Общая картина войны с проступающими подробностями

Коромысло

(Михеев, Корова, Полина)

 МИХЕЕВ.   — Ничто так не выбивает меня из седла равновесия, как коромысло, — возбуждая меня нестерпимо.

— Оно, конечно, ни на что такое не похоже, что может возбуждать, отнюдь, и не воображайте, форма его невинна, и материал его невинен, а вот возбуждает.

Как увижу коромысло, так хоть караул кричи. Но если закричать караул, то это будет в возбужденном состоянии ужасно глупо.

Я мог бы объяснить, что на коромысле носят ведра, в ведрах носят воду, вода в ведрах тяжелая, коромысло давит на плечи, плечи напрягаются, давят на спину, спина выгибается, давит на зад, зад выпячивается, давит на ноги, ноги выпрямляются, бедра напрягаются, а воду в ведрах на коромысле носят только бабы, а бабы бывают в деревне не только старые, попадаются и молодые, особенно раньше, когда нынешние старые бабы были молодыми и их было, естественно, гораздо больше, то есть молодых, которые теперь старые, потому что старых теперь больше, чем молодых, поэтому тогда молодых было больше, чем теперь молодых, и они больше носили воды на коромыслах, и плечи напрягались, спины выгибались, зады выпячивались, ноги выпрямлялись, но видишь, какое длинное получается объяснение, а я еще далеко не добрался до самого главного, а именно, что происходит со мной, когда я вижу коромысло и знаю, что на коромысле носят ведра, в ведрах носят воду, вода в ведрах тяжелая, коромысло давит на плечи, и происходит вот все то, что я мог бы объяснить, но не стану, потому что это надо было бы рассказывать всю жизнь, столько тут подробностей. А суть дела в том, что коромысло не потому так выводит меня из себя, что там вода тяжелая и так далее, а потому, что его часто носила на плечах и так далее вот та Полина, про платье и рубашку которой, украденные мной во время ее купанья в реке, я еще расскажу, как только распутаюсь с коромыслом. Она нырнула, я выскочил из кустов, схватил рубашку и платье, сбегал к иве, спрятал рубашку и платье в дупло и снова засел в кустах, а она вылезла из воды, искала-искала, искала-искала, я не выдержал и фыркнул в кустах, она бултых обратно, но это после, сначала кончу про коромысло.

Она идет с коромыслом, на коромысле ведра, в ведрах вода, вода тяжелая, это я уже рассказывал. Она идет, а я иду в двух шагах сзади и неторопливо ей объясняю, потому что зачем торопиться, куда она убежит с коромыслом и полными ведрами, неторопливо объясняю, как я ее сильно люблю, и какая у нас может быть сильная любовь, и какие у нас пойдут сильные дети, а у наших детей какие будут замечательно сильные внуки, а она пытается обернуться, чтобы мне неприятность сказать или хоть глазами на меня сверкнуть, но куда же тут обернуться, когда коромысло тяжелое на шее и голову не особенно-то повернешь, а когда она пытается целиком вся обернуться, то, пока она со своими ведрами разворачивается, я вполне успеваю прибавить шагу и разворачиваться вслед за ней, так что, сколько она ни вращается, я вполне успеваю вращаться за ее выгнутой спиной и говорить ей, что ты повращайся, мне это нравится, потому что, во-первых, внимание мне этим оказываешь, а главное, во-вторых, подольше меня послушаешь и лучше проникнешься ко мне чувством любви, из-за которой я унес твое платье и рубашку тогда, вовсе не из-за хулиганства, а чтобы иметь возможность с тобой подольше поговорить, потому что ты мне этой возможности не давала, пока я не спрятал решительно твое платье и рубашку в дупло, и тогда мы имели с тобой обстоятельную беседу, потому тебе из воды деваться было некуда, а уплыть от платья и рубашки ты тоже не могла, и поэтому голова твоя из воды торчала и, хочешь не хочешь, на меня глядела и внимательно слушала. Повращаемся, повращаемся, а потом она идет дальше, потому что ей надо нести воду, и очень долго она вращаться не может, утомляется, и она идет дальше, и лягнуть меня у нее тоже не получается, потому что вода в ведрах тяжелая и ноги выпрямляются, и на одной ноге тут не поскачешь ни при каком здоровье, так что она только чуть-чуть брыкнет ногой и поскорее ставит ее на место, чтобы целиком не упасть.

Вот так ходил я за Полиной и по пыльной дороге, и после дождя и не могу теперь спокойно видеть коромысло, посмотрю на него и будто огонь проглочу — сначала во рту горячо и высыхает, потом в горле жечь начинает, потом сердце вспыхивает, потом уже весь горю. И опасен я стал для деревни и вреден для народа, потому что не владею собой при виде коромысла и весь горю. Вот из-за этого коромысла жизнь у меня стала отвратительная, что-то делать надо, невозможно мне, чтобы так продолжалось.

  (появляется Полина)

 ПОЛИНА.   Правый берег был пологий, как и полагается, а левый был крутой, и в нем стрижи рыли норы под гнезда — можно засунуть руку по локоть, а до гнезда не дотянуться, как не дотянуться до луны, золотеющей в реке по вечерам, когда из садов, темных, как омут, доносятся песни любовного содержания, а река течет, занятая своим делом, и ей некогда любить деревню больше, чем она ее любит, нет у нее для большей любви досуга, и я купаюсь в этой пробегающей мимо реке, и она любит меня прохладно и нежно, ласкает мне шею, живот и щиколотки, любя меня в ту меру, которая мне соразмерна, а я невелика и в реке и вообще.

А Михеев думает что? Что я на свете самое главное, и поэтому он для меня человек недостойный и ограниченный, а он даже в армию идти не хочет, пока на мне не женится, а он скоро будет призывник, и ему надо будет идти в армию, и мне его жаль немного, но только не до слез, хотя у меня лицо и мокрое, но это от реки.

Я теперь от него спряталась надежно и одежду спрятала, чтобы он не нашел, и интересно, где-то он меня сейчас ищет, где-то он сейчас бегает?

МИХЕЕВ.  — Я здесь, — Где мне быть. Ты, конечно, спряталась надежно и одежду свою спрятала надежно, только от меня не спрячешься, и я вот сижу на твоей одежде и жду тебя, чтобы с тобой про любовь разговаривать, потому что я хотел раньше в армию идти, отслужить свое, а вот теперь даже совсем не хочу и уклонюсь от призыва, хоть в тюрьму, хоть что угодно, но не могу я от тебя уйти, пусть расстреливают.

ПОЛИНА.  Ну, что мне с ним делать? Река больше не обращает на меня нужного внимания, и мне его жалко до слез, недостойного, что его расстреляют, и такое зло меня берет, что я его сама бы сейчас расстреляла, и не могу я этого переносить, и я выхожу из реки, чтоб ты сдох, проклятый, на, подавись.

МИХЕЕВ. — Полина. — Ты пойми меня правильно, Полина.

 ПОЛИНА.   — Не могу я понять тебя правильно. Река бежит, шуршит, журчит своей дорогой, не поднимая на нас глаза, и я обнимаю его…

МИХЕЕВ. А я обнимаю ее, и я говорю ей шепотом…

ПОЛИНА. А плачу ему шепотом, и ох уж этот Михеев,

МИХЕЕВ. И ох уж эта Полина, и ох уж эта река.

===================================================================

В ПОЛЕ ПОД ЖАРКИМ СОЛНЦЕМ

(бабы, корова, Постаногов, Фомин)

Постаногов ведёт Корову, Корова тащит за собой  плуг, за ней Фомин и бабы с тяпками-сапками разбивают комья земли-пластический вокальный этюд)

(Корова останавливается, Постаногов и Фомин пытаются возобновить движение. Корова отказывается идти.)

ПОСТАНОГОВ. Не идёт… — Давай ещё толкнем, что ли.

Фомин.  — Так уже толкали,

ПОСТАНОГОВ. — Можно и ещё толкнуть.

(Бабы кончили ряд, распрямились, вытерли лица, погалдели чуть-чуть,)

 

ФИМА. Крууууугом!!!!!!!!!!!!!!(бабы развернулись кругом, снова наклонились и цепью пошли назад, то есть вперед, но в противоположном направлении. Корова пошла за ними, Постаногов и Фомин следом, подгоняя Корову)

===================================================================

                          

                           4 ОГОРОДНОЕ ПУГАЛО

                                                           (ПУГАЛО, МИХЕЕВ, ПОЛИНА)

ПУГАЛО. — С Полиной был?

МИХЕЕВ. — Да, — Замуж она не хочет за меня. Своевольничает.

 ПОЛИНА. Любить тебя люблю, что тебе еще, хулигану, надо. А замуж — это будет слишком. Полную власть надо мной заберешь себе в голову, а я этого не вытерплю, удавлюсь.

МИХЕЕВ. Где же полная власть, если я так люблю!?

ПОЛИНА. Вот именно поэтому, что же от меня останется, если я не только любить, а еще и женой стану. Ничего не останется.

МИХЕЕВ. (обращаясь к Пугалу)- Я говорю, все так делают, что женятся, это ничего, не страшно, иначе мы не выдержим днем работать, а по ночам разговаривать.

ПОЛИНА. Можем не разговаривать…

МИХЕЕВ. А я говорю, как же мы договоримся, если не будем разговаривать,?

ПОЛИНА. Не о чем мне с тобой договариваться…

МИХЕЕВ. Как не о чем, говорю, если надо о женитьбе договариваться?

ПОЛИНА. Нет, совсем не надо об этом договариваться, потому что ты храпеть будешь и мне скучно будет, что ты спишь, а я не сплю.

МИХЕЕВ. Ну ты тоже спи тогда, говорю,

ПОЛИНА. вот, говорит, уже и забираешь полную власть надо мной — ты спишь, и я спи, а я, может, не захочу,

МИХЕЕВ. да не буду я спать…

ПОЛИНА. а тогда зачем жениться?

МИХЕЕВ, но не выдержим, говорю, днем работать, а по ночам разговаривать,

ПОЛИНА.  если сейчас не выдержим, то и тогда не выдержим, какой же смысл жениться, если все равно не выдержим?

МИХЕЕВ.  а я говорю, все женятся и выдерживают.

 ПОЛИНА. ты совсем запутался и не соображаешь, что говоришь..

 МИХЕЕВ.  нет, не запутался — я говорю, все женятся и выдерживают, значит, и мы выдержим,

ПОЛИНА.  наверно, они любить друг друга перестают, а я этого не вытерплю, что ты любить меня перестанешь, и удавлюсь,

МИХЕЕВ. никогда не перестану, потому что ты лучше всех и мне никого, кроме тебя, не надо,

ПОЛИНА. нет,  это ты говоришь, чтобы меня уговорить, а когда уговоришь, тогда другое будешь говорить,

МИХЕЕВ. никогда не буду,  другого говорить,

ПОЛИНА.  ага, значит, не будешь говорить, молчать будешь, а раз молчать, значит, спать будешь, а я не буду спать, и мне будет скучно, не пойду я за тебя замуж!!!!!

МИХЕЕВ. (ПУГАЛУ) Так и разговариваем всю ночь, буксуем на одном месте — иди за меня замуж, не пойду за тебя замуж, становись моей женой, не стану твоей женой... Своевольничает. (ПОЛИНЕ) А зима придет, где тогда будем встречаться? ПОЛИНА. Где хочешь.

МИХЕЕВ.  Я в тепле хочу, что ты ненормальная какая-то, все хотят жениться, а ты не хочешь.

ПОЛИНА. Не представляю,  кто это с тобой жениться хочет, просто не могу себе такую дуру вообразить, может, сумасшедшая какая-нибудь.

МИХЕЕВ. Нет, говорю, вполне нормальные хотят.

ПОЛИНА.  Вот и женись, говорит, на нормальных своих, если я ненормальная.

МИХЕЕВ. Да нет, говорю, ты только в этом одном ненормальная, а в остальном лучше всех самых нормальных.

ПОЛИНА. Чем это я лучше всех, что это ты заладил, объясни, пожалуйста.

МИХЕЕВ.  А я говорю, это очень трудно тебе объяснить, потому что слов я таких не знаю, учился мало.

ПОЛИНА. Ну так ты пойди- поучись, говорит, на что ты мне неуч в мужья сдался.

МИХЕЕВ. Вот так всю ночь и разговариваем. Утомляемся даже.

ПОЛИНА. Вот и слушай меня, не перебивай. В положении я.

МИХЕЕВ. ТЕПЕРЬ ТЫ ЖЕНОЙ МОЕЙ НЕ СМОЖЕШЬ НЕ БЫТЬ

ПОЛИНА. я не хочу и рожать не хочу. Может трава какая-нибудь есть…?

МИХЕЕВ. Нет на свете такой травы, чтобы оказалась сильнее меня и моей любви с ее результатами, потому что я тебя сильно люблю, и я сильный, и ты сильная, и дети у нас будут сильные, а это только начало, первенец,

ПОЛИНА.  я сама тебя люблю, но замуж за тебя не пойду, ты всю власть хочешь надо мной забрать, и первенца не хочу, он весь в тебя будет, а с меня и тебя хватит, на что мне еще один такой сдался,

МИХЕЕВ. не только один, еще целая куча-мала будет,

ПОЛИНА. ты с ума сошел, на что мне столько Михеевых?

МИХЕЕВ.  это ты только сейчас так говоришь, а потом будешь другое говорить, их у нас штук десять будет самое меньшее, потому что мы с тобой молодые, и все десять будут очень красивые, все сплошь мальчики и все сплошь Михеевы, богатыри, представляешь?

ПОЛИНА. Представляю, говорю, и тошно мне от этого представления.

МИХЕЕВ. Это тебе от беременности тошно, он говорит, а потом приятно будет, и не можешь ты без мужа родить, мать твоя огорчится, а ты у нее одна, и без отца она тебя вырастила, она от огорчения заболеть может и даже гораздо хуже, а избавиться у тебя не выйдет, это на свете такого зелья нет, чтобы после такой любви помогло.

ПУГАЛО. — Интересно, — чем это она, действительно, лучше всех?

МИХЕЕВ. — Про это я и думаю,— и спать не иду, хоть все суставы у меня стонут, спать хотят, а я не иду, стою и с тобой вслух думаю  

ПУГАЛО. — На одном месте стоите. — Совсем как я.

МИХЕЕВ.  — Однако не скучно.

 ПУГАЛО. — Конечно, — Это дураку на одном месте скучно, а умному не бывает.

МИХЕЕВ.  — Где там на одном месте, — Вчера за реку ходили, а сегодня в подсолнухах, а зима придет, тогда что? Дома у меня тетки, хоть и не очень старые, а чутко спят, а у нее дома мать, где нам с ней зимой схорониться? Да и осенью тоже дожди бывают.

ПУГАЛО. — Ко мне в сарай идите, — Там за мешками место расчистить можно, как в бомбоубежище будете, уютно устроитесь.

МИХЕЕВ. — Она тебя стесняться будет, — Она все время чего-нибудь стесняется, а ты слишком наблюдать умеешь.

ПУГАЛО. — Я спать буду, — Я с осени до весны крепко сплю.

МИХЕЕВ.— А сны видишь?

ПУГАЛО. — Вижу, — Очень содержательные сны у меня. Как-нибудь расскажу, а сейчас ты иди, свои собственные посмотри, а то петухи скоро запоют, птицы проснутся, мне за огородом надо будет смотреть.

===================================================================

У ДРЕМУЧЕГО ДЕДА

(ДЕД, ВНУЧКА, ПОЛИНА)

(Дед слушает землю, Внучка сидит на лавке, входит Полина)

     

ПОЛИНА. — Дед, мне совет нужен твой…

ДЕД. (ОБРЫВАЯ ПОЛИНУ) Тсссс… — Землю я слушаю, внучка. Гремит земля уже целый месяц, понимаешь?

ПОЛИНА.    — Не понимаю, — Ты меня послушай, дед, мне совет нужен, а земля гремит — пускай гремит, это мне сейчас совсем неинтересно.

ДЕД.    — Я тебе уже все сказал, внучка, что земля гремит. Это и есть для тебя сейчас в твоем положении самое интересное.

ПОЛИНА. — Старый ты, — Слушать уже не можешь, что ли?

ДЕД. — Слушать могу.

ПОЛИНА.  — Вот и слушай меня, не перебивай, — В положении я, а Михеев рад, говорит, ты теперь женой моей не сможешь не быть, а я не хочу и рожать не хочу. Помоги мне, дед, я избавиться не могу, скажи траву какую-нибудь, ты ведь все знаешь. Вот и скажи мне, дед, это зелье, ты все видел и знаешь, даже Наполеона видел, говорят, неужели не поможешь?

ДЕД. — Видел Наполеона, — Мальчишкой еще был, вблизи видел, вот как тебя. он на черном коне ехал. Ужасный был человек. страшный, огромный, с пушкой в руках. Давно это было, внучка. —Не надо тебе избавляться, земля гремит уже целый месяц.

ПОЛИНА. — А мне-то что?— Земля у тебя гремит, а я должна из-за этого Михеева рожать и женой Михееву становиться, что ли?

ДЕД. — Несмышленыш ты. — Не соображаешь. Земля почему у меня под ухом гремит? Поезда идут. Много гремит — значит, много тяжелых поездов идет. В одном направлении идут, заметь.  Поезда идут, значит, войска везут, значит, война будет, значит, заберут твоего Михеева воевать, значит, убить могут, и останешься ты без Михеева, если этого не родишь, которого носишь. Теперь поняла, почему не про зелье ты думать должна, коли земля гремит? Напортила много себе?

ПОЛИНА. — Нет.

 ДЕД  — Что пробовала?

ПОЛИНА. — Будто не знаешь, — Спорынью, липовый цвет, можжевельник…

ДЕД.  — Ну, это пустяки, — Это ребенку как с гуся вода.

ПОЛИНА.  — Дед, а почему его убить могут? — Ведь это не обязательно.

ДЕД. — Не обязательно, — Однако возможно. А ты нового Михеева родишь.

ПОЛИНА. — Дед, как это он так устроился, что взял-таки верх надо мной? — И любить я его должна, и замуж за него идти должна, и первенца ему родить должна, и сердцем за него болеть должна, и плачу из-за него, проклятого, как подумаю, что убьют. Дед, почему это так, почему я плачу? — Может быть, дед, ты это все наошибался? — И про войну, и про поезда? Может, мне лучше и дальше по-своему поступать, а об этом ни о чем не думать?

 ДЕД. — Нет, — Я не наошибался. Нельзя тебе об этом не думать.

 ПОЛИНА. — Пойду я,— Ждет он меня, проклятый.

==================================================================

КОЛОДЕЦ С ЖУРАВЛЁМ

(КОЛОДЕЦ, ТЁТКИ МИХЕЕВА,ПОЛИНА, МАТЬ ПОЛИНЫ, МИХЕЕВ)

Колодец с журавлем — это я, и мне дают отдохнуть только ночью, а днем нужно скрипеть и ворчать, наклоняться и выпрямляться и слушать бабьи сплетни. Многие думают, что мне видно звезды, а это не так, звезды я вижу только ночью, когда все видят, а днем мне достаются бабьи сплетни, так что я всех в деревне знаю еще до того, как они родятся, а потом и подавно. И все, что делается в мире, тоже знаю, не то что вон то огородное пугало, с которым только Михеев и разговаривает, вон там, за тополем, по ночам разговаривает, словно что-то это пугало знать и постигнуть может, просто Михееву по дороге, а зря не со мной, я бы мог ему рассказать про него, он и сам не знает что, а частью просто не помнит.

(ВЫХОДЯТ ДВЕ ТЁТКИ МИХЕЕВА, НАБИРАЮТ ВОДУ) Вот живет он с двумя трудолюбивыми тетками, в незамужестве вырастившими его до совершеннолетия, а отца и мать где ему помнить, если умерли они до того, как он помнить научился. А две веселые тетки бодро его выходили и любили как сына, потому что все сестры дружно любили когда-то его отца, но только младшей он достался весь, как был — в папахе, в шинели внакидку, с чубом вниз до бравой брови, веселый и грамотный, однако страшный драчун и забияка, на весь мир забияка, хотя и умел работать. Бабы мои в сплетнях своих говорят, что не только младшей он достался, на всех сестер его хватало. Но они ошибаются  насчет сестер, будто они владели Михеевым-старшим сообща, две его любили, а владела его душой и телом только третья, хотя он и был, конечно, человек очень кровеносный и с должной широтой легкомыслия, а вот сын его широту имел совсем другого свойства и на субботу назначил свадьбу, предварительно записавшись с Полиной, на это она согласилась, а на свадьбу ни за что не соглашалась. (ВЫХОДЯТ ПОЛИНА И ЕЁ МАТЬ С КОРОМЫСЛАМИ)

СТАРШАЯ ТЁТКА. – Ну, кого на свадьбу звать будем?

 ПОЛИНА. — Какая же свадьба, если мне через пять месяцев рожать?

МЛАДШАЯ ТЁТКА.  — Но разве можно без свадьбы, — ведь потом всю жизнь каждый год мы будем вспоминать, что свадьбы у вас  не было, и огорчаться с каждым годом все сильнее, а вам сколько лет еще жить, и первенец будет в обиде на вас, что вы из-за него такую глупость сделали, свадьбу не сыграли.

ПОЛИНА.    — Ну, какая же свадьба, если мне белое платье неудобно надеть. СТАРШАЯ. — А ты и не надевай, — или надень, но, например, с этим красным поясом, потому что это никого не касается,  а что ты раньше за Михеева замуж не соглашалась, так это твое глубоко личное дело, и пусть кто-нибудь попробует сказать что-нибудь или даже посмотреть, Михеев ему, не посмотрит, что свадьба, он ему такую свадьбу покажет, что тот набегается по донорам и дантистам, так что не бойся, надевай что хочешь.

 МАТЬ ПОЛИНЫ. — Ну какая это свадьба, если ваш Михеев на ней такие ужасы устраивать будет, — Нам такая свадьба ни к чему, чтобы он на ней гостей, а может быть, даже родственников наших вот так сокрушал.

МИХЕЕВ.(появляясь)— Не только твоих, но и своих родственников,  — не пощажу, но до этого, я уверен, не дойдет, потому что, во-первых, тебя все любят, а, во-вторых, меня все знают, и отца моего в этом смысле тоже все знали, и первенца нашего тоже в этом смысле знать будут, так что мы тебя в обиду не дадим, не бойся, надевай, что тебе захочется, тебя даже такая сплетница, как баба Фима, и та любит и бережет, спокойно можно свадьбу играть. (все уходят)

КОЛОДЕЦ. Я сейчас вспомнил  один разговор между матерью Михеева и самой старшей из сестер, давно-давно, на этом же месте они стояли, что и эти стоят, короткий был у них разговор, но неясный, и никто его, кроме меня, не слышал, и хорошо.  А разговор был вот такой:

— Отвяжись! — говорила младшая сестра.

— Возьми их себе, я тебя прошу, — говорила старшая.

— Отстань! — говорила младшая.

— Надеть их я все равно не могу, разговоры пойдут, — говорила старшая.

— А мне-то что! — говорила младшая.

— Я их тогда просто выброшу, вот хоть в колодец выброшу, — грозила старшая.

— Бросай! — говорила младшая. — А не то давай, я сама брошу.

И бросила. Так и лежат во мне эти бусы из настоящего жемчуга, молчат, потому что захлебнулись, утонув, и глубоко застряли во мне, зацепившись за сруб. И если их найдут когда-нибудь и вытащат на свет божий — много они расскажут интересного. А почему отец Михеева их подарил старшей сестре, никогда ясно не будет, да и кому это надо ворошить такое прошлое, вытаскивать его на свет, божий.

===================================================================

                                       7 свадьба

                                    (все персонажи)

                                                    Этюд «свадьба»

============================================                  

                           8. В воскресенье — на войну

(Михеев, Полина, мать Полины, тётки Михеева)

МИХЕЕВ.— Скорее, — Скорее, тетки. Вы всегда, конечно, проворные и делаете все как нельзя более быстро, только сегодня надо скорее.

МАТЬ ПОЛИНЫ.. — Зачем спешишь?— Повестка еще не пришла, позовут, когда время придет, что же ты от молодой жены после первой же ночи спешишь?

МИХЕЕВ.    — Нельзя не спешить, — — А повестка — что, ведь бумажка просто, повестка и потеряться может, и выписать ее могут забыть, в военкомате люди сидят неопытные, порядка у них мало, бумаг много, до нас далеко из района, вполне я могу потеряться при таком беспорядке, так что мне нельзя самому не спешить.

ПОЛИНА, — Не зря не хотела замуж за тебя, — Не зря не хотела любить тебя, не успели рядом побыть, в доме, а не в лесу и не на берегу, а ты сразу же прочь спешишь, по своей воле сразу жить начал…

МИХЕЕВ. — Полина, — Ты пойми меня правильно, Полина. Кровь у меня этого требует, чтобы скорее.

ПОЛИНА. — Не могу я тебя понять правильно, — Газет ты начитался, глупостей всяких наслушался, вот и лезешь первый, а кто тебя звал, может, ты и вовсе никому, кроме меня, не нужен.

МИХЕЕВ.  — Слово тебе даю, — не вчитывался я в газеты, только чуть-чуть их читал, изредка, и, конечно, никому я, кроме тебя, особенно и не нужен, только кровь моя лично требует, чтобы скорее.

ПОЛИНА.  — Ну как я могу понять тебя, если ты темно так со мной разговариваешь,. У  Фомина не требует, у Постаногова  не требует, а у тебя требует.

МИХЕЕВ. — Это ты ко мне прижалась и не видишь поэтому, — а я вижу через окно, что  Фомину отец на голову во дворе воду из ведра льет, чтобы он отрезвел до конца, а в доме мать, ему мешок укладывая, плачет. А что у Постаногова не требует, так это меня не касается, значит, он свойство другое имеет, чем я или чем Фомины, но это его свойство, и нет мне до него сейчас дела, мне скорее надо.

МАТЬ. — Не любит он тебя, Полина, — Я тебя люблю, я бы так никогда не сделала.

ПОЛИНА. — Замолчи, мать! — Не любит? Замолчи, не то уйду я от тебя, видеть тебя не стану!

СТАРШАЯ.  — У нас будешь жить, —

МЛАДШАЯ. — Теперь ты наша как-никак.

МАТЬ. — Я молчу, — Три месяца уже все вижу и молчу, обидел он тебя и теперь обижает.

МИХЕЕВ.  — Некогда мне с вами тут, — Давайте мешок, тетки.

 — Ты, конечно, без меня скучать будешь, но слишком скучать тебе будет некогда, особенно когда первенец родится, да и работы на тебя свалится столько, что я даже беспокоюсь, сумеешь ли ты без меня, хотя ты и выносливая и толковая, но все-таки всей мужской работы не переделаешь, а я постараюсь скорее управиться  и к тебе вернуться, и тогда нам никто помешать не сможет, и будем мы жить, как хотели, даже еще лучше, потому что оба сильно наскучаемся, нестерпимо так наскучаемся, и как мне повезло, что ты теперь моя жена и никуда уже от моей любви не денешься, никогда уже не денешься.

ПОЛИНА.    — Никуда я и не хочу от тебя деваться, — потому что я тебя люблю, проклятого, это ты от меня, ненормальный, уходишь и глупые слова мне говоришь, а я все лучше тебя знаю и понимаю и никогда полной твоей воли не допущу, даже когда вернешься, хоть ты стань какой хочешь там герой, а не допущу.

МИХЕЕВ. — Не хочу я там стать героем, — потому что я это плохо понимаю, как это надо становиться героем, я совсем про другое думаю, как бы мне там поскорее начать, чтобы поскорее кончить и к тебе вернуться.

ПОЛИНА. — Лучше тебя я все знаю и понимаю, — Просто ты ненормальный, и это такая мне судьба особенная выпала, что я ненормального полюбила, который всюду на рожон лезет, и сладу с ним никакого нет, и не может он даже один день повестки подождать, сам идет, в воскресенье, когда человеку отдыхать положено, а не на войну идти, и гости вечером придут, когда отоспятся, чтобы снова гулять, а я должна всему честному народу объявлять, что муж у меня после первой же ночи на войну сбежал.

МИХЕЕВ. «…Никогда я не думал,  — что бывает она такая смирная и послушная без всяких на то новых оснований. Вот обнимаю ее, а она прижимается без слов, вот спрашиваю, будет ли первенца рожать, а она еще крепче прижимается  и головой мне в плечо кивает утвердительно, только почему у меня по коже слеза ее течет, непонятно».

 МИХЕЕВ. — Ты почему плачешь?

ПОЛИНА. — Не хочу, чтобы тебя убили…

************************************************************************************

                                         КОНЕЦ 1-ГО АКТА

                                                                 II АКТ

Колодец с журавлем

КОЛОДЕЦ.  — Колодец с журавлем — это я, и старый тополь — это я, и лес, и речка, и луга — не вы, не мы, а я.

МИХЕЕВ.  — Я теперь гораздо лучше все вижу, кругозор мой расширился, очень сильно расширился, и понимание мое теперь углубилось, потому что теперь я на все смотрю сверху, а не снизу, и я вышел из своей личности, и она не мешает мне все рассмотреть. И вот я гляжу на нашу деревню всевозможными глазами, и она мне нравится, как и прежде, потому что воздух над ней чистый, земля вокруг нее зеленая и пышная благодаря растениям, река мимо нее вечная, неиссякаемая, и люди в ней живут почти сплошь хорошие, давно живут, и будут они жить вечно, потому что будут они любить, и дети на свет появляться поэтому будут. Раньше я редко думал, как мне нравится наша деревня, некогда было мне об этом думать, надо было по ночам Полину любить, чтобы дети появлялись, днем работать, потом и днем и ночью воевать надо было. А теперь времени у меня хватает, чтобы подумать о чем захочу и о том, как мне нравится наша деревня.

 КОЛОДЕЦ.  — Чему тут нравиться? — Ничего особенного, вон сруб у меня совсем сгнил, менять надо.

МИХЕЕВ.  — Конечно, если новый сруб сделать, это будет еще гораздо лучше в деревне.

КОЛОДЕЦ.  — А домов сколько ветхих, да и тесно в них, во многих тесно,

МИХЕЕВ.  — Конечно, еще лучше будет, если вместо ветхих новые поставить, просторные.

КОЛОДЕЦ. — Чему тут нравиться? — Вон скольких баб любить некому, баба Фима говорит, мне-то что, мой век весь вышел, а молодым это вредно, организм портится.

МИХЕЕВ. — Все бы ты ворчал и скрипел, нехороший свой характер обнаруживая, — В суть из-за характера проникнуть не можешь,  жемчужная нитка в тебе  зацепилась, и ты про это думаешь и гордишься, что такие в тебе тайны скрыты. Хватит мне с тобой разговаривать, я на речку пойду, где мы с Полиной тогда первый раз обнимались.

КОЛОДЕЦ.  — Сруб будут менять — жемчуг найдут—тайну узнают.

МИХЕЕВ. ИДЁТ К РЕКЕ.

МИХЕЕВ.  — Вот, однако, как это ты, река, похожа сверху на Полину, и этот твой, река, поворот, как изгиб Полининой шеи, когда она отвернула лицо, а волосы ее текли по траве светлыми волнами, а снизу это было незаметно, что ты так на нее похожа. В глубине твоей, река, плавают окуни с красными плавниками, с темными полосами на спине, с обиженной губой под круглыми глазами. Над твоей, река, синевой плавает синее небо, течет в противоположную тебе сторону и сыплет по ночам в тебя звезды…

===================================================================

Огородное пугало и его сны

МИХЕЕВ.    — Много я с тобой когда-то разговаривал,— но многого недоговорили, все я куда-то спешил, дел было много.

 ПУГАЛО.   — А я не спешу, — Мне спешить всегда было некуда.

 МИХЕЕВ.   — Я теперь тоже не спешу, — Необъятная деревня вокруг меня.

 ПУГАЛО.   — Осенью и зимой я вообще без дела, — Сны вижу, замечательные сны. Вот, например, этой зимой один очень длинный сон приснился. Сначала приснился мне колокольный звон и длинная-длинная процессия, которая шла вдоль нашей реки. Скрипели телеги, мычали привязанные к возам коровы, лаяли шавки, бегущие вместе со всем этим не то обозом, не то процессией. Все люди шли, все сплошь знакомые — и Фомины, и Михеевы, и Постаноговы,  и баба Фима, и дети. Даже дремучий дед в конце неохотно шел, за самой последней телегой — пойдет, пойдет и недоверчиво останавливается. А колокольный звон заливается на все возможные голоса.

Михеев.    — Что-то на тебя, наверно, церковное намотано, раз тебе колокольный звон снился,

ПУГАЛО.    — Перешла эта процессия реку, а там — неизвестно откуда взялся — холм стоит высокий, склон его зеленый, и дорога к вершине вьется. А на холме стоит твоя Полина и Илья с Алешей рядом с ней — рослые, статные, ну совсем как в жизни.

МИХЕЕВ.  — А это от разговоров наших приснилось,

ПУГАЛО.    — На Полине платье белое с красным поясом, в котором она на свадьбе была, а Илья с Алешей в чем-то серебристом, не разобрать толком в чем. И вся процессия к ним на холм подниматься стала, медленно так, целый месяц, наверно, мне снилось, как она поднимается. Тут меня ветер разбудил, крышей загремел, с трудом снова заснуть удалось, большая часть сна прошла, пока ветер крышей гремел. Потом приснилось мне пустое поле, на нем белыми камушками множество надписей выложено, только прочесть невозможно, трава между камушков поднялась, слов не разобрать.

 МИХЕЕВ.   — Фуражка на тебе железнодорожная, вот тебе надписи, выложенные белыми камушками, и снятся,

 ПУГАЛО.   — А потом на этом поле ты мне приснился, — Только грустный почему-то ты был и стал мне рассказывать, что нравится тебе наша деревня очень сильно, но многое ты сейчас видишь, чего прежде не видел, и хочется тебе, чтобы земля была плодороднее, стада обширнее, народу было бы побольше, детей тоже чтобы было побольше, дома были посветлее и попросторнее, а люди не имели бы в себе хитрости и о выгоде своей поменьше бы думали. Тут мне пришлось тебе сказать, что невозможных вещей ты хочешь.

 МИХЕЕВ.   — Почему это невозможных? — Это совсем простые и легкие вещи, чтобы лес был еще зеленее, например, что ж тут такого невозможного. Очень просто увидеть всю нашу необъятную деревню прекрасной без изъяна.

ПУГАЛО.    — Не понимаешь ты, что люди разные, желания у них разные, и все почти получать хотят, а вовсе не отдавать,

МИХЕЕВ.  — Это пуговицы на тебе с кителя срезанные, вот тебе и снится, что невозможно,

ПУГАЛО.  — А ты у земли спроси, если мне не веришь…

 

                    эпилог

                                           17  Бабочка над лугом

ВНУЧКА. Как радостно  увидать разнообразный луг с бабочками над ним, белыми, желтыми, зеленоватыми капустницами, узорными крапивницами, среди которых изредка, как гордые орлы, пролетают красавицы по имени павлиний глаз, и все это множество напудренных, слабых, ну просто не тронь, танцует свой радужный танец над густой травой лугов, тянущихся на миллионы верст, от одного  горизонта до другого горизонта, и дальше, дальше во все стороны до совершенно бескрайних горизонтов. Но белых бабочек больше всего, а почему это так, тут нужно вот что вспомнить.-«На Руси белый цвет «

МИХЕЕВ. На Руси белый цвет- это главный цвет, цвет берез и соборных стен, цвет головокружительной черемухи и священных риз, цвет горностая и снегов. На полгода, а то и больше, покрывает Россию зимний покров, сверкая белизной под луной и под солнцем, освещая синие дороги, зеленую хвою и прозрачное небо. А потому он главный цвет, что составлен из всех возможных цветов на свете — из лилового и синего, голубого и зеленого, желтого и оранжевого, и красного тоже, так что любой цвет и оттенок, какой только можно придумать или составить, уже имеется в белом цвете, как и любая мысль, какую только можно сочинить или сконструировать, уже присутствует в русской мысли, беспредельной, как и родившая ее земля. Вот что нужно вспомнить, когда лежишь затылком на ладонях, в траве, и белая бабочка порхает над головой.

ВНУЧКА.  Вот синий цвет, например, удивительно может быть красивый, но если все на свете сделать синим — синий лес, синие цветы в синей траве, синий нос на синем лице, синие птицы в синем небе, синие волосы, завязанные синей ленточкой, — если все будет синее, синее, только синее, то это невозможно никак и противно представить, потому что скучно в этом синем однообразии до синих чертиков. А из белого цвета можно сделать и синие глаза, и золотистые волосы, и, понятно, вообще все на свете — Ну что я такое, — сказала бабочка. — Пустяк какой-то, ничего особенного, меня вон пальцем тронь — и нет меня, подуй на меня — и унесет меня, клюнь меня — и нет меня. Разве это жизнь, достойная подражания? И науки мне неизвестны, так что нечего говорить о такой безделице, как я.

 МИХЕЕВ.  А ты лежишь затылком на ладонях, пока она скромничает и задается над тобой, и постигаешь разнообразие жизни — разнообразие луга, постигаешь, постигаешь, пока не засыпаешь тихо, и незаметно, и навсегда, а луг продолжает тянуться на миллионы верст, на миллионы лет, до миллионов бескрайних горизонтов, окружая абсолютно счастливую деревню, и по нему можно идти, идти, идти не уставая, и не надоест, но ты уже спишь, ты больше не пойдешь, тебе хорошо, это другие пойдут.

                                                                       КОНЕЦ

Коромысло

(Михеев, Корова, Полина)

 МИХЕЕВ.   — Ничто так не выбивает меня из седла равновесия, как коромысло, — возбуждая меня нестерпимо.

— Оно, конечно, ни на что такое не похоже, что может возбуждать, отнюдь, и не воображайте, форма его невинна, и материал его невинен, а вот возбуждает.

Как увижу коромысло, так хоть караул кричи. Но если закричать караул, то это будет в возбужденном состоянии ужасно глупо.

Я мог бы объяснить, что на коромысле носят ведра, в ведрах носят воду, вода в ведрах тяжелая, коромысло давит на плечи, плечи напрягаются, давят на спину, спина выгибается, давит на зад, зад выпячивается, давит на ноги, ноги выпрямляются, бедра напрягаются, а воду в ведрах на коромысле носят только бабы, а бабы бывают в деревне не только старые, попадаются и молодые, особенно раньше, когда нынешние старые бабы были молодыми и их было, естественно, гораздо больше, то есть молодых, которые теперь старые, потому что старых теперь больше, чем молодых, поэтому тогда молодых было больше, чем теперь молодых, и они больше носили воды на коромыслах, и плечи напрягались, спины выгибались, зады выпячивались, ноги выпрямлялись, но видишь, какое длинное получается объяснение, а я еще далеко не добрался до самого главного, а именно, что происходит со мной, когда я вижу коромысло и знаю, что на коромысле носят ведра, в ведрах носят воду, вода в ведрах тяжелая, коромысло давит на плечи, и происходит вот все то, что я мог бы объяснить, но не стану, потому что это надо было бы рассказывать всю жизнь, столько тут подробностей. А суть дела в том, что коромысло не потому так выводит меня из себя, что там вода тяжелая и так далее, а потому, что его часто носила на плечах и так далее вот та Полина, про платье и рубашку которой, украденные мной во время ее купанья в реке, я еще расскажу, как только распутаюсь с коромыслом. Она нырнула, я выскочил из кустов, схватил рубашку и платье, сбегал к иве, спрятал рубашку и платье в дупло и снова засел в кустах, а она вылезла из воды, искала-искала, искала-искала, я не выдержал и фыркнул в кустах, она бултых обратно, но это после, сначала кончу про коромысло.

Она идет с коромыслом, на коромысле ведра, в ведрах вода, вода тяжелая, это я уже рассказывал. Она идет, а я иду в двух шагах сзади и неторопливо ей объясняю, потому что зачем торопиться, куд<