Глава 6. Замок на двери: верховенство безопасности

 

Провал монархии на Западе

 

Английским королям не повезло. Им, в отличие от русских царей, не удалось на долгие века остаться главными собственниками в своей стране. Чем дальше, тем больше в Англии становилось владельцев – крупных и мелких, – и чем дальше, тем больше условий они ставили королям. Монархам начиная с XIII века периодически приходилось подписывать соглашения, навязанные им подданными. Великая хартия вольностей появилась именно так. Но это была лишь временная уступка – борьба продолжалась еще сотни лет. Будь то золотой век сельского хозяйства, взлет торговли с заморскими колониями или бурный рост рынка земли – выгоды всегда доставались немногим.

К началу XVII века практически все – одежду, ремни, пуговицы, булавки, масло, рыбу, соль, перец, уголь – в стране производили и продавали монополии. Их было больше 700, и это был отличный источник пополнения казны. Но 700 приближенных, плативших королю за свои привилегии, перекрывали доступ к богатству для тысяч других. Группа самых удачливых и богатых была слишком маленькой. Число недовольных привилегиями «элиты» росло. У недовольных оказался сильный и активный представитель – парламент, где заседали люди, мечтавшие зарабатывать на производстве и торговле. Им не нравились монополии. Не нравилось и свободное обращение короля с правом собственности, не нравились и произвольные повышения налогов. Мирно договориться не удалось: вслед за спорами последовали гражданские войны и, ближе к концу века, Славная революция, ставшая ключевой для формирования в Англии современного государства.

Парламенту и всем, кто мечтал ограничить власть короля, помогло и еще одно обстоятельство. К XVII веку, после того как король Генрих VIII разорвал отношения с Ватиканом и разогнал монастыри, земли крупнейшего собственника – церкви – были перераспределены. В стране появилось множество новых землевладельцев, то есть новых экономических агентов со своей политической повесткой. В какой-то момент их совокупные силы оказались устрашающе серьезными: граждане, объединившись, могли собрать армию больше, чем корона, что и выяснилось во время гражданских войн 1640-х годов. Об этом писал Джеймс Гаррингтон, современник событий и мыслитель, впервые связавший распределение собственности и политическую власть. Монархия, считал он, может быть абсолютной, если королю принадлежит как минимум две трети земли в стране. Никаких двух третей у английских королей после многочисленных перераспределений не осталось: после Славной революции монарху принадлежала уже лишь десятая часть земли островного королевства (см. также данные об изменении структуры собственности в Англии в главе 4)[127].

 

Успех на Востоке

 

Русские властители справлялись с теми же вызовами гораздо лучше. Они их предотвращали. Раньше своих английских коллег осознав для себя опасность, они делали все, чтобы подчинить существующих игроков со своей повесткой дня и исключить возможность появления новых.

Между тем опасность появления новых собственников со своими интересами возникала постоянно, ведь Московское государство росло за счет присоединения новых земель. Новые земли – новые подданные и собственники. Носители иных ценностей, эти новые подданные могли быть угрозой для единого государства: московские правители понимали это и всюду наводили порядок. Чем больше становилась Москва, тем меньше московские князья были терпимы к независимости. Перераспределение собственности шло в России по пути ровно противоположному западноевропейскому.

В те времена, когда феодалы в Европе держали своих вассалов в строгом подчинении, у русских князей такой строгости заведено не было: бояре обладали невиданной для западных феодалов свободой. Они могли переходить со службы на службу, сохраняя при этом свою вотчину. Перемена места службы не касалась вотчинных прав, приобретенных в покинутом уделе. Служа по договору, вольный слуга «судом и данью тянул по земле и по воде» – отбывал поземельные повинности по месту землевладения. Эти отношения сводились к одному общему условию княжеских договоров: «А бояром и слугам межи нас вольным воля»[128].

Процессы шли в противоположных направлениях: пока западные землевладельцы были связаны, русские были сравнительно свободны. А когда землевладельцы на Западе стали грозной для монархов силой, русские князья энергично занялись централизацией управления и превращением собственности в держание, обусловленное службой. Великие князья требовали все больше верности, обещая в ответ все меньше гарантий[129].

Собиратель земель Иван III не просто захватывал и присоединял новые территории – он менял характер землевладения. После покорения Новгорода, чтобы обезопасить себя от непокорных новгородцев, князь давал им землю на новых местах, но уже не в наследственное, а в пожизненное владение, ставя их таким образом в полную зависимость от себя. В такое же положение ставил он и москвичей, которых переселял на новгородские земли[130]. Это было расширение через подчинение.

Иван Грозный продолжил дедовскую политику укрепления зависимости подданных. Поместья, то есть земли, новым людям, как правило, раздавались в пожизненное, а не в вотчинное наследственное владение. Причем теперь это положение было обусловлено службой. Иван Грозный развивал условный характер землевладения: поместье сохранялось за пожалованным, только если у него был сын, годный к службе. А не было сына – по смерти владение отбиралось в казну[131].

Постепенно решалась и проблема со старыми собственниками – бывшими владетельными князьями (ярославскими, суздальскими, тверскими и др.) и боярами. Сначала Грозный законодательно ограничил права продажи вотчин, права передачи их в монастыри и в приданое дочерям для некоторых князей. Потом распространил это ограничение на всех. У тех, кто умирал без детей, он велел земли «имати на государя», у тех, кто нарушил закон о продаже, приказывал «взяти на государя безденежно». Тем, кто не оставляет сыновей, разрешал завещать вотчины только братьям и племянникам, то есть тем, кто может нести службу. Завещать земельную собственность дочерям и сестрам нельзя – только царь мог определить, сколько можно оставить вдове в пожизненное пользование, а после ее смерти вотчина все равно отходила «на государя»[132].

Проведенное Грозным разделение страны на опричнину и земщину тоже было механизмом решения проблемы независимости. В опричное управление попали территории, на которых ранее существовали старые удельные княжества. Одной из ключевых задач опричнины, таким образом, было прерывание традиции вотчинного землевладения. Традиционные государства в государстве – уделы с их родовитыми «государями» – должны были исчезнуть. А с ними и вольности и прочие удельные права, включая право держать войско в несколько тысяч человек, с которыми княжата раньше приходили на государеву службу. Это было восстание против старых порядков, организованное самой властью. «Опричнина массами передвигала служилых людей с одних земель на другие… дворцовая или монастырская земля обращались в поместную раздачу, а вотчина князя отписывалась на государя. Происходил общий пересмотр и общая перетасовка владельческих прав»[133].

Речь, впрочем, шла не только о крупных собственниках – удельных князьях и вотчинниках. Грозный разделил слуг на тех, кто «слугует близко», и тех, кто «слугует отдалее», вне зависимости от их происхождения и богатства. Опричный террор был направлен не только против удельной фронды, но и против независимо («шляхетски») настроенных служилых людей. Конфискация земли у каждого, кто не «близок», кто не доказал своей готовности безоговорочно служить царской воле, в буквальном смысле этого слова выбивала почву из-под ног всякой оппозиции. С земель, взятых в опричнину, были согнаны около тысячи дворян и «детей боярских». Небогатые служилые люди составляли главную массу беглецов за рубеж, пишет историк Даниил Альшиц[134].

Эти новые правила не только решили стратегическую задачу установления контроля над игроками, но и пополнили казну. Впрочем, были у них и негативные последствия. Появление множества зависимых людей создало царю и его малочисленному «аппарату» массу новой работы. «Ручного управления», как сказали бы сегодня, стало гораздо больше. Государю приходилось теперь заниматься «поместным верстанием», то есть в буквальном смысле становиться опекуном своих подданных и решать вопросы содержания их престарелых родителей, их детей, жен и вдов. Если помещик чувствовал себя стесненным, то обращался к царю с ходатайством о прирезке к поместью новых земель. При этом время от времени случались и пожалования земли в вотчину – в наследственную собственность. Единой системы отношений, конечно, не было (ее и до сих пор нет): характер собственности зависел от воли царя.

В целом, несмотря на непоследовательность, Грозный в течение всего своего правления добивался одной цели: все прочнее связывал собственность и службу. На эту цель работали и завоеванные новые земли, и опричный передел. Земля не должна была кому-то принадлежать просто так, не должна была «выходить из службы».

 

Контроль как сверхзадача

 

Если в начале XV века две трети российских земель принадлежали боярам, князьям и церкви, а великому князю – всего треть, то к середине XVI века положение изменилось на противоположное: у знати и церкви – одна треть, а у великого князя, теперь уже царя, – те самые две трети. К концу царствования Ивана Грозного на Руси осталось только два значимых собственника – царь и церковь[135].

Служилый характер стал главной чертой правовых воззрений на собственность в русском государстве. Так что судьба других типов владения, в том числе крестьянского свободного землевладения и церковного имущества, должна была рано или поздно решиться в пользу государства.

В случае с церковными владениями мешало осознание божественной субъектности этого права. Пойти на решительный шаг смогла только Екатерина II. К 1764 году императрица сочла свое положение достаточно прочным и выпустила манифест о секуляризации церковных земель. Государство получило ежегодную прибавку к доходам, втрое большую, чем сумма, которую оно согласилось тратить на содержание церкви[136].

Крестьянский вопрос был масштабнее и сложнее. Судьба крестьян, так же как и судьба боярской аристократии, менялась по пути, противоположному западному. Каждому государству нужно содержать войска и поддерживать потребление. Но если в одних странах эти задачи решались постепенной эмансипацией населения, то в восточной части Европы – его постепенным подчинением.

На Западе огромный недостаток рабочей силы, вызванный Черной смертью, чумой, пронесшейся по Европе в середине XIV века, потряс основания феодальных отношений и позволил работникам требовать повышения заработков. Работники и арендаторы земель начали постепенно освобождать себя от обязательств перед лендлордами. Монархи пытались положить этому предел: Эдуард III в Статуте о рабочих приказал зафиксировать заработки на «дочумном» уровне и запретил землевладельцам переманивать работников друг у друга[137].

Эти попытки возобновить крепостные порядки оказались в конечном счете бесплодными – в стране начались волнения. Восставшие под водительством Уотта Тайлера дошли до Лондона. Волнения были подавлены, Тайлер казнен, но попыток требовать исполнения законов о фиксированных выплатах и запретов на миграцию больше не предпринималось. Феодальные правила постепенно вытеснялись отношениями, все больше походившими на рыночные.

Между тем на востоке Европы землевладельцы, наоборот, укрепляли свою власть над рабочей силой. В Польше, в восточной части Германии, в Венгрии работники становились все более зависимыми – количество времени, которое нужно было отработать на барщине, в течение XVI века выросло с нескольких дней в году до двух-трех дней в неделю[138].

Тот же процесс «вторичного закрепощения» шел и в России. В XVI веке, по мере того как увеличивалась территория страны, пространство вольности сужалось не только для служилых людей, но и для крестьян. Если в Западной Европе зависимые крестьяне именно в это время становились свободными земледельцами или свободными работниками, то на Руси свободные люди превращались в крепостных.

Некоторые историки объясняют вторичное закрепощение русских крестьян ростом спроса на восточноевропейское зерно со стороны Запада. Но русский помещик, в отличие, например, от остзейского, практически не имел возможностей вывозить свою продукцию. До того как порты Черного моря стали в середине XVIII века доступны русским, главным сельскохозяйственным экспортом Руси были пенька и лен, которые англичане закупали в Архангельске. При этом процесс закрепощения шел не вокруг Архангельска, а в центральных районах страны, не имевших выхода к морю. Василий Ключевский показал, что доля крепостных среди крестьян росла по мере приближения к Москве[139]. Москва как будто окружала себя подчиненными и крепостными.

Общим в экономической ситуации на Востоке и на Западе Европы был недостаток работников. «Ни один из факторов не сказался так сильно на закрепощении крестьян, как повсеместная нехватка трудовых ресурсов»[140]. Но если западным землевладельцам не удалось удержать в руках власть над рабочей силой, то восточные справились отлично.

Московские властители сумели построить вертикальную командную структуру, направленную на быстрое извлечение и использование ресурсов – пушных, земельных и человеческих. В их действиях была ясная логика, продиктованная обстоятельствами. Тогда это был, вероятно, самый короткий путь к процветанию и территориальному росту страны. Москвичи играли свою игру и оказались успешнее многих.

Историки, не только российские, охотно это признают. «Московское государство концентрировало усилия на жестко ограниченном наборе целей, прежде всего на сохранении военного и политического порядка, а точнее на стремлении избежать политического хаоса»[141].

Княжеский дом и боярская элита видели своей задачей собирание в единое государство большой, бедной, малонаселенной территории, жителей которой нужно было еще и мобилизовать на защиту от агрессивных соседей. Методы, найденные Москвой в XIV–XVI веках, оказались действенными. Москвичи с успехом решили четыре проблемы, с которыми сталкивалась каждая формирующаяся монархия, – проблему раздробленности, проблему обеспечения казны и мобилизации людей на службу и проблему разрешения конфликтов[142].

В то время как европейцам приходилось постоянно сталкиваться с попытками дворянства разделить власть с правящим семейством, московским монархам удалось получить мандат на царствование одной династии и целиком посвятить себя делу строительства империи. В то время как в Европе различные социальные группы постоянно ставили под вопрос легитимность монархий, у москвичей проблем, сопоставимых по масштабу, не возникало. Великий князь был верховным арбитром между сильными мира. Уже к концу правления Ивана III свидетельств политического сопротивления институту самодержавия не обнаруживается.

После долгих лет кровопролитных усобиц элита пришла к убеждению, что обществу необходимо принять неоспоримую власть одной династии. Установление политической стабильности было первым большим достижением Московского государства. Вторым достижением было создание механизма контроля над ресурсами. Если европейским монархам ради обеспечения короны деньгами приходилось вступать в сложные переговоры с различными слоями общества, московитам долго просить об этом не приходилось.

Третьим достижением стала (вынужденная) готовность дворян служить. Во времена, когда денег категорически не хватало, хорошо было иметь в распоряжении людей, которым можно было просто приказывать и которые обязаны были служить, если хотели сохранить свои поместья.

«Русские не только выжили, но достигли процветания, создав за очень короткий срок империю, растянувшуюся от Архангельска до Киева и от Смоленска до Камчатки», – пишет историк Маршалл По и подчеркивает долговечность описанных институциональных решений. Эти решения были приняты в конкретных исторических обстоятельствах, но продержались гораздо дольше, чем обстоятельства требовали. «С какой точки зрения ни посмотри, политическая культура Московского государства оказалась невероятно прочной. Она просуществовала в своей изначальной форме почти два столетия, а по мнению некоторых, в той или иной форме добралась и до эпохи модерна»[143].

Итак, все это бесспорные достижения, послужившие на благо формирующемуся государству. Оглядывая пять веков истории России, невозможно не признать величие ее военной мощи и масштабов территориальной экспансии. Если в качестве главных критериев успеха государства рассматривать площадь поверхности земли, находящуюся под его властью, и годы, в продолжение которых эта площадь удерживается, то России нет равных во всем мире. Да, у государств могут быть и другие достижения, но мы сейчас не о них: пространство и время, в отличие от свободы и благополучия, легко измерить.

Эстонский статистик и политолог Рейн Таагепера в 1980-х годах посчитал, сколько квадратных километров площади контролировала та или иная империя и на протяжении скольких лет, и сравнил империи разных эпох по этому показателю. Если рассматривать Московию, Российскую империю и Советский Союз как одно государство, то его результат, перед самым распадом СССР, составлял 65 миллионов «квадратных километролет». Ближайший соперник, Британская империя, показала всего лишь 45 миллионов «квадратных километролет», а Римская – 30 миллионов. Основываясь на статистических данных по всем империям, Таагепера утверждал (напомню, это было в конце 1980-х), что Российская империя в своих основных размерах, пусть и теряя отдельные участки территории, может просуществовать еще около четырех веков[144].

Русские властители слишком хорошо справились с вызовами эпохи становления государства, слишком хорошо, хотя и прямолинейно, решили проблему управляемости. С тех пор их последователи стали думать, что именно так надо поступать всегда, в любой исторической ситуации. В распространении этого убеждения сыграла серьезную роль и церковь, освятившая патримониальное самодержавие. Отметим, что те самые конфликты между самодержцем, приближенными и церковью, которые московские правители умели предотвращать, в Европе были питательной средой для развития самостоятельности отдельных социальных групп и вели к формированию договорных отношений между обществом и властью.

Принцип «верховенства безопасности» (или контролируемости) подчинял себе все остальные цели, в том числе развитие торговли и производства. Это привело к нескольким ключевым последствиям. Ради территориальных успехов приходилось жертвовать устойчивостью развития и не останавливаться ни перед какими затратами. Отсюда и готовность и умение поставить под контроль как дворянство, так и крестьян. Отсюда и готовность пойти на отмену тех индивидуальных прав, которые способны мешать эффективному освоению ресурсов, то есть прежде всего права собственности[145].

Еще одно измерение этого процесса – уничтожение республиканских институтов, возникших в Новгороде и Пскове. Вечевую «демократию», конечно, нельзя идеализировать. Важно лишь помнить, что это был институциональный путь, отличный от московского. В едином государстве, которое строили москвичи, права собственности и другие институты борьбы за интересы, не совпадающие с интересами государства, были помехой и вызовом. Веками россияне стремились обеспечить способность своей страны к ведению войны, используя методы силовой мобилизации ресурсов. А это в свою очередь подтачивало силы и ограничивало возможности для развития и интенсивного роста[146].

Фигура верховного правителя в те времена утвердилась не только на вершине административной пирамиды, но и во главе пищевой цепи. А еще точнее – во главе главного обеденного стола страны, расположенного в Кремле.

Приближенные получали при дворе денежное жалованье, но получали они и «дворцовый корм» – мясо, рыбу, вино, солод, сено. По праздникам боярам могла перепасть и более существенная «подача»: шуба или отрез дорогой ткани. Если царского подарка к празднику не было, то это был знак хуже некуда. Власть намекала, что может перекрыть доступ к кормлению – приходилось договариваться с нужным человеком или ждать опалы и перехода на подножный корм.

Петербургский период в истории России можно представить как длительное, но осознанное путешествие по пути, не совпадающему с московским. Появление регулярной структурированной госслужбы, армии, полиции, трансформация служилого владения в полноценное право частной собственности, появление развитой судебной системы, реформа местного самоуправления, отмена крепостного права и первые шаги к распространению права собственности на самое многочисленное сословие империи, крестьян, – это движение заняло 200 лет и – трагически – так и не было завершено. Но это было вполне последовательное движение к большей автономности как граждан, так и организаций и институтов. Это было движение от отношений, основанных на статусе, к отношениям, построенным на договоре.

Советская власть с точки зрения автономности и эмансипации оказалась не модернизирующей, а архаизирующей силой. «По ходу устройства в Кремле большевики унаследовали хронотоп, соответствующий апогею власти в этом месте в XVI–XVII веках», – пишет историк Тамара Кондратьева[147]. Новая власть на новом уровне воссоздала старинную систему отношений. Это получилось почти само собой. Кремль не мог не стать главным источником продовольствия и других благ для своих подданных просто потому, что новая власть уничтожила «петербургские» институты – прежде всего рынок и частную собственность, которые позволяли людям брать ответственность за свое благосостояние на себя. Власть, таким образом, должна была мгновенно накормить голодную страну и дать людям кров.

Парадокс еще и в том, что на смену «петербургскому» государству, не выдержавшему испытания сразу множеством угроз, включая испытание собственным размером, пришло новое, «московское», видевшее перед собой еще больше угроз. Для советского правительства принцип верховенства безопасности стал приоритетом номер один с самого момента захвата власти большевиками. Большевики были бескомпромиссными политиками. Для Ленина даже минимум расхождений в идеологическом символе веры был причиной для непримиримой вражды. Победившая секта отказывалась сотрудничать и с сектами близкого толка, и тем более со своими противниками.

Какие-либо институты, защищавшие интересы других, небольшевистских сил, – парламент, партии, включая идеологически близкие, общественные организации, компании и даже издательства – мгновенно оказались угрозами. Любая деятельность, не санкционированная правительством, стала угрозой.

Забота о материальном благополучии также стала угрозой. Советская Россия оказалась государством обязательного аскетизма. Только избранным было разрешено тайное благополучие – с санкции и при прямой материальной поддержке государства. Запрос на безопасность исторически преобладал в России над запросом на материальное благополучие, а в советском государстве это преобладание было утверждено идеологически и узаконено.

 

Безопасность как угроза

 

Борьба с различными угрозами – внутренними и внешними – была приоритетом для русского государства во все века его существования. Конечно, любое государство борется с угрозами. Собственно, в борьбе с ними оно и формируется. Вопрос в том, как с обеспечением безопасности соотносятся задачи развития.

Россия – государство, в котором экономическое развитие выполняет служебную функцию по отношению к «нейтрализации угроз», – полагает социолог Симон Кордонский. Министерства и службы видят смысл своего существования в увеличении количества угроз, в раздувании их масштабов и степени опасности – ведь от этого зависит финансирование госструктур[148]. «Поток неверифицируемой информации о потенциальных и актуальных угрозах идет не только вверх по иерархиям государственного управления, но и выходит в общегосударственное информационное пространство (в СМИ и в социальные сети), которое в результате оказывается насыщенным разнообразными сведениями: о проблемах конкретных людей, коммунальных и природных катастрофах, бедственном положении муниципалитетов и регионов, состоянии культуры, здравоохранения, образования, социальной защиты, военной организации государства и способности последнего противостоять внешней и внутренней агрессии»[149].

Таким образом, власть «питается» угрозами. Живет и воспроизводится, пугая граждан и саму себя. Зарабатывает, тратит и отнимает во имя борьбы за безопасность. Так что обеспечение безопасности – по-прежнему важнейшая фундаментальная ценность для русского государства с поправкой на то, что угрозы, на которые государство ссылается, в значительной степени фальсифицированы. Хуже того: поскольку множество угроз является ложью, раздуванием страхов ради бюджетных денег, мы на самом деле не знаем, что действительно угрожает российскому обществу. Мы получаем, с одной стороны, напуганных и недоверчивых граждан, а с другой – гарантированный тормоз для любых преобразований.

Любая реформа – это изменения, а изменения – это новые угрозы, а значит, шанс для «административного предпринимателя» получить дополнительный ресурс. Попытки модернизировать государство приводят к модернизации набора угроз. Вот поэтому реальным результатом приватизации оказывается консолидация нефтяных и энергетических ресурсов. Вот поэтому реальным результатом политической либерализации оказывается ужесточение политики по отношению к любым независимым игрокам – некоммерческим организациям, правозащитникам, оппозиционным политикам, этническим и сексуальным меньшинствам.

Стоит одной части правительства выступить с планом преобразований, как другая часть выстраивается перед правителем с новым списком угроз, которые якобы могут быть вызваны этими преобразованиями. Одни рассказывают о том, насколько опасно размывание активов государства. Другие – о том, как опасны правозащитники. Третьи – о том, в какую цивилизационную пропасть ведет страну терпимость к меньшинствам, поддержка неправильного кино, введение единого госэкзамена и далее по всем пунктам. Так делаются большие деньги и целые состояния – на умении хорошо рассказать и продать главному слушателю страшную историю о будущем. Это, впрочем, не так сложно в среде, и без того пропитанной недоверием к внешнему миру. Несколько новых деталей и цифр, добавленных к привычным сюжетам о коварстве американской внешней политики и крушении государств, – и вот вам новые бюджетные ресурсы и полномочия. А следом и новые виллы в Европе, и возможности для обучения в лучших мировых университетах. Таким вот парадоксальным путем хотя бы небольшая часть бюджета все-таки расходуется на качественное образование.

Пропасть между официальной риторикой и реальными действиями властей, таким образом, говорит не о шизофрении в голове одного человека, а об относительном успехе одних продавцов ужасов перед другими. Те, кто утверждает, что страна скатится в пропасть, если правитель не установит хороший инвестиционный климат, явно проигрывают тем, кто говорит, что страна скатится в пропасть из-за однополых браков, из-за деятельности неправительственных организаций и из-за революции в Киеве.

Угроза революции так или иначе обыгрывается постоянно. Ссылаясь на нее, силовики давно научились обеспечивать себе широкий простор для деятельности. Можно врываться в квартиры граждан, брать все что угодно, проводить тысячи допросов и десятки арестов по принципу «потом разберемся». Официально чрезвычайного положения нет, но de facto оно есть.

Режим экстраординарности, в который российские политики умеют вводить общество, резко увеличивает поддержку любых чрезвычайных мер со стороны власти[150]. Это, впрочем, объяснимо. В российской системе власти чрезвычайное право всегда где-то недалеко, ведь советская правоохранительная система родилась именно как чрезвычайная. Ее задачей была защита революции и – позже – власти, а не прав граждан. Да и чекисты все-таки были «боевым отрядом партии», а не общества. Пока «московский» режим власти продолжает действовать, вопрос состоит в том, кто играет роль «партии», а не в том, готово ли российское общество к чрезвычайным мерам. Готово, потому что не успело по-настоящему от них отвыкнуть и потому что система «требует» все новых и новых угроз.

Необъявленное чрезвычайное положение пронизывает экономику и политику давно. Меняется только его интенсивность и охват. Мало ли откуда придут угрозы – стране нужен список стратегических предприятий. Это не важно, что России необходимы инвестиции. Страх смутной угрозы руководит и политикой. Сначала он заставляет пообещать вернуть губернаторские выборы, а потом – так составить закон, что лучше бы и не возвращали. Страх формирует и настроения бизнеса. Долгосрочное планирование в такой обстановке невозможно. Чемоданные настроения стали повседневной реальностью бизнеса: роль чемоданов давно выполняют недвижимость за границей, паспорта и визы.

Стремление к безопасности, таким образом, само может быть угрозой. Именно в силу этой угрозы людям, если они хотят с гарантией реализовать и защитить свое право на жизнь, свободу и собственность, приходится делать это за пределами страны, в которой мастера по безопасности обладают властью, не ограниченной прозрачными правилами.

Нет нужды повторять, что безопасность – одно из фундаментальных общественных благ, с которого современное государство когда-то начиналось и за предоставление которого оно отвечает перед гражданами. Никак нельзя перестать считать это благо одним из важнейших. Можно сравнить всю ситуацию с дверью: одни концентрируются на том, насколько хорошо дверь открывается и закрывается. Возможность войти и выйти в этом случае оказывается на первом плане. Другие же (и это наш случай) концентрируются исключительно на качестве замка. На первом плане в этом случае оказываются ключи и хранители ключей.