Маяковский В. Два Чехова // Новая жизнь. 1914. Июль.

Да, я знаю, вы тонко разобрались в характере каждой из трех сестер, вы замечательно изучили жизнь, отраженную в каждом чеховском рассказе, не запутаетесь в тропинках вишневого сада.

Вы знали его большое сердце, доброту, нежность и вот... надели на него чепчик и сделали нянькой, кормилицей всех этих забытых Фирсов, человеков в футлярах, ноющих: «в Москву-у-у».

<…>

Всех писателей сделали глашатаями правды, афишами добродетели и справедливости. <…> Разменяют писателей по хрестоматиям и этимологиям и не настоящих, живших, а этих, выдуманных, лишенных крови и тела, украсят лаврами. Возьмите! Памятник поставили не тому Пушкину, который был веселым хозяином на великом празднике бракосочетания слов и пел:

И блеск, и шум, и говор балов,

И в час пирушки холостой

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой.

Нет, на памятнике пометили: за то, что:

Чувства добрые он лирой пробуждал.

<…>

Так, в одном из южных городов ко мне перед лекцией явился «чин», заявивший: «Имейте в виду, я не позволю вам говорить неодобрительно о деятельности начальства, ну, там Пушкина и вообще!»

Вот с этим очиновничаньем, с этим канонизированием писателей-просветителей, тяжелою медью памятников наступающих на горло нового освобождающегося искусства слова, борются молодые.

<…>

Возьмите какой-нибудь факт, такой же, как сумерки, защита униженных и т. д., ну, напр., дворник бьет проститутку.

Попросите этот факт художника зарисовать, писателя описать, скульптора вылепить. Идея всех этих произведений будет, очевидно, одна: дворник – мерзавец. Скорее всего эту идею зафиксирует какой-нибудь общественный деятель. Чем же будут отличаться от него мысли людей искусства?

Единственно, конечно, образом выражения.

Художник: линия, цвет, плоскость.

Скульптор: форма.

Писатель: слово.

Теперь дайте этот факт двум различным писателям.

Разница, очевидно, будет только в одном: в методе выражения. Таким образом, задача писателя – найти формально тому или другому циклу идей наиболее яркое словесное выражение.

<…>

Таким образом, слова – цель писателя. Каковы же изменения, происходящие в законах слов?

1. Изменение отношения слова к предмету, от слова, как цифры, как точного обозначения предмета, к слову – символу и к слову – самоцели.

2. Изменение взаимоотношения слова к слову. Быстреющий темп жизни провел дорогу от главного периода до растрепанного синтаксиса.

3. Изменение отношения к слову. Увеличение словаря новыми словами.

Вот общие положения, единственно позволяющие подойти критически к писателю.

<…>

Каков же Чехов как творящий слово?

Странно. Начнут говорить о Чехове как о писателе и, сейчас же забывая про «слово», начинают тянуть: «Посмотрите, как он ловко почувствовал «психологию» дьячков с «больными зубами». «О, Чехов – это целая литература».

<…>

Воспитанному уху, привыкшему принимать аристократические имена Онегиных, Ленских, Болконских, конечно, как больно заколачиваемый гвоздь, все эти Курицыны, Козулины, Кошкодавленки.

Литература до Чехова, это – оранжерея при роскошном особняке «дворянина».

Тургенев ли, всё, кроме роз, бравший руками в перчатках, Толстой ли, зажавши нос, ушедший в народ, – все за слово брались только как за средство перетащить за ограду особняка зрелище новых пейзажей, забавляющую интригу или развлекающую филантропов идею. <…> А за оградой маленькая лавочка выросла в пестрый и крикливый базар. В спокойную жизнь усадеб ворвалась разноголосая чеховская толпа адвокатов, акцизных, приказчиков, дам с собачками. Коммивояжеры – хозяева жизни. Старая красота затрещала, как корсет на десятипудовой поповне.

<…>

Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в нее вино или помои – безразлично. <…> После Чехова писатель не имеет права сказать: тем нет.

«Запоминайте, – говорил Чехов, – только какое-нибудь поражающее слово, какое-нибудь меткое имя, а «сюжет» сам придет». <…> Не идея рождает слово, а слово рождает идею. И у Чехова вы не найдете ни одного легкомысленного рассказа, появление которого оправдывается только «нужной» идеей.

Все произведения Чехова – это решение только словесных задач. <…> Язык Чехова определенен, как «здравствуйте», прост, как «дайте стакан чаю».

 

 

Львов-Рогачевский В. Символисты и наследники их (Часть 2 – Творцы слова) // Современник. 1913. № 6.

Их новые слова родятся при полном отсутствии каких бы то ни было идей и мыслей, из одичанья, ужасающего каждого, кто любит литературу. Это — комариное жужжанье, это — блеянье, бурлюканье, только не язык человеческий, не тот прекрасный русский язык, который так любили Гоголь и Тургенев.

Бывший человек Сатин, опустившийся на дно, упивается словами «сикамбр», «макробиотика». Когда Бубнов спрашивает его: «Ты что бормочешь, к чему говоришь?». Сатин отвечает: «Так, надоели мне, брат, все наши слова, надоели. Каждое из них слышал я, наверное, тысячу раз»... «Люблю непонятные, редкие слова...»

Предвидел ли Сатин, бывший человек, что его «сикамбр» превратится в «бобэоби» эгофутуристов?

<…>

Валерий Брюсов видит в поэзии эгофутуристов «какую-то правду», «кой-что не лишенное ценности», историческим оправданием русского эгофутуриста готов считать появленье эгофутуристов на Западе — в Италии, во Франции и других странах. Нам думается, литературное заимствование и рабское передразниванье Маринетти, это еще не историческое оправдание.

Русский футуризм ближе к раннему декадентству Брюсова, чем к футуризму Маринетти.

Течение, связанное с крайним индивидуализмом, естественно пройдет к тем же грустным берегам, к тем же эксцессам, которые давно отброшены мэтрами символистов.

Конкуренция бесчисленных бездарностей только ускорит и обострит процесс.

Уже и теперь ясно, что будущее принадлежит не футуристам, и напрасно В. Брюсов обнадеживает их.