Книга VI. Рейд против мостов

 

В ноябре 1917 года Алленби был готов открыть генеральное наступление против турок по всему фронту. Арабы должны были сделать то же самое в своем секторе; но я боялся ставить все под угрозу риска и вместо этого придумал благовидную операцию — перерезать железную дорогу в долине реки Ярмук, чтобы повергнуть в беспорядок ожидаемое турецкое отступление. Эта полумера потерпела поражение, которого заслуживала.

 

 

Глава LXIX

 

Октябрь, таким образом, был месяцем тревожного ожидания, для тех, кто знал, что Алленби вместе с Болсом и Доуни планировал атаковать линию Газа-Беершеба; в то время как турки, довольно малая армия, сильно укрепленная траншеями, с отличными коммуникациями вдоль побережья, надувались важностью от своих предстоящих побед, воображая, что все британские генералы некомпетентны и не могут удержать то, что их войска завоевали для них путем простого упорного боя.

Они обманывали себя. Приезд Алленби преобразил англичан. Широта его личности развеяла туман личного или ведомственного соперничества, в котором работали Мюррей и его люди. Генерал Линден Белл уступил место генералу Болсу, начальнику штаба Алленби во Франции, маленького роста, быстрому, храброму и приятному человеку; быть может, он был военным-тактиком, но главным образом прекрасно оттенял Алленби, который обычно расслаблялся при нем. К несчастью, ни один из них не обладал даром подбирать людей; но по предложению Четвода[98] они были дополнены Гаем Доуни[99] в качестве третьего члена штаба.

У Болса не было ни собственной позиции, ни какого-либо знания. Доуни был по преимуществу интеллектуалом. Ему не хватало энергии Болса, спокойного руководства и сердцеведения Алленби — человека, для которого трудились люди, и чей образ мы чтили. Холодный, осторожный ум Доуни взирал на наши усилия открытым взглядом, мыслящий, всегда мыслящий. Под этой математической поверхностью он прятал страстные многосторонние убеждения, разумную ученость в высоком искусстве войны и блестящую горечь суждений человека, разочарованного нами и жизнью.

Он был наименее профессиональным из солдат — банкир, читавший греческую историю, непосрамленный стратег и пламенный поэт, обладавший силой подняться над буднями. Во время войны ему выпало несчастье планировать атаку на Сувлу (сорванную некомпетентными тактиками) и битву за Газу. Поскольку каждое его дело было разрушено, он еще больше ушел в суровость заледенелой гордости, ибо был из породы фанатиков.

Алленби покорил его тем, что не замечал его разочарования, и Доуни в ответ вложил в наступление на Иерусалим весь талант, которым в избытке обладал. Сердечный союз двух подобных людей сделал положение турок безнадежным с самого начала.

Различие их характеров отразилось в запутанном плане. Газа была окопана в европейском масштабе — линии обороны, одна за другой, в резерве. Это был настолько явно сильнейший пункт врага, что британское высшее командование дважды выбирало его для лобовой атаки. Алленби, только что из Франции, настаивал, что любой дальнейший приступ должен быть осуществлен превосходящим числом людей и пушек, и их бросок должен быть поддержан огромным количеством всех видов транспорта. Болс кивнул в знак согласия.

Доуни не был создан для прямого боя. Он искал способа сломить силы противника с минимальным шумом. Как искусный политик, он использовал своего прямого начальника в качестве завесы для последней степени глубоко оправданной тонкости. Он посоветовал двинуться на дальний конец турецкой армии, около Беершебы. Чтобы победа досталась нам дешевле, главные силы врага должны стоять под Газой, и это лучше всего можно обеспечить, если скрыть британское сосредоточение. Турки должны были поверить, что фланговая атака — просто мелкий выпад. Болс кивнул в знак согласия.

Следовательно, передвижение проходило под большой секретностью; но Доуни нашел союзника в штабе разведки, который посоветовал ему пойти дальше негативных предосторожностей — дать врагу исключительную (и исключительно ложную) информацию о планах, что зреют у него.

Этим союзником был Майнерцхаген[100], специалист по перелетным птицам, завербованный в солдаты; его горячая, не ведающая морали ненависть к врагу выражалась в равной готовности к обману и к насилию. Он убедил Доуни; Алленби неохотно принял это; Болс согласился, и работа началась.

Майнерцхаген не знал полумер. Он был логиком, идеалистом до глубины души, и настолько находился во власти своих убеждений, что намеренно впрягал зло в колесницу добра. Это был стратег, географ, беззвучно смеявшийся со знанием своего мастерства; он находил равное удовольствие, обманывая своего врага (или друга) какой-нибудь нещепетильной шуткой, или раскалывая черепа загнанной в угол толпы немцев своей африканской дубинкой. Его инстинкты поощрялись бесконечно сильным телом и диким умом, который выбирал лучший путь к своей цели, не задерживаясь перед сомнением или привычкой. Майнер составил фальшивые армейские бумаги, тщательно продуманные и конфиденциальные, которые для опытного офицера штаба намечали ложные позиции главного подразделения Алленби, ложное направление предстоящей атаки и дату несколькими днями позже. Эту информацию предварили осторожные намеки в радиошифровках. Узнав, что враг их перехватил, Майнерцхаген выехал на рекогносцировку со своими блокнотами. Он рвался вперед, пока враг его не заметил. В последовавшей за этим погоне он потерял все свое снаряжение и чуть не пропал сам; но был вознагражден, увидев, как вражеские резервы держат за Газой, и все их приготовления стягиваются к побережью и становятся менее спешными. Одновременно армейским приказом Али Фуад-паша предупредил свой штаб, чтобы никто не возил с собой документы к линии фронта.

Мы на арабском фронте были очень близки к врагу. Наши арабские офицеры когда-то были турецкими офицерами, и лично знали каждого лидера противной стороны. Они прошли через то же обучение, мыслили так же, держались той же точки зрения. Практикуя способы приблизиться к арабам, мы могли исследовать турок, понять их, почти что проникнуть в их умы. Связь между нами и ними была всеобщей, так как гражданское население на вражеской территории было всецело нашим, без оплаты или уговоров. Следовательно, наша служба разведки была настолько широкой, полной и надежной, насколько можно было представить.

Мы знали лучше, чем Алленби, об ограниченности врага и величине британских ресурсов. Мы недооценивали разрушительную способность слишком многочисленной артиллерии Алленби и запутанную сложность его пехоты и кавалерии, которые двигались с медлительностью ревматика. Мы надеялись, что Алленби будет дарован месяц хорошей погоды, и в этом случае ожидали увидеть, как он возьмет не только Иерусалим, но и Хайфу, выметая разбитых турок через холмы.

Тогда настанет наш час, и мы должны быть готовы к нему в той точке, где наш вес и тактика будут самыми неожиданными и самыми разрушительными. В моих глазах центром притяжения была станция Дераа, связка железных дорог Иерусалим-Хайфа— Дамаск-Медина, пуп турецкой армии в Сирии, общая точка всех их фронтов и одновременно территория, на которой располагались огромные нетронутые резервы арабских бойцов, обученных и вооруженных Фейсалом в Акабе. Мы могли там использовать племена руалла, серахин, сердийе, хорейша; и значительно большее оседлое население Хаурана и Джебель-Друза.

Я взвесил, не должны ли мы созвать всех этих наших приверженцев и как следует взяться за турецкие коммуникации. У нас было, при любом руководстве, верные двенадцать тысяч человек: достаточно для броска на Дераа, для разгрома всех линий железной дороги, даже для взятия врасплох Дамаска. Любая из этих вещей сделала бы положение армии в Беершебе критическим: и меня сильно искушала мысль мгновенно сделать ставку на нашу столицу.

Не в первый и не в последний раз служение двум господам бесило меня. Я был одним из офицеров Алленби и облечен его доверием: в ответ он ожидал, что я сделаю все возможное для него. Я был советником Фейсала, и Фейсал полагался на честность и компетентность моих советов настолько, чтобы принимать их, не оспаривая. И все же я не мог ни объяснить Алленби ситуацию с арабами в целом, ни раскрыть полный план британцев Фейсалу.

Местное население заклинало нас прийти. Шейх Талал эль Харейдин, вождь в пустой местности вокруг Дераа, слал нам письма, что с несколькими верховыми, посланными нами в знак поддержки арабов, он даст нам Дераа. Такой подвиг решил бы дело Алленби, но не был тем шагом, что Фейсал мог позволить себе и своему чувству чести, пока не имел уверенности, что утвердится там впоследствии. Внезапный захват Дераа и вслед за ним — отступление или вовлекли бы нас в бойню, или вызвали бы резню всего прекрасного крестьянства в округе.

Они могли подняться лишь однажды, и их усилие в этом случае должно было стать решающим. Вызывать их сейчас значило рисковать лучшими активами, что держал Фейсал для решающей победы, ради предположения, что первая атака Алленби сметет врага раньше, и что ноябрь будет не дождливым, а благоприятным для быстрого наступления.

Я взвесил в уме силы английской армии и не мог честно уверить себя в них. Солдаты часто бывали отважными воинами, но их генералы так же часто отдавали по глупости то, что те приобретали по неведению. Алленби еще не был испытан, посланный к нам с небезукоризненным послужным списком из Франции, и его войска были разбиты и сломлены периодом Мюррея. Конечно, мы сражались за победу союзников, и поскольку англичане были ведущими партнерами, арабами следовало, в крайнем случае, пожертвовать ради них. Но был ли это крайний случай? Война в целом шла ни шатко ни валко, и, казалось, в следующем году будет время для новой попытки. Так что я решил отложить эту рискованную возможность ради арабов.

 

 

Глава LXX

 

Однако Арабское движение существовало благодаря доброй воле Алленби, поэтому необходимо было предпринять какие-нибудь операции, меньшие, чем всеобщее восстание, в тылу врага: операции, которые мог бы провести боевой отряд, не привлекая оседлых народов, и все же такие, чтобы принести ему удовлетворение, будучи весомой помощью британскому преследованию врага. Эти условия указывали, по размышлении, обратить внимание на возможность перерезать один из крупных мостов долины Ярмук.

Они находились в узкой и обрывистой горловине реки Ярмук, где железная дорога из Палестины взбиралась к Хаурану, по пути в Дамаск. Глубина Иорданской впадины и обрывистость восточной поверхности плато сделали этот участок путей наиболее сложным для строительства. Инженерам пришлось положить рельсы в самом течении извилистой долины реки; и, чтобы протянуть пути, им приходилось снова и снова пересекать течение с помощью серий мостов, самый западный и самый восточный из которых было заменить труднее всего.

Разрушить любой из этих мостов — значило на две недели изолировать турецкую армию в Палестине от ее базы в Дамаске, лишить ее возможности скрыться от атаки Алленби. Чтобы добраться до Ярмука, мы должны были выехать из Акабы и пройти Азрак, около четырехсот двадцати миль. Турки считали нашу угрозу столь отдаленной, что охраняли мосты недостаточно.

Соответственно, мы предложили этот план Алленби, и он попросил, чтобы это было сделано пятого ноября или в один из трех последующих дней. Если это получится, и погода продержится после этого еще две недели, ни одно подразделение армии фон Кресса не уцелеет при отступлении к Дамаску. У арабов тогда будет возможность повести свою волну вперед, в великую столицу, подхватив на полпути эстафету у британцев, первоначальный порыв которых уже будет почти истощен, равно как и их транспорт.

Для такой возможности нам нужна была в Азраке власть, чтобы повести наших потенциальных местных приверженцев. Насир, всегда первый в наших начинаниях, отсутствовал: но вместе с бени-сахр был Али ибн эль Хуссейн, молодой и привлекательный шериф харитов, который отличился в первые отчаянные дни Фейсала под Мединой, и позже переньюкомбил самого Ньюкомба под Эль Ала.

Али, будучи гостем Джемаля в Дамаске, изучил кое-что о Сирии; поэтому я просил Фейсала выделить его мне на время. Его смелость, его способности и его энергия были уже доказаны. Не было ни одного приключения, с самого начала, которое показалось бы Али слишком опасным, чтобы не рискнуть; не было для него несчастья слишком глубокого, чтобы он не встретил его своим пронзительным смехом.

Физически он был великолепен: невысокий, не тяжелый, но сильный настолько, что мог, встав на колени и положив предплечья ладонями вверх на землю, подняться на ноги, когда на каждой руке стоял человек. К тому же он мог догонять верблюда, скачущего рысью, босиком одной ногой в седле, сохраняя скорость около полумили, а затем вскочить в седло. Он был дерзок, упрям, самоуверен; так же безрассуден в словах, как и в делах; умел (если изволил) производить впечатление на публике и был хорошо образован для человека, у которого с рождения была одна амбиция — превзойти кочевников пустыни в войне и состязаниях.

Али принес бы нам бени-сахр. У нас были большие надежды на серахин, племя Азрака. Я поддерживал связь с бени-хассан. Руалла, конечно, в этом сезоне были на зимних квартирах, поэтому мы не могли разыграть свою крупнейшую карту в Хауране. Фаиз эль Гусейн ушел в Леджах готовить действия против Хауранской железной дороги, если придет сигнал. Взрывчатка хранилась в подходящих местах. Наши друзья в Дамаске были предупреждены, и Али Риза-паша Рикаби, для турок, в их блаженном неведении — военный губернатор города, но для шерифа — главный агент заговорщиков, предпринял тайные шаги, чтобы сохранить контроль, если поднимется тревога.

В подробностях мой план был таков: предпринять бросок от Азрака, взяв в проводники Рафа, того отважнейшего шейха, что сопровождал меня в июне, на Ум-Кейс, за один-два длинных перехода, в составе около пятидесяти человек. Ум-Кейс — это была Гадара, драгоценная памятью о Мениппе и Мелеагре[101], бесстыдном греко-сирийце, самовыражение которого отмечало высшую точку сирийской литературы. Этот город находился прямо над самым западным мостом Ярмука, стальным шедевром, разрушив который, я уверенно смог бы и себя причислить к гадаринской школе. Всего полдюжины часовых на данный момент обосновались на балках и береговых устоях моста. Подкрепление для них поставлялось из гарнизона в шестьдесят человек, расположенного в строениях станции Хемме, где горячие источники Гадары били до сих пор, на радость местным больным. Я надеялся убедить некоторых абу-тайи под началом Заала пойти со мной. Эти люди-волки сделали бы верным штурм моста. Чтобы предотвратить подкрепление от врага, мы очистим подступы на подходе с помощью пулеметов, управляемых индийскими волонтерами капитана Брея из французской кавалерийской дивизии, под началом джемадара[102] Хассан-Шаха, твердого и опытного человека. Они провели месяцы выше по стране, перерезая рельсы от Веджха, и могли по праву считаться знатоками в езде на верблюдах, в перспективе годными для форсированных маршей.

Разрушение крупных подвесных балок ограниченной массой взрывчатки было точной операцией и требовало ожерелья из гремучего студня с электрическим взрывателем. На «Хамбере» нам сделали полосы ткани и пряжки, чтобы было легче их укреплять. Тем не менее, работа под огнем оставалась трудной. Опасаясь жертв, мы пригласили Вуда, инженера базы в Акабе, единственного сапера, которым мы располагали, прийти и продублировать меня. Он немедленно согласился, хотя знал, что не годен к строевой службе из-за сквозного ранения пулей в голову во Франции. Джордж Ллойд, что проводил последние несколько дней в Акабе, прежде чем отправиться в Версаль на прискорбную комиссию союзников, сказал, что доедет с нами до Джефера; поскольку он был одним из лучших товарищей и наименее навязчивым из живущих на земле путешественников, его приход добавил много к нашему предвкушению рискованного предприятия.

Мы занимались приготовлениями, когда появился неожиданный союзник в лице эмира Абд эль Кадера эль Джезаири, внука рыцарственного защитника Алжира от французов. Изгнанная семья в течение целого поколения прожила в Дамаске. Один из них, Омар, был повешен Джемалем за измену, раскрытую в бумагах Пико. Другие были депортированы, и Абд эль Кадер поведал нам долгую историю своего побега из Брузы и своего путешествия с тысячей приключений через Анатолию в Дамаск. В действительности турки его возвеличили по просьбе Хедива Аббаса Хильми, и послали при нем по частному делу в Мекку. Он прибыл туда, увидел короля Хуссейна и вернулся уже с багряным знаменем и благородными дарами, его ненормальный ум наполовину был убежден в нашей правоте и сотрясался от возбуждения.

Фейсалу он предложил тела и души своих поселян, крепких, умеющих нанести удар алжирских изгнанников, компактно проживавших вдоль северного берега Ярмука. Мы ухватились за этот шанс, который предоставил бы нам на некоторое время контроль над средним участком железной дороги в долине, включая один или два главных моста и не исключая возможности поднять сельские местности, поскольку алжирцы были ненавистными чужаками, и арабское крестьянство не пошло бы с ними. Соответственно мы не стали звать Рафа, чтобы он встречал нас в Азраке, и не сказали ни слова Заалу, вместо этого сосредоточив наши помыслы на вади Хамед и ее мостах.

Пока мы упражняли свой ум подобным образом, прибыла телеграмма от полковника Бремона, предупреждающая, что Абд эль Кадер — платный шпион турок. Это было неутешительно. Мы тщательно следили за ним, но не нашли никаких доказательств обвинения, которое нельзя было принимать слепо, так как оно исходило от Бремона, а он был для нас скорее помехой, чем коллегой. Его военный дух мог увести в сторону его суждения, когда он услышал откровенные, публичные и частые обличения Франции от Абд эль Кадера. Французская концепция родины как прекрасной женщины склоняла их к националистическому противостоянию тому, кто презирал ее прелести.

Фейсал повелел Абд эль Кадеру выехать вместе с Али и со мной и сказал мне: «Я знаю, что он безумец. Думаю, что он честен. Берегите ваши головы и используйте его». Мы держались, показывая ему наше полное доверие, по принципу, что мошенник не поверит нашей честности, а честный человек делается мошенником из-за подозрений. В сущности, он был исламским фанатиком, полусумасшедшим от религиозного рвения и с неистовой верой в себя. Его мусульманская обидчивость была оскорблена моим неприкрытым христианством. Его гордость была задета нашим сотовариществом, так как племена почитали Али и привечали меня больше, чем его. Его дырявая башка дважды или трижды выводила Али из себя, что сопровождалось мучительными сценами; а под конец он бросил нас в беде в отчаянный момент, помешав нашему походу, расстроив нас и наши планы, насколько смог.

 

 

Глава LXXI

 

Начало было трудным, как обычно. В свою охрану я взял шесть новобранцев. Среди них был житель Ярмука — Махмуд, тревожный и горячий парень лет девятнадцати, раздражительный, как многие люди с курчавыми волосами. Другой, Азиз из Тафаса, был старше, провел три года с бедуинами, чтобы избежать военной службы. Умелый в обращении с верблюдами, он все же был мелкой душой, не умнее кролика, но гордым. Третий был Мустафа, деликатный мальчик из Дараа, очень честный, который печально держался в одиночестве, так как был глухим и стыдился своего недостатка. Однажды на берегу он в коротких словах просил позволения вступить в мою охрану. Так явно он ожидал отказа, что я его взял; и это был хороший выбор, потому что на него, крестьянина с мягким характером, остальные могли сваливать всю черную работу. А он тоже был счастлив, потому что жил среди отчаянных парней, и его за это сочли бы таким же отчаянным. Чтобы восполнить его неэффективность в походе, я принял Шовака и Салема, двух погонщиков верблюдов из племени шерарат, и Абд эль Рахмана, беглого раба из Рияда.

Из старой охраны я дал отпуск Мохаммеду и Али. Они устали после приключений со взрывом поездов и, как и их верблюды, нуждались в тихом пастбище. Таким образом, Ахмед неизбежно остался за главного. Его безжалостная энергия заслуживала повышения, но такой очевидный выбор, как всегда, не имел успеха. Он использовал свою власть для подавления других; и это был его последний поход со мной. Я взял Креима, для заботы о верблюдах; и Рахейля, похотливого, самодовольного парня из племени хауран, для которого лишняя нагрузка была только полезна — она держала его в рамках. Матар, прихлебатель из бени-хассан, примкнул к нам. Его толстые ягодицы крестьянина заняли все седло верблюда и такую же большую долю — в грубых или непристойных шутках, которые помогали моим охранникам скоротать время в походе. Мы могли вступить на территорию бени-хассан, где он пользовался некоторым влиянием. Его беззастенчивая жадность давала нам гарантию, что мы можем в нем быть уверены, пока его ожидания не угаснут.

Быть на моей службе теперь было выгодно, так как я осознавал свою важность для нашего движения и не скупился ради своей безопасности. Слухи, как нарочно, были благоприятны для меня, позолотив мою руку. Фаррадж и Дауд, а также Хидр и Миджбиль, двое из племени биаша, дополняли отряд.

Фаррадж и Дауд были способными и веселыми в дороге, которую любили, как все проворные аджейли; но в лагере избыток их энергии постоянно заводил их в предприятия, которые обходились дорого. На сей раз они превзошли самих себя, исчезнув в день отправления. В полдень пришло послание от шейха Юсуфа, что они у него в тюрьме, и не хочу ли я поговорить с ним об этом? Я пришел в его дом и увидел, как все его массивное тело сотрясается не то от смеха, не то от гнева. Он недавно купил верховую верблюдицу чистейших кровей, кремовой масти. Животное заблудилось вечером в пальмовом саду, где обосновались мои аджейли. Они понятия не имели, что она принадлежит губернатору, но провозились до рассвета, раскрашивая ее голову в ярко-рыжий цвет хной, а ноги — в синий краской индиго, после чего отпустили на волю.

По всей Акабе поднялся шум и гам из-за этого циркового животного. Юсуф еле узнал ее и поднял на ноги всю полицию, чтобы найти преступников. Двое друзей были представлены в зал суда, по локти перемазанные в краске, громко заявляя о своей полной невиновности. Обстоятельства, однако, свидетельствовали против них, и Юсуф, сделав все возможное, чтобы уязвить их чувства, с помощью пальмовой палки, заточил их в оковы на долгую неделю размышлений. Я позаботился, чтобы возместить ему ущерб, предложив ему взаймы верблюда, пока его собственный не придет в респектабельный вид. Затем я объяснил, что грешники срочно нам нужны, и пообещал добавочную дозу его лекарства, когда они будут на это годны; он приказал их отпустить. Те были рады убраться из вшивой тюрьмы на любых условиях и присоединились к нам, распевая песни.

Это происшествие задержало нас. Поэтому мы закатили нескончаемый прощальный пир среди роскоши лагеря и вышли вечером. Четыре часа мы шагали медленно; первый переход был всегда медленным — и люди, и верблюды с трудом приноравливались к новым приключениям. Поклажа соскальзывала, сбрую приходилось подтягивать, а седоков — менять. В дополнение к моим собственным верблюдам (старушке Газале, теперь беременной, и Риме, пятнистой верблюдице, принадлежавшей племени шерарат, которую племя сухур украло у руалла), и к верблюдам охраны, я посадил на верблюдов индийцев; одного одолжил Вуду (он был посредственным седоком и чуть ли не каждый день ездил на свежем животном) и одного — Торну, из добровольческой части Ллойда, который ездил в седле, как араб, и выглядел должным образом в головном платке и полосатом плаще поверх своего хаки. Сам Ллойд был на благородной Дерайе, которую дал ему взаймы Фейсал; прекрасное, быстроходное животное, но остриженное после чесотки и тощее.

Наш отряд рассеялся. Вуд остался позади, и мои люди, свежие и занятые сосредоточением индийцев в одном месте, потеряли связь с ним. И вот он остался один с Торном; они пропустили поворот на восток среди тьмы, заполнявшей глубь горловины Итма ночью, когда луна не стояла прямо над головой. Они вышли на главный путь к Гувейре и ехали часами; но наконец решили ждать дня в боковой долине. Оба были в этой местности впервые и не были уверены в арабах, поэтому дежурили по очереди. Мы догадались, что случилось, когда их не оказалось на полуночном привале, и перед рассветом Ахмед, Азиз и Абд эль Рахман вернулись назад с приказом прочесать три или четыре доступных дороги и привести пропавшую пару в Рамм.

Я остался с Ллойдом и основными силами в качестве проводника по извилистым уступам розового песчаника и зеленым от тамариска долинам в Рамм. Воздух и свет были так чудесны, что мы скитались, нисколько не думая о завтрашнем дне. И разве не было со мной Ллойда, чтобы можно было поговорить? Мир казался весьма хорош. Слабый дождь прошлого вечера перемешал землю и небо в этот облачный день. Цвета скал, деревьев и земли были такими чистыми, такими живыми, что мы хотели по-настоящему прикоснуться к ним, и тосковали из-за своей неспособности унести что-нибудь из этого с собой. Мы были переполнены покоем. Индийцы оказались плохими наездниками на верблюдах, в то время как Фаррадж и Дауд, оправдываясь новой формой седельной болезни, именуемой ими «юсуфовской», шли пешком милю за милей.

Мы наконец, вступили в Рамм, когда малиновый закат горел на его ступенчатых скалах и неровных лестницах, в огненном сиянии вдоль обрамленной стенами дороги. Вуд и Торн были уже там, в амфитеатре песчаника у источников. Вуд был болен и лежал там, где был мой старый лагерь. Абд эль Рахман настиг их до полуночи и убедил следовать за собой, с большим трудом, так как от их немногих египетских слов было мало толку по сравнению с его жеваным аридским диалектом ховейтатского наречия. Он срезал путь через холмы по трудной дороге, к их большому неудобству.

Вуд от голода, жары и беспокойства был зол до того, что отказался от местной стряпни, которую Абд эль Рахман предложил им на обед в палатке. Он начал думать, что никогда больше нас не увидит, и не был рад, когда мы оказались во власти трепета, которым Рамм наполнял всякого входившего, и не проявили глубокого сочувствия его страданиям. На самом деле мы просто посмотрели на него и сказали: «Да, да», и оставили его лежать там, пока бродили вокруг, перешептываясь о чудесах этого места. К счастью, Ахмед и Торн больше были озабочены пищей; и за ужином дружеские отношения были восстановлены.

На следующий день, когда мы садились в седло, появились Али и Абд эль Кадер. Ллойд и я еще раз позавтракали с ними, так как они ссорились, и необходимы были посторонние, чтобы держать их в рамках. Ллойд был из редкой породы путешественников, которые могут питаться чем угодно, с кем угодно и когда угодно. Затем мы шагом повели наш отряд в гигантскую долину, горы в которой уступали архитектурным строениям только тем, что не были спланированы.

По дну ее мы пересекли платформу Гаа, подгоняя наших верблюдов на ее бархатной поверхности, пока не нагнали главный отряд, расколов его нашим возбужденным галопом. Груз качался на верблюдах индийцев, как скобяные изделия, пока те не роняли свою ношу. Потом мы успокоились и потянулись вверх по вади Хафира, словно вырезанную мечом на плато. В начале ее лежала твердая тропа к высоте Батра; но сегодня нам не хватало сил на нее, и из лени, цепляясь за удобства, мы остановились, не укрывшись в долине. Мы зажгли огромные костры, весело горевшие в вечерней прохладе. Фаррадж, как обычно, по своему рецепту приготовил для меня рис. Ллойд, Вуд и Торн захватили с собой тушенку в банках и британские армейские галеты. Так что мы объединили наши ряды и попировали.

На следующий день мы взобрались по зигзагу изломанной тропы. Заросшая травой. Хафира простиралась под нами, обрамляя остроконечный холм в центре, на фантастическом фоне серых куполов и раскаленных пирамид гор Рамма, которые в этот день были еще фантастичнее, когда массы облаков нависали над ними. Мы глядели, как наш длинный поезд поднимается вверх, пока до полудня верблюды, арабы, индийцы и багаж не достигли вершины без происшествий. Довольные, мы валялись в первой зеленой долине за гребнем, закрытой от ветра и пригретой слабым солнцем, которое умеряло осеннюю прохладу этого высокого плоскогорья. Кто-то снова заговорил о еде.

 

 

Глава LXXII

 

Я ушел к северу, на разведку, вместе с Авадом, погонщиком верблюдов, шерари, без вопросов завербованным в Рамме. Столько вьючных верблюдов было в нашем отряде, и такими неопытными оказались индийцы в вопросах их погрузки и управления, что моя охрана отвлекалась от своих прямых обязанностей — ехать рядом со мной. Поэтому, когда Шовах представил своего родича, шерари клана хайяль, который согласен был мне служить на любых условиях, я принял его с первого взгляда, и теперь решил предварительно проверить его достоинства.

Мы кружили около Аба эль Лиссан, чтобы убедиться, что турки на вид бездействуют, так как они имели привычку высылать верховой патруль в окрестности Батры при внезапной тревоге, а я еще не собирался вовлекать свой отряд в ненужные боевые действия. Авад был оборванным смуглым парнем, около восемнадцати лет, превосходно сложенным, с мускулами и жилами атлета, подвижный, как кошка, живой в седле (он был великолепным всадником) и не выглядел злобным, хотя и в нем было некое неблагородство внешности шерарат, в диком взгляде — постоянная настороженность, как будто он каждую минуту ждал от жизни чего-нибудь неприятного и нежеланного.

Эти изгои, шерарат, были загадкой пустыни. Другие могли иметь надежды или иллюзии. Шерарат знали, что ничего большего, чем физическое существование, не будет позволено им человечеством ни в этом мире, ни в ином. Такое крайнее уничижение было позитивной основой, на которой можно было строить доверие. Я относился к ним в точности так же, как ко всем остальным в своей охране. Это они находили удивительным, и к тому же приятным, когда убеждались, что мое покровительство было активным и достаточным. Пока они служили мне, они становились всецело моей собственностью, и они были хорошими рабами, так как практически не было ничего в пустыне, что они сочли бы ниже своего достоинства или выше своих способностей, закаленных опытом.

Авад передо мной выказывал смущение и застенчивость, хотя со своими товарищами он мог веселиться и шутить. То, что я принял его, было внезапной удачей, о которой ему и мечтать было невозможно, и он, к сожалению, считал своей обязанностью подстраиваться под меня. На данный момент для этого надо было бродить по высокой дороге Маана, дабы привлечь внимание турок. Когда мы добились этого, и они рысью пошли в погоню, мы вернулись, повторили все это еще раз, и так обманом уводили их всадников на мулах к северу, чтобы отвлечь от нас. Авад ликовал, захваченный этой игрой, и хорошо упражнялся с новой винтовкой.

Затем мы с ним взобрались на вершину холма, нависающего над Батрой и долинами, которые тянулись к Аба эль Лиссану, и мы лениво пролежали там до наступления дня, глядя, как турки скачут в ложном направлении, как спят наши товарищи, пасутся их верблюды, и тени низких облаков казались мягкими впадинами среди травы в бледном свете солнца. Было мирно, прохладно и так далеко от беспокойного мира. Суровость высоты вытеснила постыдный груз наших обыденных забот. На место влиятельности здесь встала свобода, возможность быть в одиночестве, ускользнуть от свиты наших надуманных сущностей, отдохнуть и забыть о цепях бытия.

Но Авад не мог забыть о своем вожделении и новом для себя ощущении власти в моем караване, что каждый день была ему удовольствием: и он ерзал по земле, лежа на животе, беспрестанно жуя травинки и рассказывая мне о своих животных радостях отрывистыми фразами, отвернувшись, пока мы не увидели кавалькаду Али, которая начала переходить через вершину перевала. Тогда мы сбежали вниз со склонов, чтобы встретить их, и услышали, что он потерял на перевале четырех верблюдов: двое упали и сломились на спуске, двое пали от слабости, когда переходили скалистые уступы. К тому же он опять поругался с Абд эль Кадером, и молил Бога избавить его от глухоты, самомнения и неучтивых манер алжирца. Тот двигался беспорядочно, не имея чувства дороги; и наотрез отказался из соображений безопасности присоединиться к Ллойду и ко мне в один караван.

Мы оставили их следовать за нами в темноте, и, поскольку ни у одного из них не было проводника, я выделил им Авада. Мы должны были встретиться у палаток Ауды. Затем мы двинулись вперед по мелким долинам и перекрестным хребтам, пока солнце не село за последний высокий берег, с вершины которого мы видели квадратную коробку станции в Гадир эль Хадж, неестественно высившуюся над равниной, во многих милях отсюда. За нами в долине были кусты, так что мы объявили привал и разожгли костры для ужина. Этим вечером Хассан Шах изобрел приятное новшество (позже ставшее традицией), предложив свой индийский чай, чтобы разнообразить наш рацион. Мы были слишком голодными и слишком благодарными, чтобы отказаться, и без зазрения совести извели весь его чай и сахар, до тех пор, пока ему не прислали с базы свежий провиант.

Ллойд и я наметили для нашей цели пересечь рельсы прямо под Шедией. Когда загорелись звезды, мы приняли решение, что будем идти на Орион. И вот мы выступили, и час за часом шли на Орион, и ближе он от этого не становился, и от нас до Ориона ничего не происходило. Мы вышли из-под укрытия хребтов на равнину, бесконечную, однообразную, разлинованную мелкими руслами вади, с низкими, ровными, прямыми берегами, которые в молочно-белом свете звезд все время казались земляными укреплениями искомой железной дороги. Под ногами была твердая земля, и холодный воздух пустыни на наших лицах заставлял верблюдов свободно покачиваться.

Мы с Ллойдом вышли вперед, чтобы разведать путь и не затронуть главные силы, если случайно натолкнемся на турецкий блокгауз или ночной патруль. Наши прекрасные верблюды, мало объезженные, шли слишком длинным шагом, и так, сами того не зная, мы все больше и больше обгоняли нагруженных индийцев. Джемадар Хассан Шах послал вперед человека, чтобы не терять нас из вида, а затем другого, а за ним — третьего, пока его отряд не стал натянутой струной, связывающей колонну. После этого он послал срочную просьбу идти медленнее, но послание, когда достигло нас по цепочке, пройдя через три языка, было невразумительным.

Мы остановились и при этом обнаружили, что тихая ночь полна звуков, а аромат увядающей травы изливается и наполняет воздух вокруг нас, приносимый с затихающим ветром. Затем мы пошли вперед медленнее, казалось, целыми часами, и равнина была все так же перегорожена обманчивыми дамбами, которые без нужды напрягали наше внимание. Мы поняли, что звезды поднимаются выше, и мы уклоняемся от верного пути. Где-то у Ллойда был компас. Мы остановились и стали рыться в его седельных сумках. Подъехал Торн и нашел его. Мы стояли вокруг, прикидывая курс по его светящейся стрелке, и сменили Орион на более благоприятную нам Полярную звезду. И снова вперед, без остановки, пока мы не взобрались на более высокий берег. Ллойд со вздохом натянул поводья и указал прямо. Прямо на горизонте нашего пути были два куба чернее, чем небо, и рядом — остроконечная крыша. Мы держали путь прямо на станцию Шедия, почти приблизившись к ней.

Мы взяли вправо и поспешно поскакали галопом через открытое пространство, немного волнуясь, как бы оставшийся караван, вытянувшийся позади нас, не упустил резкой смены направления; но все обошлось, и несколько минут спустя в следующей лощине мы обменивались возбужденными репликами на английском и турецком, арабском и урду. Сзади слабо послышался прерывистый лай собак в турецком лагере.

Теперь мы знали, где мы, и сменили направление, чтобы избежать первого блокгауза под Шедией. Мы вели уверенно, ожидая, что вскорости перейдем пути. Но время снова тянулось, и ничего не появлялось. Была полночь, мы