Свидетельские показания Сабы Антиохийской

 

 

О Савле из Тарса

 

В тот день я услышала Савла из Тарса, проповедовавшего Христа среди иудеев города сего. Теперь он звался Павлом, апостолом Кротчайшего.

Я знала его еще в юности, и в те дни он преследовал друзей Назаретянина. Я помню его экстаз страстный, когда товарищи его побивали камнями блестящего юношу по имени Стефан.

Этот Павел – странный человек. Его душу не назовешь душой свободного человека. В нем с давних лет на первом плане присутствует животное начало, он – охотник, обожающий наносить раны своим жертвам.

Он не говорил ни об Иисусе, ни цитировал слова его. Он предсказывал Мессию, о котором говорили старики‑праотцы.

А сам он – иудей ученый, он обращался к товарищам своим иудеям по‑гречески. Впрочем, греческий его слаб, и Савл неправильно произносил слова.

Но он – человек скрытой силы. Скорей всего, Савл сам об этом пока не догадывался.

Те, кто знал Иисуса и слышал его наставления, говорят, что был он человеком мысли, свободным от сегодняшнего дня бытия.

Но Павел упустил шанс отделиться от людей вечного Сегодня, которое вбито в его имя тяжелым молотом обреченности.

Назаретянин учил нас проживать свой час в страсти и экстазе.

Человек из Тарса не видел нашей жизни за древними книгами.

Иисус даровал дыхание в бездыханной казни. И в моей одинокой ночи я верю и я понимаю.

Когда сидел он на скамье, он рассказывал истории, что заканчивались счастливым праздником, а его веселье искрилось пиршественной пищей и вином.

А Павел предпочитал предписывать нам, когда следует преломлять хлеб и наполнять чаши радости.

Он предлагал страдать, позабыв о любви.

 

Говорит Сын Человеческий «Мой друг»

 

Друг мой, я – не тот, кто есть на самом деле. Кажущийся, но одетый в реальность, я ношу узор заботы на одежде, что ограждает меня от допросов и от моей неосторожности. «Я» во мне, друг мой, живет в доме тишины, и здесь останется навечно, непостижимое, недостижимое. Я не хотел бы верить в то, что говорю я, да и не верю я в то, что делаю, – для меня слова – не что иное, как твои мысли в звуках, а мои поступки – отраженье твоих собственных надежд в чистом виде. Когда ты говоришь: «С востока ветер задувает», я отвечаю: «Да, точно, не с востока дует он». А все потому, что не хотел бы я знать, что ум мой не поставит точку ни в жизни ветра, ни в жизни океана.

Ты не можешь понять мои океанские надежды, да и я не хотел бы понимать тебя. Я хотел быть всегда одиноким океаном.

Если дни, то с тобой, друг мой, если ночи, то со мной. До сих пор, даже если я и говорил о полдне, что танцует над холмами, и о багряных тенях, что подкрадываются к нему, это был разговор о пути по ту сторону долины; ты не можешь услышать песню моей тьмы, тебе не увидеть мои крылья, бьющиеся о звезды, – и я теряю сознание от нежелания слышать или видеть. Я хотел бы стать одинокой ночью, остаться один на один с ночью.

Когда ты властвуешь в твоих небесах, а я обрушиваюсь в мой ад, даже когда ты кричишь мне сквозь необузданную бездну: «Мой компаньон, товарищ мой», и я кричу в спину тебе: «Товарищ мой, мой компаньон» – даже тогда я не хотел бы показать тебе мой ад. Пламя тщится обжечь зрение, а чад – набиться в легкие. И я люблю мой ад. Я хочу быть в одиночестве моего ада.

Ты любишь истину и красоту, и закон, и я ради Слова готов любить все это. Но в сердце моем смеюсь я над этой любовью. До сих пор мне не хотелось бы всматриваться в оскал моего смеха, не хотелось бы явить его другим. Я хотел быть одиноким смехом, хотел остаться наедине с моим одиноким смехом.

Друг мой, ты – творение добра, предусмотрительности и мудрости; более того, ты – творенье Превосходства – а я всего лишь тот, кто говорит с мудрыми и предусмотрительными. И до сих пор я был безумен. Но я скрывал мое безумие. Я хотел быть одиноким безумием.

Друг мой, ты – не мой друг, неужели ты этого еще не понял? Моя тропа – не твоя тропа, но пока что мы идем по ней вместе, рука об руку.

 

Свидетельские показания Саломеи, женщины‑подруги

 

Ты есть мелодия, что в моих слезах к небесам взлетает, мысль нежнейшая, которой не постичь мне.

Признание Сына Человеческого

 

 

О неисполненном желании

 

Он казался тополем, мерцающим на солнце;

Он казался озером меж холмов медовых,

Озером, что нежится на солнце;

Он казался снегом на вершинах гор,

Белеющим, белеющим на солнце.

Да, он казался всем, всем этим,

И я любила его.

Даже боялась его присутствия – так любила.

И ноги мои не несли груз любви моей,

Так что я могла опоясать стопы его руками своими.

 

Я мечтала сказать ему:

«Я умерла твоим другом в час страсти.

Простишь ли мне мой грех?

И не поблагодаришь ли меня за любовь собою,

В слепоте моей,

В незрячести моей пред твоим светом?».

 

Я знаю, ты простишь мой танец,

Ибо святое сердце – друг твой верный.

Я знаю, ты увидел во мне

Объект твоего собственного ученья.

Ибо нет тех долин, чтоб утолили твой голод,

нет мостов,

И нет пустынь для тебя».

Да, он был как тополь,

Как озеро меж холмов медовых.

 

Он казался снегом гор Ливийских.

И хотела б я заморозить губы о синий лед уст его.

 

Но он был далеко от меня,

И я была устыжена.

А мать моя держала меня за руки,

Когда желание мое его искало.

 

Когда бы он ни проходил, сердце мое

Болело от его нелюбви,

Но мать моя хмурила брови в презрении к нему

И торопливо гнала меня прочь от окна

В спальных покоях моих.

И недовольно кричала:

«Кто он, тот пожиратель саранчи из пустыни?

Что за насмешник он и ренегат,

Подстрекатель к бунту.

Лиса и шакал земель проклятых,

Проникший в наши залы и желающий воссесть

на нашем троне?

Ступай‑ка, спрячь лицо твое от взгляда дня сего».

Вот как говорила мать моя.

Но сердце мое не пристало к словам ее.

Я любила втайне его,

И мои сны были его пламенем опалены.

 

Он вновь пришел.

И когда‑нибудь придет в меня навеки.

Возможно, это была моя юность,

Что не желала оставаться здесь,

С тех пор, как убит был бог юности.

 

И я танцевала ради головы Крестителя…