Центр Антиквариата в Солванге

На мое счастье в Солванге, туристической деревушке в датском стиле, находившейся неподалеку от моего дома в Балларде, имелся один из самых престижных магазинов антиквариата в Калифорнии – Центр Антиквариата. За годы жизни в этом регионе я купил и продал там множество вещей. Мы с Майклом оба обожали там бывать. Майкл не мог приходить туда среди бела дня, поэтому убеждал владельцев, Джули и Рона Палладино, открывать для него магазин поздно ночью – чтобы он мог спокойно погулять там и выбрать то, что ему по душе. Он звонил мне, договаривался о встрече на месте, и мы вдвоем тщательно изучали ассортимент. Не только в основном зале, но и в складских помещениях – Майкл умел и туда получить доступ. Он хотел видеть все.

В такие ночные походы за покупками Майкл приносил с собой небольшой коричневый бумажный пакет, в котором было примерно тридцать тысяч долларов наличными. Такую сумму (и даже больше) он тратил обычно до наступления рассвета. Когда он покупал что-нибудь, он не вынимал всю пачку денег. Он отсчитывал их прямо в пакете, а потом доставал сумму, необходимую для оплаты. Часто он спрашивал мое мнение о той или иной вещи. У нас были схожие вкусы в том, что касалось антиквариата, хотя я предпочитал розовое дерево, а Майкла всегда привлекало все в стиле барокко и с позолотой. Я сообщал, что думаю (хотя мое мнение ни на что не влияло), после чего он подзывал Рона и говорил: «Я хочу вот ту вещь, но мне нужна на нее твоя самая-самая лучшая, самая низкая цена». Рон смотрел на ценник, прикидывал свою лучшую цену и называл Майклу. Если она казалась Майклу неразумной, он продолжал торговаться. Чаще всего покупки он оставлял в магазине – их доставляли на ранчо на следующий день. Я недавно разговаривал с Роном о тех ночах, и он отметил, что у Майкла был очень хороший вкус в том, что касалось антиквариата: он купил несколько напольных часов, которые говорили о том, что он знал толк в этих вещах.

В одну из тех ночей, когда мы гуляли по магазину на втором этаже, Майкл сказал мне:

– Барни, я тебя кое о чем попрошу, и ты должен ответить мне «да».

– Хорошо, «да», – согласился я.

– Я покупаю вот тот плакат, что висит на стене, – он указал на постер времен Первой мировой войны, изображавший медсестру с мертвым солдатом на руках. Картина немного напомнила мне «Пьету» Микеланджело. – Я хочу, чтобы ты повесил его в приемной у себя в клинике, – сказал Майкл. – Мне кажется, людям он понравится.

Он купил постер, свернул его в трубку и отдал мне. Я поблагодарил его. Мы с партнерами позже вставили его в раму, и он несколько лет висел в приемной окружной поликлиники Солванга.

Ощущал ли Майкл вкус?

Однажды вечером Майкл послал за Мануэлем Риверой. По-моему, это был его любимый подчиненный (он даже отправил Мануэля на специальные курсы, чтобы тот научился управлять паровозом, курсировавшим до зоопарка и обратно). Майкл попросил Мануэля взять машину и отвезти нас в Санта-Барбару поужинать. Когда мы проезжали по улице State Street, Майкл увидел японский ресторан и спросил меня, хорошо ли там кормят. Я уверил его, что кухня там превосходная, и он сказал: «Отлично, туда и поедем!» Мануэль развернулся и нашел место для парковки позади ресторана. Мы снова были в Линкольне Навигатор. Стекла у машины были тонированные, и Майкл мог не бояться, что кто-то его узнает. В такие поездки ужин наш проходил, конечно, в машине, а не самом ресторане. В тот вечер я спросил Майкла:

– Ты уверен, что не хочешь пойти и поесть за столом? Уже поздно, и там почти никого нет. Я могу заказать, а Мануэль приведет тебя, когда все будет уже на столе.

– Барни, я бы очень хотел, – ответил Майкл, – но ты не понимаешь, о чем просишь. Мы можем пострадать. Люди – как бы ни были добры их намерения – начинают толпиться и толкаться – до такой степени, что становится на самом деле страшно. К тому же, я уже знаю по прошлому опыту, что кто-нибудь составит список того, что я заказал, и потом какой-нибудь психиатр будет делать нелепые выводы о моем психическом здоровье по еде в моей тарелке. Я знаю, что так бывает – я однажды пошел в аптеку и купил там зубную пасту, щетку, шампунь, бритвы и дезодорант. А несколько дней спустя таблоидный журнал использовал все это, чтобы составить мнение о моей личности. Так что я лучше поем здесь, в машине, – со смехом заключил он.

Я спросил Майкла и Мануэля, что они хотят. Оба ответили, что у них нет предпочтений, и попросили взять всего понемножку. Я взял заказ на вынос и поставил коробку с суши и три мисо-супа на сиденье между собой и Майклом так, чтобы Мануэль тоже мог дотянуться. Перед такими поездками я всегда проверял, что у меня с собой достаточно денег на ужин. Я знал, что Майкл о таких вещах особенно не задумывался. Не то чтобы он был скуп или, боже упаси, хотел, чтобы платил я, – он просто никогда не думал об этом аспекте, так как о таких вещах для него всегда заботился кто-то другой. К тому же я был счастлив угостить его ужином. Я никогда не смог бы возместить ему за всю щедрость, которую он проявил по отношению к моей семье.

Мы втроем принялись за еду, и в тот вечер у меня впервые появилось впечатление (которое так и осталось на уровне догадки), что Майкл, может быть, не очень хорошо ощущал вкус еды. Мне так показалось, потому что первым, что он взял, была большая порция лососевой икры, обернутой в водоросли и склеенной чем-то вроде майонеза. Она была примерно два дюйма в длину – определенно больше, чем помещалось в рот. Я попробовал одну икринку, и хотя вообще я люблю икру, у этой был настолько неприятный рыбный привкус, что никто кроме самых заядлых едоков суши, вероятно, не счел бы ее пригодной в пищу. Майкл же просто заглотил ее. Я рассмеялся. Он поднял на меня глаза и с улыбкой спросил:

– Что?

– Вкусно? – поинтересовался я.

– Ага, – ответил он и съел следом суши из морского ежа – тоже не поморщившись. Я ничего не имею против морского ежа, если есть его свежим на пляже – в таком виде он мне весьма даже нравится. Однако к тому моменту, когда он попадает в суши, он проходит какие-то дегенеративные изменения и, по-моему, вообще ничем не напоминает свежий сорт. Его вкус кажется мне ужасным. Даже не знаю… это, плюс то, что Майкл ел дома – а он никогда не приправлял еду солью или какими-либо специями, – заставило меня задуматься, не утратил ли он в какой-то мере чувство вкуса.

Я, конечно, никогда его об этом не спрашивал. Я только спросил его, почему он не наймет французского или китайского повара, чтобы немного разнообразить кухню. Он ответил:

– А мне не нужно. У меня три повара, и они могут все это приготовить.

И тем не менее я никогда не видел у него дома в меню что-либо иное кроме рыбных палочек, хот-догов, куриных ножек, гамбургеров и чимичанг. Правда, я обожал эти свежеиспеченные чимичанги! Помню, я часто заказывал их из комнаты Майкла, когда мы смотрели кино.

Миссис Дэнверс

В первые несколько лет нашей дружбы у Майкла работала женщина, заведовавшая хозяйством. Казалось, что она всегда находилась где-то неподалеку: стояла молча и следила за всем, что происходило вокруг. Понаблюдав за ней во время своих визитов, я однажды спросил Майкла, улыбается ли она хоть когда-нибудь.

– Знаешь, я никогда не замечал, но думаю, что да, – ответил он.

– Наверное, когда меня здесь нет, – предположил я.

Эта женщина была невысокого роста, имела чопорный вид и всегда носила брюки и пиджак. Майкл, казалось, не замечал в ней ничего особенного, хотя мне казалось, что она постоянно чем-то недовольна. Она напоминала мне персонажа из фильма Альберта Хитчкока «Ребекка» с сэром Лоуренсом Оливье и Джоан Фонтейн в главных ролях. Женщина, которая по сюжету заправляла хозяйством – миссис Дэнверс (в исполнении леди Джудит Андерсон) – была практически копией этой дамы, за исключением стиля одежды. Наверное, с Майклом она была достаточно вежлива, чтобы он не замечал ее настроя – прямо как миссис Дэнверс в фильме, – но все остальные в доме ее сторонились.

Однажды, будучи в гостях у Майкла, я обратил внимание, что уже давно эту женщину не вижу. Я спросил его:

– Помнишь ту даму, что стояла вон там, когда мы ужинали? Ну ту, в брючном костюме, которая всем здесь заправляла? – Он говорил мне ее имя, но я забыл. – Она еще работает здесь?

Майкл покачал головой:

– Нет, мне пришлось ее уволить. Выяснилось, что она была в группе людей, которые воровали античные вещи с ранчо и продавали их.

– Как ты об этом узнал? – спросил я.

– Я узнал, когда кто-то из моих знакомых увидел один из моих столов в отеле Santa Ynez Inn и сообщил мне об этом. Я поехал туда – и действительно, это был мой стол. Мы провели очную ставку с работниками, которые были в этом замешаны, и мне пришлось их всех уволить. Она была среди них.

– Ты завел уголовное дело?

– Нет, я никогда не завожу, – ответил Майкл, подразумевая, что подобные случаи уже происходили раньше.

Я спросил, удалось ли вернуть стол.

– Нет, он по-прежнему там, – сказал Майкл.

– Тебе не хотелось получить его назад? – спросил я.

– Нет, – ответил он. – Там он подходил к интерьеру, и цена его не стоила того, чтобы вызывать полицию и заполнять бумаги. Мы никогда не заводим уголовные дела в таких ситуациях, главным образом по этой причине.

Марсель Аврам

Однажды днем я гостил у Майкла, и меня позвали в его комнату, когда он говорил по телефону. Вскоре после моего прихода он повесил трубку. Вид у него был расстроенный. Кажется, он разговаривал с одним из своих адвокатов (Майкл как-то сказал мне, что постоянно содержал у себя 15 адвокатов). Я спросил его, все ли в порядке, и он ответил:

– Вообще-то нет. На меня подают в суд – мой бывший менеджер по турам Марсель Аврам. Его арестовали в Германии за уклонение от уплаты налогов посреди моего тура, и мне пришлось нанять другого менеджера. А теперь Марсель подает иск на 10 миллионов долларов. Знаешь, это просто несправедливо. Я тогда даже пошел к канцлеру Германии и добился его досрочного освобождения из тюрьмы. А теперь он подает на меня в суд и требует 10 миллионов, говоря, что заработал бы их, если бы я его не заменил, – голос Майкла дрогнул, как если бы он собирался заплакать. Он легонько покачал головой.

Где-то год спустя я спросил его, чем закончилась та история, и он сказал, что заплатил Авраму. Я не спрашивал, сколько, просто посочувствовал. Недавно я познакомился с немецкой парой – мужчиной и женщиной, которые были поклонниками Майкла Джексона, и рассказал им немного о своей дружбе с ним. Я спросил у них об этом человеке. В тот момент я запамятовал его имя, но они сказали мне: «А, да, это Марсель Аврам». Он получил десять миллионов долларов[*]. Они добавили, что Майкл и Марсель после помирились и остались друзьями.

 

Песни Битлз

Как-то мы с Майклом беседовали о музыке, и он сказал мне, что купил огромный каталог песен, вокруг которого выстроил почти миллиардный бизнес.

– Полагаю, это каталог песен Битлз, который ты выкупил на торгах, победив Пола Маккартни?

– Да, именно он, – ответил Майкл. – Пол на меня немного разозлился за это. Но знаешь, ведь он сам рассказал мне, что настоящий источник денег в музыкальном бизнесе – это владение правами на публикацию песен. А этот каталог являлся обширнейшей коллекцией из тысяч ценных произведений – не только Битлз, но и других артистов.

В этот момент зазвонил телефон, и пока Майкл отвечал на звонок в своей комнате, я вышел на улицу прогуляться и насладиться видом. Спустя минут десять, Майкл присоединился ко мне.

– Плохой звонок или хороший? – спросил я.

Майкл ответил:

– Я никогда не рассказывал тебе об этом, но я изъял из каталога семь песен Битлз и отложил их в сторону, запретив использовать где-либо, чтобы их ценность возрастала. Компании стремятся использовать популярные песни во всевозможных проектах вроде фильмов и рекламы, и если эти песни – в моем каталоге, они платят моей компании за их использование. Этот звонок был от представителя канадской фирмы, который предлагал мне восемь миллионов за право использовать одну из этих семи песен в рекламе автомобиля.

– Ты дал согласие? – спросил я.

– Нет, – ответил Майкл. – Я по-прежнему берегу ее.

– Это много денег за одну песню, Майкл.

Он усмехнулся и сказал:

– Чем дольше я их удерживаю, тем более ценными они становятся. Я жду правильной цены, и я пока не знаю, какова она.

Принс и Пэрис

Однажды вечером мы с Майклом сидели в его комнате и беседовали, а Принс и Пэрис играли возле его кресла. У них были какие-то маленькие металлические машинки, и, судя по смеху, дети забавлялись от души. Майкл прервался на полуслове, повернулся к ним и сказал:

– Принс! Пэрис! Мы с Барни разговариваем и едва слышим друг друга сквозь ваш шум. Ведите себя потише.

– Хорошо, папа, – ответили они хором. – Извини.

– Извиняю, – ответил Майкл и вернулся к нашему разговору.

Вскоре, однако, возня детей заставила Майкла снова попросить их не шуметь. Они снова извинились и на время притихли. Когда шум поднялся вновь, Майкл посмотрел на меня и покачал головой. Повернувшись к Принсу и Пэрис, он сказал:

– Знаете, ребята, меня бы в детстве за такое уже отшлепали.

Я спросил Майкл, правда ли это, и он ответил:

– Чистая правда. Отец часто бил нас. Помню, когда я был маленьким, он приходил домой с работы и мы все убегали и прятались – настолько мы его боялись. Я пообещал себе много лет назад, что никогда не подниму руку на своих детей и не заставлю их бояться меня.

Уверен, вам интересно, был ли я знаком с семьей Майкла. Время от времени Майкл рассказывал мне, что Дженет или мать, Кэтрин, навещали его, но сам я их не встречал. Он часто в ходе бесед упоминал, что очень любит свою мать. Однажды он даже рассказал мне, что переименовал одну из гор на окраине ранчо в гору Кэтрин, в честь матери. Майкл добился официальной смены названия, чтобы это имя появилось на картах. Мы, жители Долины, называли ту гору просто Лысой горой. Весной она всегда была покрыта оранжевыми маками, а земной на вершине часто лежал снег.

Я рассказал Майклу, что однажды много лет назад встретил Ла Тойю, когда она приезжала в город на съемки видео Пола Маккартни. Пол, помню, остановился тогда в Palacio del Rio – красивом старом особняке на холме за рекой.

– А вы, ребята, жили в отеле Chimney Sweep Inn, которым тогда владели мои родители, – вспоминал я. – Вы сняли один из коттеджей в глубине.

– О да, я помню… – ответил Майкл. – Там на стене внизу еще висела старая лошадка с карусели.

– Да, – подтвердил я. – Это была одна из тех, что я привез из Мексики. А наверху в спальне роль спинки кровати выполняло бронзово-дубовое кассовое окно из старого банка, которое я вывез из Южного Иллинойса... В общем, я как раз был в отеле, когда зашла Ла Тойя и спросила, как пройти к магазину одежды. Я собирался в булочную, поэтому сказал, что провожу ее. Мы прошли несколько кварталов, я указал ей на магазин через дорогу и пожелал приятного шоппинга, а сам отправился в булочную. Я помню, что не сразу осознал, кто она, а когда понял, удивился. Я даже не знал, что у тебя были сестры! Какая же она была красавица, Майкл!

На это он усмехнулся.

– Знаю. И она очень милая.

Следом я рассказал Майклу, что позже в ту неделю моей маме довелось побеседовать по душам с его матерью, которая тоже жила в том отеле. Кэтрин произвела на маму приятное впечатление. Она оказалась очень скромной и непритязательной. Майкл лишь одобрительно улыбнулся.

Дикие кабаны

Однажды днем мы с Майклом гуляли у озера, где он незадолго перед этим выстроил небольшую беседку. Майкл рассказывал мне о своих планах касательно самого озера. Он собирался создать у западного берега большой водопад и расширить озеро, чтобы на нем можно было кататься на водных мотоциклах. Хотя озеро было площадью в пять акров, для водных мотоциклов оно и впрямь казалось маленьким и местами слишком мелким.

Когда мы прогуливались вокруг озера, Майкл указал на газон:

– Видишь, цветы повсюду разбросаны? Это я прошу садовников сажать их в случайных местах, чтобы было похоже, будто они выросли там сами по себе.

Цветы действительно так и росли, и я, помню, подумал, что это кошмар садовника, потому что траву между ними ему приходилось подстригать ножницами, вместо того, чтобы просто всю ее скосить. Майкл ежемесячно тратил на цветы целое состояние: я помню цифру, названную старшим садовником, – что-то в районе 30 тысяч долларов в месяц. Трудно вообразить, что кто-то может платить такие деньги за цветы. Но глядя по сторонам, я понимал, что они на самом деле абсолютно везде.

Возле кинотеатра находилась большая цветочная клумба, и я помню день, когда она была совершенно выкорчевана и садовники ее высаживали заново. Я спросил Майкла, что случилось, и он ответил:

– Здесь есть семейство диких кабанов – они спускаются с гор и разоряют клумбы. Я уже не помню, сколько раз мне приходилось пересаживать цветы, и я никак не могу найти цветок, который бы не нравился им на вкус.

Я заметил:

– Знаешь Майкл, любой из этих работников, наверное, с удовольствием забрал бы такого кабана домой на ужин. Ты мог бы устроить для них ловушку и перевезти их на соседнее ранчо, где они не будут тебе досаждать.

– Нет, – сказал Майкл, – я так поступить не могу. Ведь это же я переехал в их дом.

Билли Джин

Однажды вечером, когда Майкл набирал на двери код, чтобы пройти через черный ход в кухню, я спросил его об охранной системе – мне было любопытно, забирался ли кто-нибудь когда-нибудь в дом. Он ответил:

– Вообще-то да. Однажды одна девушка проникла в дом. Я даже не знаю, как ей это удалось. Я тебе не рассказывал эту историю?

– Кажется, нет, – ответил я.

– Была у меня одна поклонница, которая пробралась на ранчо, в дом на третий этаж.

– И как ее обнаружили?

– Кто-то заметил движение на мониторе наблюдения, установленном в классной комнате детей.

Майкл спросил меня, знаю ли я историю Билли Джин. Я ответил, что нет, хотя песню знал достаточно хорошо. Он рассказал:

– Ну, так вот это она и есть. Она была просто одной из рьяных поклонниц. Я назвал ее Билли Джин, хотя это не ее настоящее имя. Эта девушка всегда стояла у наших ворот, когда я жил в Энчино, и продолжала преследовать меня и околачиваться у ворот, когда я переехал сюда, в Неверленд. Она делала несколько попыток попасть в дом, но ее всегда ловили. Перед тем, как ей удалось проникнуть в дом, она однажды еще добралась до внутренней ограды, где ее и остановили. – Майкл продолжил: – Когда ее поймали в доме, она сказала, что провела там несколько часов. Мы просто выпроводили ее с территории и отпустили. К тому времени я уже знал ее достаточно хорошо и не видел в ней угрозы, поэтому мы не сдали ее в полицию.

Я спросил Майкла, сказала ли она, чего хотела.

– Нет, в общем-то. Думаю, помимо того, чтобы увидеть меня, она хотела проверить, получится ли у нее попасть в дом. Как-то несколько месяцев спустя, когда я выезжал с ранчо, она стояла у главных ворот, как обычно, но на этот раз у нее в руках была связка ключей. Она позвенела ими так, чтобы я заметил. Я попросил водителя остановить лимузин и опустил окно. «Что это?» – спросил я ее. Она ничего не ответила – просто отдала мне ключи и ушла прочь. Оказалось, что в этой связке были ключи ко всем дверям в доме.

Я спросил, понял ли он, как она их получила.

– Нам так и не удалось выяснить, – ответил он. – И то был последний раз, когда я видел ее.

Майкл видит привидение

Однажды, когда мы с Майклом и Мейсоном ехали в Навигаторе от главного дома к кинотеатру, мы разговаривали о привидениях. Мейсону тогда было лет двенадцать. Майкл спросил его, видел ли он когда-нибудь привидение. Мейсон ответил:

– Да. Когда я был маленьким, мне в комнате часто мерещились всякое. Я не знаю, были ли это настоящие привидения, но мне они тогда казались вполне реальными. Я видел свинью с красными глазами, которая приходила ко мне в комнату. Иногда я видел смерть с косой и в балахоне, а также маленького карлика – тоже в балахоне, – плавающего в воздухе в углу комнаты. Когда я замечал их, я прятался под одеяло и лежал там, напуганный, пока не засыпал.

Мейсон затем задал Майклу тот же вопрос. Майкл сказал:

– Да, и я видел. Однажды ночью я лежал в постели и увидел старика, сидящего в углу и курящего трубку. Я так испугался, что попросил Иисуса отвести видение.

– Помогло? – спросил Мейсон.

– Нет. Оно изменилось и превратилось в голову орла, плавающую у подножия моей кровати и глядящую прямо на меня. Затем голова отвернулась и просто исчезла. Это так напугало меня, что я в итоге снес весь дом и выстроил новый. После этого я больше не видел привидений.

Бланкет

Думаю, сейчас уместно будет упомянуть, что приглашения на ужин на ранчо действовали для нас практически на постоянной основе, но мы никогда ими не злоупотребляли. Мы приезжали только тогда, когда Майкл сам звонил и звал к себе, или кто-то с ранчо приглашал нас от его имени. Со временем мои дети иногда стали даже отклонять приглашения в пользу какого-нибудь другого, более интересного мероприятия, проходящего в тот же вечер. Майкл тогда говорил: «Если они передумают, я пришлю за ними Кейто на лимузине».

В тот конкретный вечер, когда мы входили в дом, Крис заметила в холле детскую коляску, со вкусом отделанную голубой и кремовой тканью. В этот момент жена безошибочно определила, что в доме появился младенец.

После ужина Майкл сказал:

– Ребята, у меня для вас сюрприз. Пойдемте наверх.

Поблагодарив персонал за ужин, он повел нас по лестнице в комнату, которую теперь превратили в детскую. Там Майкл наклонился над люлькой и поднял на руки младенца. Он отнес ребенка моей жене и передал ей со словами: «Это Бланкет, мой новый сын. Он прибыл только сегодня». Жена, укачивая Бланкета, удовлетворенно посмотрела на меня. Выражение ее лица показалось мне очаровательной смесью молчаливого «я же тебе говорила» и удовольствия от возможности снова подержать на руках ребенка. Пока она разговаривала с двумя девушками, которые заботились о Бланкете, Майкл отвел меня в сторонку и поведал историю его происхождения. Я спросил:

– Почему ты назвал его Бланкет?

– Это только временно, – ответил он. – Я думаю назвать его Майклом Джексоном.

– В смысле, Майклом Джексоном-вторым? – уточнил я.

– Нет, – ответил он, – просто Майклом Джексоном. Я планирую завести еще нескольких детей и всех их назвать одинаково. Как Джордж Форман поступил со своими мальчиками. Мне кажется, это даст им преимущество в жизни. Ты как думаешь?

Я сказал ему, что, по моему мнению, будет некоторая путаница, но преимущество бесспорно.

Дни рождения

Хотя Майкл вырос в религии Свидетелей Иеговы, он как-то сказал мне, что ему никогда не нравился запрет на дни рождения и Рождество, так что в один прекрасный день он решил отменить эти два правила, а также несколько других. Я все собирался спросить его о тех других, но каждый раз забывал. Он попросил кого-то пометить в календаре дни рождения всех членов нашей семьи и предупреждать его об их приближении, чтобы он мог спланировать праздник – это было его любимое занятие. Он устанавливал у кинотеатра белый тент, в котором накрывал обед с тортом и всевозможными подарками. Потом он посылал Кейто, наряженного в черный костюм и белые перчатки, в красивом темно-синем отполированном Бэнтли к нам домой. Кейто забирал детей и их друзей и увозил их Неверленд на празднование. Ко дню рождения Бианки все устроили именно таким образом, но слоны во время своей ежедневной прогулки к дому все разнесли. Они перевернули тенты и съели торт. Бианка вспоминает, что это было очень весело.

В один год Мейсону устроили аж два дня рождения! Однажды днем Майкл позвонил и сказал, что для Мейсона все готово.

– Готово для чего, Майкл? – не понял я.

– Как для чего? Для его дня рождения, конечно!

– Но сегодня не его день рождения, – сказал я. – Ты устраивал для него праздник в апреле.

Майкл ответил в своей типичной манере, не задумываясь:

– Да какая разница, отметим еще один. Знаешь, я верю в дни не-рождения!

Майкл и смерть моей матери

В день, когда скончалась моя мать, я гостил в Неверленде у Майкла. Ее здоровье постепенно ухудшалось на протяжении трех месяцев, и время от времени я говорил об этом с Майклом. Он всегда напоминал мне о том, как важно окружать ее классической музыкой. Я уверял его, что об этом позаботились, – она и сама всегда на этом настаивала. Когда сестра Пэм позвонила и сообщила, что мама при смерти, я сказал об этом Майклу и извинился, что мне придется уехать. Он спросил:

– Ты не возражаешь, если я поеду с тобой навестить ее, Барни?

Я сказал, что не возражаю. Майкл сел в мою машину, и мы поехали домой к матери. Позади нас в Навигаторе ехал Мануэль с Принсом и Пэрис. Мать скончалась примерно за десять минут до нашего прибытия. Мы установили для нее в гостиной у камина больничную кровать, и на ней она и умерла. Майкл прошел вслед за мной в гостиную, увидел Пэм, которую уже встречал однажды до этого, и выразил ей свои соболезнования.

– Думаю, нам стоит помолиться над ней, – предложил он. – Вы не против? – обратился он к Пэм.

– Да, вы правы, – сказала она.

Майкл сжал правую руку моей матери, я левую, а Пэм и Мануэль встали между нами. Принс и Пэрис играли в соседней комнате. Я произнес короткую молитву и попросил Господа принять маму к себе. Мы все сказали «аминь». После молитвы Майкл повернулся к моей сестре и спросил:

– Она была вам хорошей матерью, Пэм?

Это задело больную струну в душе Пэм, и она не смогла ответить. Она просто посмотрела на Майкла полными слез глазами, как будто молча говоря «нет». Дело в том, что к моей сестре мать относилась не очень хорошо. Пэм была старшей из четырех детей в семье, и ей приходилось заботиться о нас, пока мама лежала в постели с вечными головными болями. В результате у Пэм осталось не так много хороших воспоминаний о детстве и отношениях с мамой, тогда как у меня, находившегося в ином положении, были только приятные воспоминания.

Майкл подошел к Пэм и обнял ее.

– Мне так жаль, – ласково сказал он ей и прижал ее к себе, пока она плакала.

Лиз

Однажды вечером Майкл позвонил мне и, как обычно, первым делом сказал:

– Барни, это Майкл.

Я неоднократно говорил ему, что эта формальность необязательна, потому что его голос ни с чьим не спутать. Но он никогда не изменял себе – ему казалось, что надо представиться. Далее он сказал:

– Я тебя попрошу кое о чем, а ты пообещай, что скажешь «да».

Это всегда смешило меня, и я всегда отвечал:

– Хорошо, «да».

– Приезжай на ранчо, – сказал он. – У меня для тебя сюрприз.

Когда я прибыл, он как раз выходил из дома.

– Привет, Майкл, – поздоровался я. – В чем дело?

Он спросил:

– Ты не против, если я представлю тебя своему близкому другу?

– Конечно, нет, – отозвался я.

– Хорошо, – ответил он. – Пойдем со мной.

Мы прошли прямо к домику у озера, который находился рядом с парковкой. Майкл постучал в боковую дверь. Нам открыл молодой человек, которого я запомнил со слов Майкла как Жана Клода. Майкл спросил его, нет ли в комнате собаки, и Жан Клод уверил его, что нет. Мы вошли в спальню, и Майкл сказал:

– Элизабет, это мой хороший друг, Барни.

Женщина посмотрела на меня и поздоровалась:

– Очень приятно познакомиться с вами, Барни. Я Элизабет Тейлор.

Я подошел, пожал ей руку и сказал, что для меня это большая честь.

– Вы знакомы с моим камердинером, Жаном Клодом?

– Да, уже знаком, – ответил я, улыбаясь юноше. – Майкл представил нас при входе.

Элизабет сидела на кровати, откинувшись на подушки, и на коленях у нее лежало одеяло. Мы с Майклом подошли и забрались на сиденье у окна слева от нее. Майкл подтянул под себя ноги, чтобы собака до них не добралась. Позже эта собака зашла в комнату, и я увидел, что это всего лишь маленький белый пудель, который, не обратив на нас вообще никакого внимания, прошел к своей переносной сумке «Louis Vuitton», забрался в нее и улегся спать.

Мы остались сидеть у окна и лишь изредка задавали вопросы, пока Элизабет в течение следующих двух часов пересказывала события своей жизни. Она ясно дала нам понять, что, хотя в каждом из ее семи мужей для нее было что-то особенное и дорогое, по-настоящему она была влюблена только в Майкла Тодда, который погиб в авиакатастрофе в 1958 году. Он умер всего лишь через год с небольшим после их свадьбы. Она вспоминала, что сидела за столом, когда к ней подошел друг. Она знала, что ей предстоит услышать, еще до того, как новость прозвучала. Она сама не могла объяснить, откуда взялось это знание, но, вставая со своего места, она уже поняла, что ее муж мертв.

Элизабет говорила красноречиво, с легким аристократическим акцентом в произношении некоторых слов. Она обладала восхитительным смехом и очень красивым цветом глаз. Признаки ее редкой красоты все еще были очевидны. Майкл и Элизабет оставались близкими друзьями уже много лет. Ее последняя свадьба в 1991 году даже состоялась в Неверленде.

Я не помню, на чем закончился наш разговор в тот вечер, но помню, что, когда мы с Майклом возвращались в дом, он спросил меня, что я о ней думаю. Я ответил, что она показалась мне очаровательной женщиной, но общее впечатление у меня сложилось такое, что она в совершенстве овладела искусством использовать мужчин. Она владела им настолько хорошо, что любая женщина, с которой когда-либо несправедливо обошелся мужчина, могла бы чувствовать себе отмщенной Элизабет. Весь женский пол мог бы ею гордиться. У нее была коллекция музейных драгоценностей, картин, мебели и предметов обстановки, которые она сумела получить от различных мужчин – и вовсе не всегда от своих мужей.

– Ага. Она великолепна, правда? – восхитился Майкл.

– Пожалуй, я с тобой соглашусь, – ответил я.

Майкл спросил:

– Хочешь посмотреть, что она подарила мне на Рождество?

– Конечно, покажи, – заинтересовался я.

Мы пошли в его офис. Из ящика стола он вынул нож для писем, ножницы, степлер и прочие писчие принадлежности. У каждого из них была ручка или какая-нибудь другая часть, выполненная из чистого стекла и заполненная внутри прозрачным маслом, в котором плавали сотни мельчайших бриллиантов. Майкл покрутил вещи в руках, чтобы показать мне, как бриллианты падают в масле и сверкают на свету.

Я согласился, что это очень красиво, и спросил, что подарил Элизабет на Рождество он. Он ответил:

– Помнишь те часы за миллион долларов, что я тебе показывал?

– Мне никогда их не забыть, – заверил его я.

– Я купил ей женскую модель таких часов.

Господи, Майкл… – не поверил я. – Небось за полмиллиона?

– Почти, – сказал он, застенчиво улыбаясь.

Выходя из офиса, я подумал: «Вот это женщина!» Мне это напомнило строчку из песни Джеймса Тейлора: «She gets a long letter, sends back a postcard» («Она получает длинное письмо и отвечает открыткой»).

Мы с Майклом вернулись в дом, поужинали, а затем присоединились к Элизабет в кинотеатре, чтоб вместе посмотреть кино. Втроем мы улеглись на одну из больничных кроватей – Майкл в центре и мы с Элизабет по обе стороны от него. Из-за постоянной болтовни и смеха, фильм мы толком и не запомнили. Когда пришло время мне уходить, я просто выскользнул тихонько, оставив их за оживленной беседой. На следующий день Элизабет улетела домой на вертолете – так же, как прибыла на ранчо.

Ширли Темпл

Я знаю, что эта глава совсем короткая, но в свете небольшого заключения, которое за ней последует, она говорит мне о Майкле очень многое. Однажды я спросил Майкла, была ли у него возможность познакомиться с Ширли Темпл.

– Да, была, – ответил он.

Я спросил, каким было это знакомство.

– Меня проводили в ее комнату и оставили одного, – поделился воспоминаниями Майкл. – Она вошла в противоположную дверь, и когда мы подошли друг у другу, она заплакала. И я знал, почему. Я обнял ее и сказал: «Вы же знаете, да?» И она кивнула в ответ, плача у меня на плече. Нас связывает тоска по детству, которого у нас никогда не было.

Невиновен

Как-то во время наших с Майклом бесед разговор зашел о Мартине Башире. Я сказал Майклу, что посмотрел его фильм и что грязная манера Башира меня очень расстроила. Он вел себя так, будто озабочен ситуаций. Все это сопровождалось душещипательными кадрами, где он сидит в одиночестве, словно раздираемый противоречиями. Эти позы были призваны вызвать у зрителя такое чувство, будто в душе Башир очень озабочен поведением Майкла с детьми. Башир будто размышлял, стоит ему что-то сказать об этом, или нет. Думаю, во время съемок этой сцены, где он якобы борется с сомнениями, в реальности его мысли были такими: «У передачи недостаточно хороший конец… Она будет гораздо успешнее и интереснее, если добавить сенсационности. Я покажу свою озабоченность поведением Майкла с детьми при помощи тщательно сформулированных вопросов и кадров, изображающих меня в глубокой задумчивости».

Похожую ситуацию пытались навязать и мне при публикации этой книги: стремление сделать историю сенсационной маскировали под необходимость рассказать о медицинских проблемах Майкла. Мне даже сказали, что если я не стану говорить об этом, то буду неискренен. Как бы там ни было, когда мы говорили о Башире, Майкл сказал:

– Он предал меня. Я впустил его в свой мир, а он выставил невинные вещи как нечто постыдное.

Я никогда не обсуждал с Майклом ничего, что касалось суда. Это дело вообще должны были прекратить еще до того, как на него были потрачены миллионы долларов налогоплательщиков. После того, как суд начался, Майкл только однажды приходил к нам в гости и провел у нас вечер. Ничего из происходящего в зале суда не обождалось. Наш дом всегда служил ему убежищем от подобных тревог, и мы всегда помнили об этом. В последний раз я видел Майкла за день до того, как вынесли вердикт. И снова я не говорил с ним о суде. Я попрощался с ним в конце короткого визита и после этого никогда больше его не видел. Мне хотелось сказать ему так много. Но с другой стороны, он знал, как сильно я ценил его дружбу, поэтому, может быть, ничего говорить и не требовалось.

На следующий день я смотрел оглашение приговора по телевизору: невиновен по всем пунктам! Майкл вышел из здания суда и немедленно покинул страну. Я понял его решение. Уверен, он больше не чувствовал себя в безопасности на ранчо. При желании полиция могла вторгнуться на его частную территорию безо всяких на то оснований, и, думаю, Майкл просто хотел уехать оттуда.

Он спросил меня однажды, пробовал ли я когда-нибудь стоять в проходе между рядами кресел, когда самолет взлетает. Я ответил:

– Нет, мне никогда не разрешали. Меня всегда заставляли пристегивать ремень.

– Попробуй как-нибудь, – сказал он. – Это очень весело. Просто держишься за спинки кресел и наклоняешься вперед. Потом отпускаешь руки, и получается, что ты стоишь под немыслимым углом. Это очень прикольно. Я всегда так делаю, когда летаю.

Когда я услышал, что он покинул страну, я отчетливо вообразил себе, как он оставил позади всю боль и хаос этого нелепого суда. Я представил, как взлетает его самолет и как Майкл внутри наклоняется вперед, улыбающийся и счастливый.

Для сведения замечу, что ни я, ни моя семья никогда не верили в то, что Майкл совращал детей или неподобающе вел себя с ними. Мы знали, что наши дети с ним в безопасности, и разрешали им проводить с ним столько времени, сколько они хотели. Ничего, что я видел, и ничего, что я знал об этом человеке, не допускало даже мысли о том, что ему может быть приписано подобное поведение.

Когда мой семнадцатилетний сын Мейсон услышал по телевизору новость о смерти Майкла Джексона, он развернулся и молча вышел из комнаты. Он заперся в одиночестве на весь вечер и так никогда и не рассказал нам, чем занимался. Лишь несколько дней спустя, просматривая видео на YouTube, я узнал, что Мейсон написал песню – личное послание Майклу, который на протяжении почти пяти лет играл в его жизни огромную роль. В примечании к песне он написал о том, что значил для него Майкл. Он закончил словами: «Увидимся в раю, Эпплхэд».

Об авторе

Мне особенно нечего сказать о себе как об авторе, потому что я даже еще не вполне осознал, что