Наталья Овчарова – Белгород: Крестьянское дело, 2003. – 352 с.: ил.)

«… Средняя школа с прискорбием извещает…», «отдел народного образования с прискорбием извещает…», «Районный комитет партии и

райисполком с прискорбием извещают…» Почти половина газетной полосы занята извещениями в траурных рамках, и глаза устают видеть одну и ту же повторяющуюся фамилию, их застилает туманом, едким дымом, долетевшим из прошлого; или это предвестье безнадежных, отчаянных слез?

Я не буду плакать, Борис, знаю – ты не любил слез. Не буду плакать, потому что не верю траурным извещениям. Для меня ты никогда не будешь мертвым, для меня ты остался живым.

Мы виделись с тобой после войны лишь однажды: между нами легло тогда двадцать лет. Но пусть пройдет еще двадцать, пятьдесят, сто, ничего не изменится. Мы с тобой лишь капли в океане росы; высохнут эти капли, но снова будут сиять радугой росы, и снова, и снова… Мир будет, и ради этого стоило вспыхнуть, пусть на мгновение, вобрав в себя всю горечь и счастье жизни.

Ты был и есть, и я тебя вижу, каждая минута той единственной встречи жива во мне…

Темная вода в Шейбухте.

С торфяных берегов этой речки низко кланяются черемухи; кисти спелых ягод то и дело гладят меня по лицу. Я ем и рву ягоды до тех пор, пока во рту не становится вязко.

- Когда ты наконец повзрослеешь, Алена? – смеется Борис. – Сколько помню тебя, вечно была черногубой.

Да, в детстве губы у нас были частенько черными: от готовика, черники, от гонобобеля и черемухи. Это уже позднее, в августе. С весны до осени жили мы, детвора, на подножном корму…

- 158 -

Лес и сейчас все тот же – сырой, болотистый, с травой в человеческий рост. И солнечными березовыми полянами… Огороды все так же вплотную подходят к его опушке. Все те же старые пароходы шлепают по Сухоне огромными плицами. И так же замирают по вечерам посреди уснувшей реки челны рыбаков.

И Борис все такой же – смуглый до черноты, единственный «цыган» в русой семье Пашиных. Ни одной седой прядки… Черты лица стали суше, резче, пытливые глаза-угли глубоко ушли под надбровные дуги. Но ни морщин, не усталой сутулости, свойственной нам, стареющим горожанам. Лишь глубокая складка, словно рубец, перечеркнула лоб.

Мы не виделись целую жизнь… Я приехала ночью на еле плетущемся «Ляпидевском». На пристани меня встретила Софья Дмитриевна, мама Бориса, со своими внуками, Андреем и Наденькой.

Борис с женой были на сенокосе. Рано утром Андрюша съездил к ним. И

вот Борис здесь. И мы уже что-то сказали друг другу, что-то спросили, на что-то ответили. Потом, не сговариваясь, как в детстве, отправились к Шейбухте – на ее торфяных берегах мы росли.

… Течение тихо несет лодку. Борис сложил весла, о чем-то задумался. Коричневая вода вся в бело-зеленых пятнах цветущих лилий. Я не помню, чтобы когда-либо прежде в это время цвели лилии.

- Расскажи о себе, - прошу я Бориса.

- О себе? – он удивился до крайности. Но ведь ты все знаешь.

- Да, твоя мама рассказывала. Мне нужно услышать от тебя самого.

- Зачем?

На это ответить труднее всего. Почти невозможно ответить. В замешательстве я мну ладонью белую лилию, прильнувшую к самому борту лодки. Однажды, только однажды, очень давно, Борис забросал меня в лодке лилиями до колен.

Странно, что до сих пор я не забыла этого…

Ты все такая же, Шейбухта, все такая же. И он, Борис, все также скупо роняет слова.

- Ты уехала. Я так и не поверил тогда до конца, что ты уехала. Правда, ты часто писала. Но я не мастер насчет писем, и с работой не ладилось. Первый год после института, в школе… Порой нельзя было выкроить время даже на пару строк. Ругал себя за это страшно и еще нетерпеливей ждал твоих писем. Они приходили…

Да, они приходили, мои полудетские восторженные письма. Надо только представить: Киев, университет, и меня приняли! Дали общежитие! И можно было сколько угодно бродить по Крещатику, купаться в Днепре, смотреть

- 159 -

по ночам на сверкающие южные звезды.

Если бы не все это, я писала бы по три письма в день, а тут еле хватало сил на одно-единственное. Правда, в него я старалась вложить все виденное и прочувствованное… Тоски своей вложить не умела, стеснялась. Тоски по дому, по ласковым рукам мамы, по теплым просторным горницам Пашиных, где мы, детвора, любили играть в догонялки и где, всегда серьезный, далекий, недоступный, склонялся над учебниками Борис.

- Я ждал тебя на зимние каникулы. Не дождался: помешали, как ты писала, «хвосты», какие-то общественные поручения. Конечно, от нас до железной дороги сто верст зимой… И ты столько мечтала о белых хатах Украины! Но если бы ты знала, как я тебя ждал!

Откуда мне было знать, Борис. Семнадцать и двадцать четыре – тогда это мне казалось непреодолимой разницей. Ты был старше меня на целых семь лет, чуть ли не на половину всей моей жизни! «Хвосты», поручения… Не было

у меня никаких «хвостов» и общественных поручений тоже. Просто – дичайшее воспаление легких. Следствие перемены климата. Разве я могла написать тебе об этом? Мама тотчас примчалась бы, с ее-то сердцем! А сколько вы все волновались бы… Нет, вас я решила пощадить. Благо, друзья по общежитию не оставили в беде.

Друзья по общежитию… Их уже нет в живых, Боренька, ни одной из трех моих сокашниц по комнате уже нет теперь в живых. Таню расстреляли немцы. Лена погибла под Краковым, Катю недавно схоронили – болезнь века, лейкоз…

- Я ждал тебя летом, думал, что все объясню, открою. В школе я уже как-то нашел себя к тому времени. Ты должна была приехать в середине июля. А двадцать второго июня мы уже шли из военкомата на пароход грузиться…

Двадцать второе июня…

У меня были последние зачеты, мы с девчонками зубрили всю ночь. А на рассвете обрушились бомбы…

- Прямо с эшелона мы пошли в бой. Враг шел на нас танками. Один танк наполз на окопчик, где мы сидели с Ильей Таранниковым – помнишь, он был вожатым в школе? У Ильи были гранаты, мы подорвали танк. Я очнулся ночью, по грудь засыпанный землей. Сумел высвободить руку, откопался… Вокруг стояла пустая, мертвая тишина. Я пошел, потом побежал, проваливаясь в окопы, натыкаясь на мертвецов, на изувеченные, обгорелые машины. К рассвету выбрался на дорогу, укрылся в кустах. Вскоре мимо меня бесшумно промчался немецкий мотоциклист. Значит, немцы впереди… Но почему бесшумно? Лишь когда прошла целая колонна тяжелогруженых машин и я увидел, как, широко раскрывая рты, что-то поют сидящие в кузовах солдаты, я понял,   что   глух  сам.    Оглох  от  контузии.    Дождавшись  темноты,   стал

- 160 -

пробиваться в том направлении, куда шли машины с немцами, - к фронту. Они шли на Киев, где была ты…

Мы дни и ночи рыли окопы. Потом уходили… Я шла с подругой, и нам посчастливилось: на каком-то полустанке мы залезли на платформу, груженную станками, спрятались под брезент. Поезд шел всю ночь, с редкими остановками, вдалеке ухали взрывы, а мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и не знали, куда нас уносит война.

- Фронт уходил быстрее, чем я, мне ведь надо было прятаться. Ел то, что мог собрать на полях. Села – с твоими любимыми белыми хатами – огибал стороной, там пылали пожары. Прятался и шел, шел… Когда выпал первый снег, меня схватили – выдали следы.

Первый снег… Когда выпал первый снег, мы уже установили станки, прямо в поле, под брезентовыми навесами. Мы были в летних  платьишках

и тапочках; нам выдали ватники, кирзовые сапоги. Мы точили какие-то

колпачки, я понимала, что это для фронта, для тебя… Работали на ветру, на

морозе, стыли руки, ноги, деревенело все тело, леденели от мороза станки. Но

мы работали.

- Меня допрашивали, но я был глух и нем, на самом деле отвык говорить за эти месяцы. На мне была военная форма… Вместе с другими пленными меня бросили в скотский вагон. Столько нас там было, что сидеть мы могли лишь по очереди. Неделю везли в наглухо закрытой промороженной железной коробке, почти без воды… Концлагерю мы обрадовались: там хоть можно было дышать. Я был истощен, но жилист, ты помнишь, я всегда увлекался спортом. Еще мог работать. Мы рыли рвы для могил, рыли целыми днями. Потом нас загнали в шахту. Мы рубили уголь вручную, надсмотрщики подгоняли нас кнутами. Был там один – сек до крови, а потом заставлял целовать кнут. Я отказался. Он сек меня, пока не упал сам.

Ты умолк, а я, похолодев, смотрела, как судорогой свело твои щеки. Зачем я заставила тебя вспоминать! Мы работали и строили завод, жили буквально на граммах…

- Я выжил, но побои и голодовка свалили меня. Раз в неделю к нам в барак заходил врач, молодой, чуть прихрамывающий француз. Взглянув на больного, он произносил коротко: «оставить» или «списать». Я ведь немного понимал по-немецки… «Списать» значило: человек обречен. Если даже он еще дышал, его уже числили в мертвых. Лишали той кружки баланды, которую давали другим.

Однажды утром он и обо мне сказал санитару:

- Гешрибен.

То есть списать. Возможно, я вздрогнул. Возможно, изменился в лице – хотя какое там было лицо… Врач внимательно посмотрел на меня. В глубине

- 161 -

его зрачков таилась усмешка.

Снова молчание. Ни шороха, ни звука. Тихо, как тихо струится Шейбухта… Нет, я этого не знала, не пережила этого, я была на своей земле, среди своих!

- Кайн тод, - сказал врач, почти не разжимая губ. Так, что слышал лишь я один. «Смерти нет», - насмешка, издевательство? Обещание?

Я не ответил, не шевельнулся – я ведь числился глухонемым. Да и не хватило бы сил шевельнуться.

Оставалось ждать.

Мертвых забирали под вечер.

Я понимал, что меня заберут с мертвыми.

Сопротивляться было бессмысленно: чему, как? Я просто ждал вечера. Отсчитывая каждую секунду, ждал.

В те дни я, обессилев от голода, упала на улице. Меня напоили кипятком, дали поесть чего-то горячего. И потом целую неделю каждый день в заводской столовой наливали в мою тарелку чуть больше супа, чем другим…

- Санитары вынесли меня из барака последним – от слабости, от сознания, что буду зарыт живым, я впал в беспамятство. Очнулся уже за воротами лагеря, на грузовике: я лежал сверху, подо мной, как живые, шевелились от тряски трупы. Первой мыслью было, что я, видимо, мертв и все-таки существует загробный мир. Второе – что я должен попытаться спастись. И если даже умереть, то не так. Собрав последние силы, стал сползать к краю. Грузовик качнуло, я упал на землю. Из кустов вышли двое, в темноте я не мог разобрать ни лиц, ни возраста. Положили меня на носилки, понесли. Я молчал, и они не говорили ни слова. В каком-то месте носилки подхватили двое других. И вдруг я услышал:

- Камрад… Товарищ…

Это были французы, как и наш лагерный врач. Что лагерь находится на территории Франции, я знал прежде.

Они объяснили: я буду лежать в частной больнице как дизентерик и должен оставаться глухонемым. Отныне я Жан Буш. Навещать меня будет сестра Мари-Клод: у нее темные брови, левая перечеркнута шрамом.

Вскоре я лежал в чистой постели, в уютной палате. И ко мне пришла девушка с густыми бровями, одну из которых перечеркивал шрам, - моя сестра Мари-Клод.

Ты задумался о своем, Борис. Не надо, не говори, я знаю, что было дальше: ты полюбил эту девушку. Она взяла тебя из больницы, выучила языку, вместе с ней ты ушел к партизанам, в маки… Мы с детства были с тобою как брат и сестра;  потом  в  наши  сердца постучалось иное, более сильное чувство. Ему

- 162 -

не дано было созреть, война разметала, размела росный туман юности. Ты снова стал для меня братом, это случилось давно, задолго до нашей встречи. Пришло, укрепилось, стало естественным и неоспоримым – разве иначе приехала бы я сюда?

- Мать получила извещение, что я пропал без вести. – Борис, потерев ладони, крепко взялся за весла. Но, взмахнув лишь однажды, снова опустил их на воду. – Без вести! Я очутился среди замечательных людей… Сдружился с Бертраном, художником, - буквально несколькими штрихами он схватывал фигуру, характер человека… Он погиб, когда шел на связь. Отстреливался до последнего… Ты знаешь, Алена, - вдруг поднял голову Борис, - мне кажется, самый глубокий трагизм войны в несвершенном. Да, да, именно в несвершенном. Мог быть великий художник – и не успел. Убита Мари-Клод… Она была одаренным педагогом, редчайше одаренным. И погибла.

Не свершились ученики, которым она должна была открыть их призвание. У настоящего учителя есть такие ученики, которым именно он нужен, способный помочь именно им познать самих себя… Не свершилась любовь – и что погибло вместе с нею, кто знает? Мы не можем даже представить во всем безграничном объеме те потери, которые приносит война. Завод можно построить заново. Попробуй воссоздать человеческую индивидуальность…

Он снова взялся за весла, несколько минут греб молча. Кивнул головой.

- Вот мы и приехали.

В глубине мыска темнел еловый шалаш. Высокая крепкая женщина стояла у воды, спокойно глядя на нас. Ее серые глаза были приветливы и безмятежны. Возле шалаша дымился костер, в котелке кипела уха из ершей, которых наловил Андрейка.

Мы поговорили немного – о погоде, об урожае, о детях. Потом я помогла ворошить сено. Когда спала жара, Андрей отвез меня на лодке обратно. Борис и Ольга остались – пора сенокосная, время не жжет.

Как давно я не парилась в бревенчатой бане, на белом тесовом полке. Как давно не хлестала плечи душистым березовым веником…

Напарившись, тут же, с порога, славно было нырнуть в дремотно-студеную Сухону.

А потом пить парное молоко из глиняной кружки, густое, с привкусом ореха, пенистое молоко.

И чай из самовара с медовыми сотами.

В тесовой горенке ждет меня постель – перина и простыни из сурового полотна. Пуховая подушка в красной ситцевой наволочке. Давно не спала я на простынях из сурового полотна, давно не клала голову на подушку в цветной

- 163 -

ситцевой наволочке. Мама ведь не живет здесь больше, она живет со мной, в шумном сибирском городе. Там огромные леса и река куда больше Сухоны. И все-таки мама тоскует по северным этим местам, по своей родине. Я – тоскую?

- Отплакала я Борю-то, - говорит Софья Дмитриевна, сидя рядом со мной на сундуке. – Отболела сердцем, высохло оно вроде, пожестчело. Видно, думаю, не судьба сыновних внуков качать. Отплакала, а нет-нет встрепенется все во мне: без вести – еще не мертвый. И то правда: войне конец, вертаются мужики, подал бы Боря весточку, будь живой… Однажды в военкомат пригласили, осторожно так спрашивают, нет ли чего от сына. «От вас, - говорю,- только и была бумага – пропал без вести». – «А вы, - говорят,- ждете, не верите?» - «Жду и до смерти буду ждать, - отвечаю. – Хоть эту оставшуюся радость у меня не отнимайте». – «Не отнимем, - смеются, - и вы не волнуйтесь. Живой ваш сын. Скоро явится».

Бегом я бежала домой из военкомата. Всю-то ноченьку глаз не сомкнула, Борю ждала. Будто так вот сразу он и мог появиться.

Приехал Борюшка, в усах, в бороде, на себя не похожий. Все молчит, а заговорит – вроде как не по-нашему. Уж что делать-то не знаю, как его приголубить – не пойму.

Его представили к ордену. Но все еще в пути бумаги – отстали от него; бумаги не умеют спешить, это люди летят домой как на крыльях…

И вот – пристань. Подходят, гоня к берегу крутую волну, пароходы. Бочки, ящики, мешки, мешки, ящики, бочки. Каждый раз он с надеждой смотрит на сходни, ждет. Девушка со шрамом на брови не приедет – ее могила осталась в далекой, уже не чужой для него стране. Но есть человек, который мог бы приехать; многое встало между ними, война встала между ними, поломала, исковеркала то, что прежде казалось таким ясным, несомненным. Ему казалось. Но ей-то откуда было знать?

Пароходы приходили пустыми.

Однажды он все же спросил мать:

- Алена знает, что я здесь?

- Написала я ей, как же, сразу написала, - боязливо ответила Софья Дмитриевна. Как не бояться, если за трое суток сын только эти слова и вымолвил.

- И что?

Мать опустила голову.

- Не ответила.

Я не получила этого письма, Борис: мы с мужем уехали дальше, в глубь тайги, письма долго блуждали между старым и новым адресом. Что-то дошло до нас. Минуло полгода, прежде чем я смогла написать твоей маме и получить

- 164 -

от нее ответ она сообщила, что ты жив, работаешь в школе, женился.

Да, ты женился. Я не ответила, пароходы приходили пустыми, а навстречу тебе все чаще попадалась высокая девушка, молодая учительница. У нее были спокойные серые глаза, спокойные, чуть жестковатые крупные руки… И когда ты спросил ее: «Пойдешь за меня?», она сказала не раздумывая: «Пойду».

Мы проговорили с Софьей Дмитриевной всю ночь. Когда настало время идти к пароходу, я увидела лодку, которая стремительно неслась к берегу. Вот она ткнулась носом в илистое речное дно, из лодки выскочил Борис.

- Я не опоздал? Садись, Алена, отвезу на пристань. Проще, чем идти берегом.

Поцеловав Софью Дмитриевну, я бросила в лодку чемоданчик, села сама. На дне лодки искрились каплями белые лилии Шейбухты. Борис взмахнул веслами, зажурчала, зашумела за бортом тихая медленная вода. Мы молчали

до самой пристани, - что можно было сказать, нужно ли было что-либо говорить? Но вот пароход пришвартовался, сбросил сходни. Настало время прощаться. Борис шагнул ко мне, обнял.

- Аленка моя… - и отодвинулся, держа руки на моих плечах. – Я рад, что ты счастлива, по тебе вижу – счастлива! И я счастлив тем, что было, что есть, - понимаешь? Мне предлагали преподавать французский. Но там, вдали от родины, я понял, что если когда-нибудь вернусь, буду учить только самому прекрасному на свете языку – русскому. У меня есть те ученики, Алена, о которых я говорил. Есть!

Неспешно двигая огромными лопастями колес, пароход отошел от пристани. Борис стоял на высоком причале, в белой рубашке с распахнутым воротом; за его спиной, из-за леса, поднималось алое солнце. Оно раздвинуло подернутые ночными туманами дали, бликами заплясало в воде, позолотило загорелую шею Бориса. Он вдруг вскинул сомкнутые в прощальном жесте ладони, крикнул:

- Солнце, Алена! Ты видишь, солнце!

И засмеялся, жизнерадостный, полный сил, весь как сгусток неистощимой, неодолимой энергии.

…Разве я могу поверить, Борис? Разве – могу?

 

Наталья Глебовна Овчарова «Северяне» (поэма)

(Овчарова, Н. Г. Северяне: стихи, поэмы / Н. Г. Овчарова / Многоцветье – Белгород, 2006. – с. 183-189)

                              1.

В краю, где светлые воды катят

речушки Шейбухта, Шуя, Шограш,

 есть городок.

- 165 -

                           Он весь деревянный –

дома, и школы, и магазины.

И даже здание райсовета

из ели – звонкой, смолистой сбито.

Там тротуары из гибких досок

скрипят и охают под ногами.

Там нет булыжника на дороге,

а просто плотное торфянище,

до блеска стертое шин резиной.

Кругом – леса, глухомань, болота.

Мхи, да густая, в сажень, осока.

В болотах – клюква и гонобобель,

а в просторечии – голубица.

В лесах - грибы.

                     А уж ягод сколько!

Малины заросли, земляника…

В речушках – ерш, красноперка, щука.

А на полянах да между взгорий

цветет картофель, рожь колосится…

Куда ни взглянешь, всюду приволье,

все есть, что надобно, человеку.

А как весной зацветут фиалки

да зароятся белые ночи,

вовсю черемуха забушует,

тут всякий скажет: доброе место.

И жить тут добрым, хорошим людям…

 

…Вот и чаевничаем, вспоминая –

все рассказать – не хватило бы ночи.

Время не очень болтать позволяет:

скоро рассвет, а сейчас – косовица.

День упусти – не нагонишь и за год.

Так и случилось, что к дальним покосам

вместе мы плыли в лодке-весловке.

Я загляделась на бледные звезды,

слушая шорох прибрежной осоки

и удивляясь судьбы поворотам,

слишком крутым.

                         Но – и счастью везенья.

- 166 -

Ты воевал.

Был в плену. Партизанил.

Раненый, год пролежал без движенья.

Выстоял. Встал. И домой возвратился –

шрам на щеке и виски побелели…

Школу зовешь ты «живою водицей»,

и с увлечением учишь детишек

таинствам речи родной богатейшей.

Им – интересно. Они - любопытны.

Ясно – и с ними тебе интересно.

                     5.

Дед на покосе встретился древний:

за девяносто уже отсчитал он.

А все крепки еще, жилисты руки,

медленна, не суетлива походка.

Кони по-прежнему деду послушны,

смазана щедро, не скрипнет телега.

Возит он сено и на небо смотрит:

вон ведь простор-то какой бесконечный!

А погляди, добираются люди!

Жизнь начинал, все завидовал птицам,

долю бескрылую клял до полвека.

А вот под старость и сам умудрился –

к сыну летал по заоблачным высям.

- Сына уж нет…

                    А еще полетел бы!

Хоть до луны! – улыбнулся шутливо.

                   - Да не берут, говорят, престарелых.

                      6.

Вечер спускался румяный, неспешный.

Зорька невестой алела над лесом.

Мы возвратились гурьбою с покоса.

Как пирогами на улице пахнет!

Сильно, взволнованно сердце трепещет:

родина встреч для меня не жалеет.

Что там за женщина в красном платочке

ведра несет на большом коромысле?

- Здравствуй, - кричу я ей, - Соня-радистка!

Как поживаешь и где твои косы?

- 167 -

Ведра поставила плавно на землю,

кинулась, плечи мои обхватила:

   - Ты ли? Откуда? Хоть весть подала бы!
   Руки у Сони по локоть в веснушках,

рыжие локоны – из-под платочка…

- К нам приходи! Познакомишься с мужем!

Мы ведь на фронте с ним поженились!

Вспомнилась давняя краткая встреча:

город немецкий в руинах и гари.

Соня шагает в солдатской колонне

и на спине у нее – передатчик.

Рядом – курчавый смышленый сержантик.

Крикнул:

            - Еще отыскалась невеста!

Как я тогда на него огрызнулась!

Зря, понапрасну.

                 Так значит, женились…

- Ладно, приду. Детворою богаты?

- Трое. Две дочки и сын.

Покраснела

Соня сильней своей яркой косынки.

- Ну, молодцы!

                   Видно, дружно живется.

                        7.

Трудно мне в эту калитку стучаться.

В землю осел по завалинку домик.

Стены его от дождя почернели.

Только лишь окна светлы и прозрачны –

на старом лице глаза молодые.

Жил здесь парнишка.

                       Мало он пожил…

Спит он в неведомой братской могиле.

Как же мне мать его старую встретить?

Что ей сказать? Улыбнуться, заплакать?

Вышла, к груди меня крепко прижала –

в темном платочке седая старушка.

Разве такому поможешь словами:

думала в доме увидеть невесткой,

а повстречала случайною гостьей.

- 168 -

В доме просторно, тихо и чисто.

Сын-то единственный был у хозяйки.

Так и не выпало вынянчить внуков.

- Есть, - улыбается, - внуки. Хватает.

В детском саду я работаю, няней.

                   8.

Девушка мчится на велосипеде –

книжка в руках.

                Вьются по ветру косы.

Сзади ее нагоняет ватага

 ловких и вертких велосипедистов.

- Завтра к восьми! На развилке дороги! –

крикнул один. И нажал на педали:

- Кросс! Не забудешь?

                         - Не бойсь, не забуду!

В россыпи улиц мгновенно исчезли,

шлейфики пыли подняв за собою…

                     9.

Шел пароходик вверх по теченью,

шумя колесами-лопастями.

Шел по широкой реке древнерусской,

меж вековой лесной глухомани…

Не глухомань –

                      еще нет асфальта,

но по дорогам идут машины.

Как прежде, тонут в лесу деревни –

но электричество в них сияет!

И по реке пароходы, баржи

плывут и вверх и вниз по теченью –

гудки их слышны и днем и ночью…

На каждой пристани оживленно

народ толпится – дела, заботы!

… До новых встреч, дорогие люди,

добра и мира вам –

                         и здоровья!

 

Июль 1959 г.,

С. Шуйское, Вологда

- 169 -

СОДЕРЖАНИЕ