, — выдохнул Матроскин, — что-то случилось, когда вам было по три года. Что-то страшное, что-то такое, что тебе сказали забыть — вот ты и забыл.

— А ты откуда это знаешь?

— От тебя и знаю. Ты когда Зелье Мудрецов выпил, ты совсем разговорчивый стал. Но я тогда не знал, правда это или просто галлюцинации.

— Скажи, Меланхтон, сын Мелхесиаха, сына Молоха, мне все врут потому что я ребёнок? — вдруг спросил дядя Фёдор, — Потому что вы думаете, что можете за меня решить, что для меня хорошо, а что — плохо?

— Если честно, я надеялся, что у нас не будет необходимости возвращаться к этому вопросу, — Матроскин почесал за ухом задней лапой.

— Ты надеялся, что мои родители каким-то образом сначала найдут способ проникнуть в замыкание Макондо, а потом покинуть его. И тебе как-то в голову не приходило, что оно было умными людьми создано для того, чтобы не впускать и не выпускать всяких разных, которые, как бы сказать… очень…

— Мотивированы.

— Ага, мотивированы выбраться наружу. Потому что иначе они навсегда умрут.

— Ну, дядя Фёдор, мы можем просто умереть, обычно, как все умирают. В общем-то, это даже не так страшно. Забавно, но с той стороны тебя проще будет достать, чем отсюда.

— Ты опять врёшь, — устало выдохнул дядя Фёдор.

Матроскин кивнул.

— Разнообразия ради, я сейчас самому себе вру, — усмехнулся он.

— В смысле?

— В том смысле, что я был там, — кот кивнул в сторону реки.

Мальчик выжидающе посмотрел на него. Кот начал своё повествование:

— Я ведь человеком был, раньше, в той жизни. Отец мой считал, что нет религии выше, чем истина. А ещё, что трудности закаляют — и в смысле закалки никакого недостатка у меня с ним не было.

— И ты от этого умер?

— Если бы. Я от этого с отличием поступил в Императорский Санкт-Петербургский Университет. А ещё у меня появились мигрени, бессонница и хронический насморк. Ну и внезапно оказалось, что в университете никто не стоит над тобой с розгой. А знания, коими господа лекторы изволили меня пичкать, моим отцом были признаны устаревшими уже лет пять тому назад. В общем, не могу сказать, что во всех случаях я был прав, но к концу второго курса я был окончательно и безоговорочно отчислен.

— И ты из-за этого умер?

— Да что ж ты, дядя Фёдор так меня прикончить-то собираешься. Вон, император Нерон, при случае, готов был прокормиться ремеслишком, а я кормился Ремеслом. Благо в клиентуре недостатка не было. Потом я познакомился с Леей, девицей, обладательницей жёлтого билета и должности приват-доцента. Первым делом, я избавил её от девичества, а потом и от остатков иллюзий. И вот какая штука, дядя Фёдор, ничто так не сплочает людей на долгие годы, как добротное совместное безумие.

— Так ты с ума сошёл?

— Образно выражаясь. Влюбился я. И жили мы долго и счастливо. А потом всё полетело в тартарары. Знаешь, что такое революция?

— Ну, когда царя свергли… — пожал плечами дядя Фёдор.

Политикой он не особо интересовался.

— На самом деле, революция — это когда ты ничего не понимаешь. И люди вокруг тебя тоже ничего не понимают, но все бегут куда-то, и у каждого — своя идея. А у доброй половины ещё и винтовки с патронами, — кот сглотнул, — Так Лею убили. Солдаты с одной стороны улицы были против большевиков, но за коммунистов. А матросы с другой — за коммунистов. но против большевиков. Я бы тоже посмеялся, но шесть пуль вошли ей в грудь и ещё пять — в спину.

Дядя Фёдор молча смотрел на Матроскина. Кот продолжил:

— Они потом все умерли. Страшной, необратимой смертью, все до одного. И вот тогда я смог рассмеяться. И я смеялся, и смеялся и мстил всем, кто осмеливался считать себя правым. Они даже не понимали, что их разило. Я ведь не делал различия между красными и белыми. Я просто и последовательно решал аграрный вопрос: вот чтобы они легли в ту самую землю, которую друг с другом всё никак поделить не могли, — зрачки кота сжались в хищные щёлочки, — Потом, конечно, всё решилось. И те, кто шёл по моему следу, они уже не были глупенькими жертвами обмана и самообмана. Они точно знали, кто я такой, и чем меня можно остановить. И, разумеется, остановили.

Матроскин выжидательно посмотрел на мальчика.

— И ты умер?

— Да. Вот после этого я умер. И я тебе точно скажу, что на ту сторону я не хочу. Вот было у тебя так, что насморк и ты ешь и не чувствуешь запаха еды? По ту сторону — то же самое, только там нет ни запаха, ни вкуса, ни цвета, ничего к чему ты привык. Но там есть чему поучиться, если ты готов отказаться от всего. Я отказался. К этому времени профессор Сёмин нашёл способ призвать кого-нибудь с той стороны на эту. Не знаю, где он отыскал кота с полидактилией, выращенного на стероидах, но Иван Трофимович был человеком изобретательны