Ты слишком робко просишь у меня»

 

Хвала, поклонение, предание себя любви Божией являются, пишете вы мне, великими движущими силами вашей молитвы. Я очень рад этому. Но не пренебрегайте, тем не менее, просительной молитвой, словно бы она была чем-то низшим, или же представляла собою уже пройденный этап. Никогда нельзя забывать ни об одной из так называемых целей молитвы: поклонении, благодарении, покаянии, прошении. Они являются стержнем церковной литургии, и они должны играть ту же роль в вашей личной молитве. Я часто замечал, что просительная молитва является надежным критерием, чтобы судить о подлинности духовной жизни: лже-мистики презирают ее, мистики подлинные находят в ней отраду. Святой — всегда попрошайка, пусть не у людских дверей, но у дверей Бога. Он доверчиво ожидает от Господа хлеба своего насущного, и более всего Он просит у Него благ духовных, которых он алчет еще больше, чем хлеба: возрастания веры, надежды, любви, разумения Креста и любви к нему, смирения, сокрушения, даров Святого Духа. К тому же, подлинно духовный человек помнит слова Учителя, также побуждающие его к просительной молитве: «Блаженнее давать, нежели принимать» (Деян 20,35). Человек открывает в этих словах тайну сердца Христова, и для него призыв к просительной молитве не столько предписание, сколько дружеская доверительность. Так что именно эту радость давать стремится он доставить своему Богу, когда является перед Ним, как проситель. Спросите свое собственное отцовское сердце, не явит ли оно вам подобного свидетельстЯ нашел отголосок этой потребности и радости давать в одном письме св. Томаса Мора к его дочери. В нем с очевидностью можно обнаружить, что святость не угашает отцовских чувств, но наоборот, утончает их и углубляет, так, что они становятся как бы зеркалом, в котором отражаются чувствования Бога. Читая эти строки, где превосходный отец выражает

свою потребность и свою радость давать, уразумейте, что подобное расположение, несомненно, гораздо более пылко проявляется по отношению к вам у Бога, вашего Отца. «Ты просишь у меня денег, дорогая моя доченька, с чрезмерной робостью и сомнениями. Твой отец, ты хорошо это знаешь, постоянно готов давать тебе, и тем более, что твое письмо заслуживает не двух золотых филиппов за строчку, как платил Александр за стихи поэта Херилия, но, если бы только мой кошелек соответствовал моим желаниям, по две унции золота за каждую букву… Тем не менее, я посылаю тебе ровно столько, сколько ты просишь. Я бы, конечно, мог и прибавить, но если мне нравится давать, то мне нравится также, когда моя дочь ласково меня просит, как она умеет это делать. Так что поторопись потратить эти деньги, — я уверен, ты найдешь им хорошее применение, — и чем скорее ты снова ко мне обратишься, тем больше буду я доволен».

 

 

Дерзновение

 

Почему я считаю вас человеком ветхозаветным? — Потому что вы, похоже, не ведаете той добродетели, которая является характерной чертой каждого истинного ученика Христова: дерзновения. Благочестивые Иудеи не смели приблизиться к своему Богу, говорить с Ним по-дружески; они поклонялись Ему, но как бы на расстоянии. Услышать Яхве и особенно увидеть Его означало, думали они, подвергнуться смертельной опасности. Они обращались к нему как к Хозяину одновременно грозному и почитаемому: «Господи! Да будет ухо Твое внимательно к молитве раба Твоего и к молитве рабов Твоих, любящих благоговеть пред именем Твоим» (Неем 1,11). Только первосвященник имел право произнести священную тетраграмму, четыре согласных Божественного Имени: это был предел дозволенной близости. Когда они произносились, те, кто стоял вокруг и слышал, простирались ниц на земле; другие же произносили: «Да будет во веки благословенно Имя Царствия его преславного!» И никто не покидал своего места до тех пор, пока Божественное Имя, если можно так выразиться, продолжало витать в воздуНо пророки возвещали новые времена, времена Мессии, когда всякому человеку будет дано приближаться к Богу и молиться Ему с упованием: «Тогда Я дам народам уста чистые, чтобы все призывали имя Господа» (Соф 3,9). И действительно, Иисус Христос сказал Своим ученикам: «Молитесь так: Отче наш, сущий на небесах» (Мф 6,9). «Потому что, — поясняет св. ап. Павел, — вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: Авва, Отче!» (Рим 8,15). «А как вы сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: “Авва, Отче!” Посему ты уже не раб, но сын» (Гал 4,6–7). Отныне христиане, не оставляя, разумеется, почтительности, которая лежит в основе всякого благочестия, могут «приближаться» с горячим упованием к своему Богу, о Котором они узнали, что Он есть их Отец. Послушаем св. ап. Иоанна: «Если сердце наше не осуждает нас, то мы имеем дерзновение к Богу» (1 Ин 3,21). И вновь св. ап. Павел: «Во Христе мы имеем через веру в Него дерзновение и надежный доступ к Богу» (Еф 3,12). Это и есть то дерзновение, та сыновняя уверенность, которую священные книги выражают словом «парресия» («дерзновение»), от греческого pan и rethos, т. е. «(право) говорить все». Парресия, дерзновение, к которому нас призывает святая Литургия перед прочтением, во время каждой Мессы, молитвы «Отче наш»: «Как научились мы от Самого Спасителя, и согласно Его заповеди, взываем дерзновенно…». Может быть, чтобы побудить вас молиться дерзновенно, имеет смысл присовокупить к вышеприведенным соображениям еще и заразительный пример? Я процитирую вам св. Терезу (Авильскую). Перегруженная тяжелыми трудами, истомленная заботами, она, сверх того, была лишена в молитве ощущения присутствия своего возлюбленного Бога. Не в силах больше этого переносить, она однажды пожаловалась Богу, и в словах ее сыновнего дерзновения было не меньше, чем почтения: «Как же так! Мой Боже, не довольно разве того, что Ты заставляешь меня вести эту убогую жизнь, что, ради любви к Тебе, я принимаю все эти испытания, и что я соглашаюсь оставаться в этом изгнании, где все устроено так, чтобы мешать мне обладать Тобой, где мне необходимо заниматься едой, сном, делами, отношениями с бесчисленным множеством людей? И однако, я смиряюсь со всем ради любви к Тебе, ибо Ты знаешь хорошо, о мой Боже, что это все для меня сущая пытка! И вот, в те несколько мгновений, которые мне остаются, чтобы радоваться общению с Тобой, Ты прячешься! Как это вяжется с Твоим милосердием? Как может Твоя любовь ко мне допускать такое? Господи, если бы возможно было для меня спрятаться от Тебя, как Ты прячешься от меня, то я думаю, я убеждена, что Твоя любовь ко мне не перенесла бы этого! Но Ты-то видишь меня постоянно. Такое неравенство слишком жестоко, о мой Боже. Учти, молю Тебя, что это значит обижать ту, которая Тебя так любит».

 

 

20. «Авва, Отче!»

 

В своем недавнем письме я старался определить, как вы помните, что есть главное в молитве. Усмотрев, что главное не может относиться к тому, что привносят в молитву тело, разум или чувства, я заключил, что оно содержится в воле. Это так, но и не так. Я пишу вам снова, чтобы устранить опасность ввести вас в заблуждение. Это верно в том смысле, что тот, кто молится, не может совершить ничего больше и ни лучше того акта воли, в котором он обращается к Богу и предается Ему. Но молитва христианина — это не только акт человека, но она есть также, и прежде всего, акт Бога, и совершенно очевидно, что действие Божие намного важнее человеческого. Это подразумевалось мною, когда я вам писал; подразумевалось ли это также и вами, когда вы читали мое письмо?

Впечатляющая библейская сцена весьма ярко иллюстрирует то, что происходит в христианской молитве. Маной и его жена (Суд 13,1920), будучи удостоены посещения Ангела Господня, принесли в его присутствии, на алтаре посреди поля, жертву всесожжения Господу. Они сложили дрова, возложили козленка, зажгли огонь. И вот внезапно ангел был как бы подхвачен пламенем и вознесен с земли к небесам. Таинственное Существо возносит молитву христианина, направляет ее, представляет ее Отцу-Вседержителю: Существо Это — Дух Святой. Апостол Павел предлагает нам это удивительное учение в самых недвусмысленных выражениях: «Дух подкрепляет нас в немощах наших, ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» (Рим 8,26). Эта молитва Духа в нас, вот что придает невероятное величие нашей молитве. Мы приступаем к ней усталыми сердцем и духом, и едва бормочем нечто убогое. Неважно! Из этих мертвых сучьев Дух разожжет живое пламя. Эта молитва Духа неуловима. Есть, однако, слова, которые позволяют распознать ее присутствие: Авва, Отче! «Поскольку вы сыны, — пишет св. ап. Павел, — Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: “Авва, Отче!”» (Гал 4,6). Тем самым, сущность нашей молитвы есть этот порыв сыновней нежности [7] Сына к Своему Отцу, порыв, который Дух Святой порождает в нашей душе. Нужно ли теперь удивляться, что наша человеческая молитва бывает приятна Богу? Поскольку мы еще только новички в сфере молитвы, мы обычно не отдаем себе отчета в этой молитве Духа Святого; мы не воспринимаем этого возгласа: «Отче! Отче!», который, тем не менее, раздается в глубине нашего существа. Наши внутренние чувства, пока еще плохо воспитанные, нечувствительны к этому присутствию Духа в нас. Но время от времени, с тайной радостью и все чаще и чаще по мере того, как утончается наше духовное восприятие, мы начинаем предощущать нечто о трепетной жизни Духа Христова: «Сей Самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божии» (Рим 8,16). Это следует понимать так, что мы открываем в себе порыв любви к Отцу, о котором нам безусловно следует признать, что он исходит не от нас. Итак, молиться — это очень просто, это значит только согласиться, примкнуть (слова, исполненные смысла для людей духовных) к тому, что совершается в нас, это значит только предать себя молитве Духа Святого, как масло в лампе предает себя пламени и в нем сгорает. Очень часто ничто в нас не обнаруживает таинственной деятельности Духа. Но и тогда не меньше следует с нею соглашаться и к ней примыкать, но уже в плане веры, и как раз именно тем самым актом воли, о котором шла речь в моем предыдущем письме. Не боюсь показаться излишне настойчивым, рекомендуя вам, когда вы только приступаете к молитве, ясно и твердо исповедовать веру в Духа Христова, исполненного желания молиться в вас. И, как подписывают незаполненный чек, заранее и полностью на это согласиться.

 

«Блаженны нищие»

 

Предстать пред милосердным Богом, сознавая свою греховность и крайнюю нищету, и в то же время уповая на Божию милость, неколебимую и великодушную, — таким должно быть наше устремление, когда мы приступаем к молитве. Молитва — самый благоприятный момент для осознания нашей духовной нищеты и предания себя милосердию Божию (1. Молитва грешника). — Порой молитва — это крик отчаяния свободного существа, которое больше не в силах сопротивляться осаждающему его злу (2. Молитва доньи Пруэс). — Но даже и тогда, когда оно впадает в искушение, когда ему недостает отваги противостать греху, чадо Божие всегда может обратиться к своему Отцу и призвать Его на помощь (3. Шерстяная нить). — Познанный, исповеданный, отвергнутый грех уже более не грех, но нищета, предстоящая пред сладостной милостью Божией (4. «Грех мой всегда предо мною»). — И Отцовское прощение дает забить ключом во тьме и нечистоте души источнику новой жизни (5. Тому, кто считает себя недостойным молиться). — В то время как грех, в котором исповедуются, не может служить препятствием для встречи с Богом, грех не исповеданный, и особенно недостаток любви к ближнему делают бесплодной нашу молитву (6. С ног до головы). — Но ощущение полного бессилия в молитве не обязательно следствие греха. Оно может быть допущено Господом для того, чтобы внушить нам, что в области духа мы коренным образом являемся нищими. Представлять свою нищету очам Божиим — и есть молиться (7. Молитва нищего). — Тому, кто привык познавать, желать и мочь, тяжело видеть себя недостойным и беспомощным. Но для него это может быть сколь тяжело, столь и плодотворно: он учится переходу от «я желаю» к «я прошу» (8. Признать себя банкротом). — Грех, бессилие, нищета приводят нас к осознанию нашей зависимости от Бога. Но тот, кто любит, воспринимает зависимость не как рабство, но скорее как потребность (9. Зависимость). — Эта зависимость от Господа не есть нечто случайное, она врожденная, радикальная, всеобъемлющая. Признать ее, всецело согласиться с ней — вот что значит отдать себя Богу; тогда и отношение зависимости превращается в отношение любви (10. На просвет).

 

Молитва грешника

 

Не стану от вас скрывать, что ваше письмо меня разволновало. Вы пишете, что в моих рассуждениях о молитве я забываю о грешниках. «Несомненно, потому, — прибавляете вы, — что вы не считаете их достойными молиться». Да сохранит меня Господь от подобного фарисейства! Грешник, который обращается к своим братьям-грешникам, чтобы призвать их к обращению через молитву, — я только о них и думаю! Все же я стал размышлять над тем способом, которым я говорю о молитве. Я подумал, что для того, чтобы избежать недоразумения, которое вызвали мои рассуждения, мне следовало бы чаще ссылаться на замечательное место из св. Луки, на притчу о блудном сыне. Терзаемый голодом, несчастный парень говорит себе в один прекрасный день: «Встану, пойду к

отцу моему». И отец, который каждый день выходил на то место, откуда видна была дорога, заметил его издалека, «побежал ему навстречу», «пал ему на шею» и «целовал его». Такова молитва: момент, особенно благоприятный для того, чтобы осознать свою нищету и отвратиться от нее, и обратиться к Богу; место встречи Отца и Его чада; взаимные объятия милосердия и нищеты; радостный праздник возвращения. Поймите: это не сын очищается, освящается сам по себе, и лишь тогда идет искать своего отца. Вглядитесь получше: он приближается, будучи нечист, он одет в отвратительные лохмотья, и лишь отцовское попечение очищает его, преображает, облекает в праздничную одежду. Чтобы не говорить иносказательно: очищение и освящение грешника не есть дело человека, но дело Божие: «Сердце чистое сотвори во мне, Боже» (Пс 50,12). Оно есть дар Божий, дар незаслуженный, дар, которого человек никогда бы не сумел быть достойным, и который ему дается, если он верит в него, если он дерзает в него поверить. И вот это-то как раз и драгоценно в очах Господа: когда у человека столь высокое представление о своем Боге, что он не колеблется поверить в Его милосердие. И как раз то весьма тяжко в очах Господних, что старший сын впал в соблазн из-за милосердия,

что он увидел в нем только урон достоинству, попрание справедливости. Род фарисейский никогда не сможет этого понять. Ибо для него человек сам освящает себя через свои усилия и свое моральное мужество, и в результате предстает перед Богом уже достойным, как он считает, общаться с Ним, быть Ему близким. Напротив, в собрании святых «более будет радости об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Лк 15,7); это собрание благоговеет при виде милосердия, изливающегося из сердца Божия всякий раз, когда предстает перед Ним грешник, доверяющийся Ему, смеющий верить в «безрассудство Божие». Принести свою нищету, чтобы милосердие объяло ее — такова молитва грешника, т. е. всех нас, ибо «если говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в нас», — утверждает св. Иоанн (1 Ин 1,8).

 

Молитва доньи Пруэс

 

Ваша реакция меня удивляет. Как можно соблазняться молитвой, которую донья Пруэс в «Атласной туфельке» обращает к Пресвятой ДеНесомненно, вы не вспомнили, при каких обстоятельствах была произнесена эта молитва. Юная девушка из Франш-Конте, донья Пруэс, живая, пылкая, благородная, вышла замуж за дона Пелагио, пожилого кастильского дворянина, чопорного, сурового и набожного. Нелегко находиться в одной упряжке чистокровной лошади и рабочему быку! — Однажды бурным вечером в их двери постучал потерпевший кораблекрушение, Родриго, также благородного происхождения, из рода великих конкистадоров. И вот между ним и Пруэс вспыхивает любовь, внезапная, как молния. Пруэс слишком христианка, чтобы этим не возмутиться, слиш

ком верна своей присяге, чтобы этому не воспротивиться, и слишком человечна, чтобы ей удалось от этой любви избавиться. Немного спустя, путешественник покидает старый дом. Но любовь сохраняется в сердце молодой женщины и превращается в необоримую страсть. Однажды она отправляется в путешествие, в сопровождении офицера своего мужа, питая тайную надежду встретить Родриго. Покидая свой дом, Пруэс проезжает под статуей Пресвятой Девы, которая возвышается над главными воротами. И тут, словно по наитию, она встает на седло своего мула и, разувшись, вкладывает в руки Пресвятой Девы свою маленькую атласную туфельку. Молитву, с которой она к Ней обращается при этом, трудно счесть образцовой, но все-таки я нахожу, что вы весьма несправедливо сочли ее лицемерной и кощунственной. Вникните в чувства, которые столкнулись в молодой женщине, те самые, которые разбирает св. ап. Павел в своем послании к Римлянам: «Желание добра есть во мне, но чтобы делать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим 7,18–19). У нее нет больше сил сопротивляться зову запретной любви, но ее совесть не позволяет ей называть добрым то, что дурно. Ее воля, покоренная страстью, сопротивляется, как бедная маленькая девочка в руках похитителя. Ее вера смеет надеяться, что не будет кощунством закричать Богу: «Я не могу не устремиться в это зло, но Ты можешь сделать так, чтобы я в него не впала; Ты не можешь больше управлять мною посредством моей воли, которая ускользает от Тебя, как ускользает она и от меня; но, может быть, маленькой туфельки, которую я отдаю Пресвятой Деве, чтобы Она передала ее Тебе, будет довольно для Тебя, чтобы удержать меня от пути греха». Безусловно, верно, что молиться таким образом в то время, когда еще сохраняется возможность повернуться к искушению спиной, было бы лицемерием; но если мы — по нашей ли вине, или же нет, — оказываемся охваченными страстью с головы до ног, этот последний выкрик нашей свободы, которая хотела бы не уступать злу, есть признание нашего убожества и признак веры в благость Божию, что непременно должно тронуть сердце Отца. В то мгновение, когда видишь себя готовой предать Бога, отдача своей туфельки не есть ли как бы предание самой себя? Прошу вас, перечитайте в свете этих размышлений молитву Пруэс. Я убежден, она покажется вам одной из самых смиренных, самых искренних, самых беспредельно доверчивых молитв, какие только могут излиться из христианского сердца: «Теперь, пока еще есть время, и Ты держишь мое сердце в одной руке и мою туфельку в другой, Я прибегаю к Тебе! Дева Матерь, я отдаю Тебе мою туфельку! Дева Матерь, сохрани в Твоей руке мою несчастную маленькую ногу! Я Тебя предупреждаю, что очень скоро я Тебя больше не увижу и что я всецело предаюсь противному Тебе. Но когда я устремлюсь навстречу злу, пусть я буду при этом хромать! Когда я захочу преодолеть препятствие, которое Ты мне поставила, пусть я при этом буду как с перебитым крылом! Я сказала Тебе все, что я могла сказать, а Ты сохрани мою бедную маленькую туфельку. Сохрани ее у Своего Сердца, великая страшная Мама!»

 

 

Шерстяная нить

 

Я отметил в вашем письме, дорогой друг, короткую фразу, которую не могу оставить без внимания: «Я больше не имею права молиться». Не существует состояния, допускающего такое утверждение. Никто никогда не бывает лишен права воззвать к своему Богу. Каким бы виновным, каким бы падшим ни был человек, будь он лишен всех гражданских прав или даже отлучен от Церкви, пока в нем есть дыхание жизни, никто не может отнять у него права молиться. «Как я могу обратиться к Богу, — прибавляете вы, — если у меня нет мужества решиться на разрыв, который вернул бы мне Его дружбу?» Но даже и вопреки такому плачевному состоянию вы можете, вы должны воздавать хвалу Богу за Его совершенства, за дивные Его дела, признавать через поклонение Его верховную власть, даже если в какой-то области вы ею пренебрегаете на практике; вы должны просить, даже если вы не исполняете Его волю, чтобы наступило Царствие Его, и молиться за других. Сделайте еще один шаг, который бы приблизил вас к возвращению Его дружбы. У вас нет сил, чтобы совершить то действие, которого Он ждет от вас? — Ну, что ж! Но почему вы не попросите у Него этих сил? Вы скажете: «Я не хочу, чтобы Он мне их дал»? — Просите же тогда, чтобы вы захотели просить их у Него! Скажите, как некий добрый молодец однажды: «Воистину, Бог не горделив!». Как это верно! Ведь это мы горделивы и находим унизительным быть вынужденными молиться, чтобы «испросить желание» быть исцеленными от нашего порока. Убогая молитва! — но, между тем, она уже составляет живую связь меж человеком и Богом. Если вы согласитесь ее творить, она доставит вам желание, которое повлечет за собой прошение. И вместе с прошением к вам придут силы, и силы совершат необходимый разрыв, и благодаря этому разрыву и прощению Божию возродится ваша дружба с Господом. Позвольте мне, чтобы не дать забыть вам мой урок, завершить его рассказом об одном примечательном происшествии.

В XIX веке, в одном маленьком английском городке, после многих месяцев работы, завершалось строительство огромной фабричной трубы. Последний рабочий спустился с вершины трубы по деревянным лесам. Все население маленького городка собралось, чтобы отметить событие. И прежде всего, чтобы присутствовать при разрушении громадных лесов. И вот, едва только эти леса обрушились при общих возгласах и смехе, как вдруг все с изумлением увидели, что на вершину трубы выскочил один рабочий, который, оказывается, заканчивал какую-то работу внутри трубы, и потому остался незамеченным. Все пришли в ужас… Сколько дней понадобится, чтобы воздвигнуть новые леса, а рабочий за это время погибнет от холода, если не от голода! Его старая мать рыдала здесь же… Но вот она внезапно отделяется от толпы, делает знак своему сыну и кричит ему: «Джон! снимай носок!» Собравшихся охватила скорбь: несчастная женщина лишилась рассудка! Она настаивает. Чтобы не огорчать ее, Джон исполняет ее просьбу. Тогда она снова кричит: «Потяни за кончик нитку!» Он подчиняется, и вот у него в руках оказывается внушительных размеров клубок шерсти. «А теперь — бросай его сюда, и крепче держись за кончик!» К нитке привязали бечевку, Джон подтянул ее к себе, затем к бечевке привязали веревку, к веревке канат, и подняв к себе канат, Джону не оставалось уже ничего больше, как закрепить его как следует и спуститься по нему под радостные клики толпы. Убедил ли я вас устремить к Богу шерстяную ниточку? — Как бы я этого желал! И я испрашиваю этого у Бога, в силу всей моей дружбы к вам.

 

Грех мой всегда предо мною»

 

Я воспользовался каникулами, чтобы посетить одного очень старого и весьма почтенного священника, живущего в провинции. Он парализован и не покидает больше своей комнаты, но из кресла он видит верхушку своего старого собора и непрестанно молится. Трудно определить чувство, которое я испытываю в его присутствии. Он словно бы излучает некую исключительную чистоту, которая пронизывает и вас. Чистота эта исходит от него, но не он ее источник: это излучение Чистоты Божией сквозь существо, ставшее прозрачным. Слушая его, я спрашивал себя, как ему удалось достичь такой прозрачности. Одно слово представилось мне: смирение. Действительно, он очень часто упоминал о своем «убожестве», с весьма примечательным оттенком покоя, доверия и радости.

Незадолго перед тем я получил ваше письмо, где вы мне писали: «Я предпочитаю не думать много о моих грехах, это приводит меня в уныние». Эта ваша фраза пришла мне на память во время нашей беседы, являя любопытный контраст с настроением моего собеседника, и я привел ему ее, не называя, разумеется, вашего имени. В результате я услышал драгоценные слова: «Посмотрите на мытаря из притчи: он находится перед Богом, не смея поднять взгляд; он бьет себя в грудь, он не перестает повторять: “Боже, милостив будь ко мне грешному”. Он удивительно смиренен. Но смирение у него не есть, как у множества других, еще одна добродетель, которой он немало гордится. Он простонапросто высказывает Богу то, что он констатирует с утра до вечера: что он грешник. В каком-то смысле, это есть то единственное, чего Господь ожидает от нас, чтобы осыпать нас благодеяниями: сознание, признание, отвержение, сожаление о нашем грехе. Подобно св. ап. Павлу, я говорю о грехе в единственном числе, т. е. о том зле в нас, из которого истекает все множество наших грехов. Невозможно избавиться от греха, он прилип к нашей душе. Но есть нечто лучшее, чем огорчаться и отчаиваться, лучшее, чем прятаться от Бога, как это сделал Адам после своего падения, или же чем просить Бога удалиться, как св. Петр после чудесного лова рыбы: куда лучше предстать пред Богом такими, как мы есть, нагими, явить Ему наши язвы. И грех познанный, исповеданный и отвергнутый — это уже не грех, но всего лишь «убожество», нищета, взывающая к сладостному милосердию Отца. Поскольку мы сознаем наш грех, поскольку мы называем его своим именем, поскольку мы отрекаемся от него, поскольку мы представляем его под очищающий взгляд Божий, то он уже не является для нас гибельным, и вот мы чудесным образом очищены. Человек, который во время молитвы и на протяжении всех мгновений своей жизни живет в таком состоянии исповедания Богу своего греха, является прозрачной водой, где отражается чистота неба». Во время нашей беседы, когда у меня вырвалось восклицание: «Ах, если бы я знал эти ветхие глубины моего существа, где копошится грех!», — мой друг откликнулся так живо, что мне даже на мгновение показалось, что он избавился от своего паралича: «Не клевещите на глубины вашего существа! У чада Божия заражены грехом не глубины существа, но только темные его области, не просвещенные еще светом Евангелия. Не забывайте никогда, что глубина существа христианина есть после крещения область светлая, сияющая, бесконечно чистая, благодаря присутствию Пресвятой Троицы. Ах! Если бы христиане понимали, что небеса не где-то, но в них самих, в сердцевине их сердец, что глубина их существа уже целиком погружена в бесконечную любовь Божию, и что им нужно делать только одно: позволить этой любви одолеть последние очаги сопротивления, покорить все области их внешнего существа!» Вы скажете, что я, собственно, не ответил на ваш вопрос о том, как проводить вашу молитву? Но такое состояние признания своего греха и есть основа всякой истинной молитвы, как и всей христианской жизни.