Декабристы, жившие и умершие на поселении в Забайкалье

 

Из декабристов жили на поселении в Забайкалье (мы имеем в виду и территорию теперешней Б.М. АССР, т. е. Западное Забайкалье или Прибайкалье):

Þ Аврамов Павел Васильевич - в Акше;

Þ Завалишин Дмитрий Иринархович - в Чите;

Þ Лунин Михаил Сергеевич - в Акатуе;

Þ Братья Бестужевы Николай и Михаил Александровичи и Торсон Константин Петрович - в Селенгинске;

Þ Горбачевский Иван Иванович - в Петровском заводе;

Þ Кюхельбекер Михаил Карлович и его брат Вильгельм (друг Пушкина, обучавшийся вместе с ним в Царскосельском лицее) - в Баргузине;

Þ Глебов Михаил Николаевич - в Кабанске;

Þ Братья Борисовы Пётр и Андрей Ивановичи - в селе Подлопатках;

Þ Оболенский Евгений Петрович - в селе Турунтаевском;

Þ Шимков Иван Фёдорович - в селе Батуринском;

Þ Муравьёв Александр Николаевич и Андреев Андрей Николаевич - в Верхнеудинске.

Большая же часть декабристов были разбросаны на поселение по деревням около двух центров - Иркутска и Тобольска. Получив, как поселенцы, назначенные им по закону 15 десятин земли, декабристы занялись сельским хозяйством. Но в зависимости от индивидуальных особенностей каждого из них и от местных условий жизнь декабристов на поселении сложилась далеко неодинаково. Много работающий в области изучения истории Сибири, в частности Прибайкалья, Владимир Гирченко в своей брошюре "Прибайкалье" даёт нам следующие сведения о жизни поселившихся здесь декабристов: "Из декабристов, поселенных в Прибайкалье, особенно выделялись своей хозяйственной деятельностью братья Бестужевы и Торсон. Бестужевы и Торсон поселились в 5-ти верстах от города (Селенгинска), ниже по течению Селенги, на её берегу, в сельской местности в соседстве с бурятами. Скоро они сблизились с селенгинсим небольшим обществом, вошли в колею местной жизни, стали принимать участие во всех местных интересах, вопросах и развлечениях. Бестужевы в широких размерах вели сельское хозяйство, занявшись между прочим новою для края отраслью животноводства - разведением тонкорунных овец (мериносов), доведя размеры стада до 600 голов. Торсон знакомил местных жителей с улучшенными сельскохозяйственными машинами, поставил мельницу и молотилку. Михаил Бестужев изобрел особый вид экипажа, приспособленный для езды по горным дорогам Прибайкалья - "сидейку". Желая, чтобы это изобретение сделалось полезным для всего края, он организовал мастерскую для изготовления образцовых сидеек. Работавшие под его руководством около 30 человек из русской и бурятской молодёжи обучились столярному, кузнечному и другим ремёслам.

Но особенной талантливостью почти во всех областях технической и умственной деятельности отличался Николай Бестужев, который был одинаково искусным механиком, портным, сапожником, литейщиком, художником и писателем. Он изобрёл печь нового устройства, много работал по усовершенствованию хронометров (особый вид часов, отличающихся необыкновенной точностью), для проверки которых по звёздам он устроил обсерваторию с телескопом собственной работы, вёл образцовое огородничество, изучал местный край, изучал, между прочим, Гусиное озеро и проводил наблюдения над землетрясениями, которые так часто происходят в Прибайкалье.

Поселенные в Селенгинске декабристы занимались, кроме того, обучением детей селенгинских обывателей, благодаря чему тамошняя, а также и кяхтинская молодёжь выросшая под влиянием декабристов, в течение многих лет носила на себе отпечаток этого благотворного влияния.

Вообще Бестужевы и Торсон много способствовали поднятию Селенгинска, маленького захолустного городка, в умственном и экономическом отношениях.

Поселенный в Петровском заводе И.И.Горбачевский был для Петровского завода тем, чем были для Селенгинска Бестужевы и Торсон. Высокие личные качества Горбачевского, его доброта и светлый ум сделали его центром немногочисленного местного общества и снискали ему любовь и уважение всего местного населения. В образовавшемся около Горбачевского кружке читались русские журналы и книги, а также заграничные издания. Горбачевский получал между прочим "Колокол" и "Полярную Звезду" - журналы, издававшиеся в Лондоне Герценом. Особенно много в образовательном отношении получила от Горбачевского жаждавшая просвещения местная молодёжь. Горбачевский был источником света и знания и для самого юного поколения Петровского завода: он занимался с детьми своих знакомых и других обывателей, заводских служителей и канцеляристов. Гуманность Горбачевского выражалась и в его участливом отношении к ссыльнопоселенцам, которым он оказывал как моральную, так и материальную поддержку. Благодаря своему авторитету, Горбачевскому удалось остановить исполнение, совсем уже было состоявшегося приговора волостного общества о выселении из завода евреев.

На заводе Горбачевский жил собственном домике. У него была небольшая мельница, приносившая чуть ли не убыток, так как в хозяйственные операции постоянно вмешивалась доброта и доверчивость Горбачевского. Купив зерно, он размалывал его и муку раздавал в долг жителям завода и окрестным крестьянам, при чем долги поступали туго, а то и вовсе пропадали. Поэтому в своём хозяйстве Горбачевский кое-как сводил концы с концами. Будучи человеком небогатым, скорее даже бедным, Горбачевский не мог отказать в помощи бедняку, который у него просил. Случалось, у него у самого не было ни гроша, тогда он занимал у кого-либо из знакомых рубль, два, три, пять… и давал просившему. Когда в апреле 1961 года была объявлена воля заводским рабочим, для Горбачевского открылось новое обширное поле деятельности. Он много и горячо хлопочет об устройстве нового быта вышедших на свободу рабочих. Развившееся вдруг среди рабочих, предоставленных самим себе, пьянство сердит его. Влияя на знакомых рабочих, он направляет решения волостного схода, посредничает между рабочими и заводским начальством.

Горбачевский является также одним из ранних кооператоров Прибайкалья, потратив много усилий на открытие в Петровском заводе потребительской лавки, первой в Прибайкалье. Его же стараниями на заводе было открыто училище. В 1864 году Горбачевский был выбран в мировые посредники; это было официальный оформлением того положения, которое фактически он уже давно занимал в местной жизни.

Горбачевский и на поселении остался верным мятежному настроению своей юности и сохранил непримиримость и резкость ко всему, что было связано со старым порядком. Он никогда не считал дело декабристов ошибочным и всегда сожалел о его неуспехе.

Высоко гуманным характером отличалась также деятельность декабриста М.К.Кюхельбекера, поселенного в Баргузине. Он устроил в своём доме больницу и с успехом лечил всех обращавшихся к нему местных жителей. Эта бескорыстная и самоотверженная работа снискала ему огромную популярность, любовь и уважение со стороны населения баргузинского района, тем более что в ту эпоху официально организованной медицинской помощи сибирскому населению совершенно не было.

Неудачно сложилась жизнь на поселении декабриста М.Н. Глебова. Водворенный в Кабанске, вдали от товарищей декабристов Глебов, находившийся при том в тяжелых материальных условиях существования, скучал и жаждал освобождения. Дни его тянулись безотрадной чёрной полосой. Он умер в Кабанске в 1851 году насильственной смертью, будучи отравлен с целью ограбления.

Пребывание на поселении в Прибайкалье прочих декабристов (братья Борисовы, Оболенский, Вильгельм Кюхельбекер, Шимков, Муравьёв), которые были потом переведены частью в Иркутский район, частью в Западную Сибирь, было слишком кратковременным, чтобы оставить заметные следы в местной жизни.

Д.И.Завалишин, поселившийся в Чите, известен как сельский хозяин-землепашец, пытавшийся привить более культурные формы земледелия, и как публицист, писавший обличительные статьи, направленные против политики гр. Муравьёва-Амурского. По его инициативе в 1852 году было основано селение Атамановка. Среди местного общества, Завалишин, человек научно-образованный, пользовался весом и уважением, оказывая обуздывающее влияние на местных администраторов. Обличительная деятельность Завалишина не прошла ему даром: он был выслан из Читы в Казань, а оттуда переехал в Москву, где и умер.

Павел Васильевич Аврамов, бывший на поселении в Акше, там и скончавшийся в 1836-ом году, не оставил по себе таких следов, как другие декабристы. В его краткой биографии П.М. Головачёв так характеризует го личность: "Аврамов был добрый, общительный, весёлый человек. Он помогал другим, заступался за невинных и пользовался общей любовью".

Кроме М.С. Лунина, скончавшегося в 1845-ом году в Акатуе и Абрамова в 1836-ом году в Акше, в Забайкалье умерли следующие декабристы: А.Н.Андреев (в 1831 году в Верхнеудинске, сгорел при пожаре), А.С.Пестов (в 1833 году в Петровско-заводском каемате), К.П.Торсон (в 1851 году в Селенгинске), М.Н.Глебов (в 1851 году в Кабанске), Н.А.Бестужев (в 1855 году в Селенгинске), М.К.Кюхельбекер (в 1857 году в Баргузине) и И.И.Горбачевский (в 1869 году в Петровском заводе).

В Петровском же заводе скончалась: жена декабриста Н.М.Муравьёва - Александра Григорьевна, Анна Анненкова и младенец Фонвизин. В Селенгинске скончались: сын М.А.Бестужева - Николай и Мария Николаевна Бестужева. В Чите - жена декабриста Д.И.Завалишина Апполинария Семёновна и младенец Софья Волконская. Вот в кратких словах главное, что мы должны здесь сказать о пребывании и деятельности декабристов в Забайкалье.

 

2.7 Жёны декабристов. "Строки истории - строки любви"

 

Княгиня некогда - раба теперь она,

И с мужем чёрный хлеб делить осуждена,

И стужу зимнюю, и тяжкие лишенья,

И чашу горькую труда и унижения.

Альфред де Виньи.

 

Как известно, в Читинском остроге с февраля 1827 года по август 1830 года жили восемь жён "государственных преступников" - декабристов: А.Г.Муравьёва, Е.П.Нарышкина, А.В.Ентальцева, М.Н.Волконская, Е.И.Трубецкая, П.Е.Анненкова, А.И.Давыдова и Н.Д.Фонвизина.

В печатных источниках вопрос о сроках пребывания этих добровольных узниц или обходится вообще, или сообщаются довольно противоречивые данные.

Некоторые дополнительные данные можно получить, знакомясь с материалами государственного архива Забайкальского края. Прежде всего, это документы, уточняющие некоторые даты прибытия и отъезда жён декабристов.

По настоянию царя Комитет принял постановление, по которому "невинная жена, следуя за мужем-преступником в Сибирь, должна оставаться там до его смерти". А после смерти правительство не может "дозволить всем их вдовам возврат в Россию".

Любящих женщин это не остановило. Первой отчаянно ринулась в неизвестность княгиня Трубецкая. Едва фельдъегерская тройка повезла на восток её мужа, как отправилась туда и Екатерина Ивановна. Отец ей дал в провожатые своего секретаря, карету и крепостную. Выездной экипаж не выдержал дальней дороги и буквально рассыпался в Красноярске. Екатерина Ивановна вместе с провожатым пересела в тарантас и двинулась дальше. Приехав в Иркутск, она отправила гражданскому губернатору Цейдлеру письмо-заклинание. Слова о чувстве любви к другу и желание соединиться с ним привели губернатора в замешательство. Высокая жертвенность не умилила его, а напугала. Он тут же "забил тревогу". Мол, декабристы, отправленные под Иркутск, могут через жён общаться с миром. Жены могут отправлять письма не через губернатора, как указано, а другими путями. И вообще "делать тому подобные самовольные поступки, которые и за строжайшим надзором предупредить не предстоит возможности". В общем, губернатор был прав - так потом всё и случится.

Когда декабристов в срочном порядке отправляли из-под Иркутска в Благодатку, попытались сделать это втайне от Трубецкой. Но она об этом узнала (губернатор потом тщетно выискивал человека, который её предупредил) и примчалась в казачьи казармы, куда их свезли. После проводов стала настойчиво добиваться, чтобы ей разрешили поехать следом. Но Цейдлер уже имел повеление ни в коем случае не пускать жён декабристов за Байкал, "и встал непреодолимой стеной".

Сначала он запугивал, что в краю, где находятся тысячи каторжан, Трубецкой придётся жить с ними в общих казармах. Она соглашалась. "Без прислуги, без малейших удобств!" - "Хорошо", - покорно отвечала она.

Тогда он заявил, что княгиня при этом должна письменно отказаться от всех видов собственного имущества. Даже того, которое ей может достаться по наследству - то есть она должна сделаться нищей. А если появятся дети, они поступят в казенные заводские крестьяне. Екатерина Ивановна с готовностью подписала такую бумагу.

− Я готова ехать, - сказала она.

Не зная, что еще придумать, губернатор перестал ее принимать. Но она не отступилась, изо дня в день являясь в губернское управление. Что было дальше, пусть лучше скажет её современник декабрист Розен: "Наконец, он решился употребить последнее средство: уговаривал, упрашивал, и, увидев все доводы и убеждения отринутыми, объявил, что не может иначе отправить ее к мужу как пешком с партией ссыльных по канату и этапам. Она спокойно согласилась на это; тогда губернатор заплакал и сказал: "Вы поедете!". К такому решению помог прийти губернатору и комендант Лепарский, который только что приехал из Петербурга.

И вот почти полгода - столько времени ушло у Трубецкой на уговоры - она со своей крепостной Авдотьей Пугачёвой и прислугой из наемного человека двинулась на восток. А навстречу ехало письмо от мужа, которое Бурнашев арестовал и отправил в Петербург, в III Отделение. В нём Сергей Петрович писал ей из Благодатского рудника, что там "находят нужным содержать нас ещё строже, чем мы содержались в крепости"… "Три человека солдат не спускают с меня глаз, и когда я должен выходить из неё, то часовой с примкнутым штыком за мною следует".

Трубецкой пытался предупредить жену, что "ты еще не видывала таких тесных, низких и бедных изб, каковы здесь. Кроме того, истинно должна будешь быть в нищете, ибо многих из самых простых даже потребностей в жизни не достанешь здесь ни за какие деньги. А если что можно достать, то за такую цену, что скорее можно согласиться без них обойтись". Однако если бы Екатерина Ивановна это письмо получила, оно бы не остановило её. Её беззаветная любовь к мужу была выше любых преград. В графском доме её отца был известный высшему свету салон, в нём она ходила по мраморным плитам, которые когда-то принадлежали римскому императору Нерону. А тут она готова была спать на холодном, щелястом полу, лишь бы быть ближе к другу. Она была связана с мужем не только узами брака, но и дружбы, единомыслия. Розен говорил ней: "Екатерина Ивановна Трубецкая была не красива лицом, не стройна, среднего роста, но когда заговорит,- так что твоя краса и глаза, просто обворожит спокойным, приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так всё слушал бы её. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии".

Судьба Трубецкой причудливо переплелась с судьбой Волконской и Муравьёвой. Эти женщины выехали в Сибирь несколько недель после Трубецкой. Поэт Вяземский так отметил это в своём письме из Москвы: "На днях мы видели здесь проезжающих далее Муравьёву-Чернышеву и Волконскую-Раевскую. Что за трогательное и возвышенное отречение! Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории".

Они дали прекрасные строки не только для истории, но и для литературы. Волконской и Трубецкой Некрасов посвятил поэму "Русские женщины". Написана она была через 13 лет после их отъезда в Сибирь. Любимой книгой поэта были записки декабриста Розена.

Посвятил Некрасов поэму и Трубецкому, называется она "Дедушка". Поэт написал её, когда Сергей Петрович был ещё жив. А продолжение "Русских женщин" хотел посвятить Муравьёвой. В нём он предполагал описать многострадальную жизнь в Чите и в Петровском заводе. Но не успел: остались лишь черновые наброски.

Посвятил Александре Григорьевне Муравьевой свой рассказ "Шлиссельбургская станция" Николай Бестужев. А Розен так написал о ней: "Наша милая Александра Григорьевна, с добрейшим сердцем, юная прекрасная лицом, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышевских, разрывала жизнь свою сжигающим чувством любви к присутствующему мужу и отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной".

А.Г.Муравьёва первой, ещё в начале февраля 1827 года, приехала вслед за мужем в Читу. Она поселилась в доме отставного комиссионера Помолева (позже к ней подселилась Е.П.Нарышкина). Дом этот был большим и стоял против Малого каземата. С чердака дома хорошо просматривался двор каземата, и можно было отлично видеть всё, что происходит за высоким тюремным частоколом.

Следующими после Муравьёвой приехали Е.П.Нарышкина и А.В.Ентальцева. На постовой станции появилась такая запись: "4 августа 1827 года на 13 подводах с урядником Южаковым прибыли жёны государственных преступников Нарышкина и Ентальцева".

Прибытие из Благодатки М.Н.Волконской и Е.И.Трубецкой не зафиксировано на почтовой станции; они ехали не на почтовых, а на так называемых "обывательских" лошадях, но об их приезде говорит запись унтер-офицера Макковеева, сопровождавшего их, а он прибыл 25 сентября 1827 года.

На следующий день, 26 сентября, М.Н.Волконская писала в своём письме: "Со всеми дамами мы как бы составляем одну семью; они приняли меня с распростёртыми объятиями, так как несчастье сближает".

Они поселились вместе с Ентальцевой. "Мы живём вместе, она моя экономка и учит меня бережливости, - писала далее Волконская. - Помещение моё несравненно удобнее, чем в Благодатке, у меня, по крайней мере, есть место для письменного стола, пяльцев и рояля".

В начале 1828 года в Чите появилась А.И.Давыдова, а с ней - крепостная девушка Маша Мальцева в услужении Волконской.

марта 1828 года (дата устанавливается по письму) в Читинский острог прибыла Н.Д.Фонвизина. А 31 марта, прожив в Чите семь месяцев и 27 дней, уезжала А.В.Ентальцева. Об этом записано на читинской почтовой станции.

О том, насколько сильны были у Муравьёвой чувства к своему мужу, рассказал нам всё тот же наблюдательный Андрей Евгеньевич Розен: "Наёмный домик её находился через улицу против временного первого острога, в котором содержался муж её; дабы иметь предлог увидеть его хоть издали, она сама открывала и закрывала свои ставни".

Не меньше тосковала по своему мужу и Елизавета Петровна Нарышкина. Она страдала еще и от одиночества, потому что с другими дамами сходилась трудно. Дома в Петербурге исполняли все её прихоти. Она была единственной дочерью героя-отца, бывшего военного министра. А тут самой пришлось справляться со своим хозяйством. Чтобы не стеснять Муравьёву, она вскоре сняла другой дом, который был на окраине. Ведь приехала она не одна - за ней последовала крепостная Анисья Петровна. Она была так привязана к своей хозяйке, что и потом, получив вольную, осталась у неё навсегда. Дом Нарышкиной был срублен из толстых кондовых бревен. Внизу, как водится, из лиственных, а выше - сосновых. К сожалению, до наших времен это строение не сохранилось, но в 1965 году ещё можно было найти кое-какие детали от того, подлинного нарышкинского дома.

Читинская церковь декабристов - тоже страдалица. Многие годы она была закрыта: храмы революция превращала в склады, на двери навешивала замки. Наконец, в шестидесятые годы церковь отреставрировали. Восстановили в точности, как утверждают экскурсоводы. Но нет, неточностей слишком много, даже колокольня закрыта.

Церковь эта была построена при Петре I. В 1710 году императору представили большой список кандидатов на воеводские должности. Из них он выбрал двадцать - самых добрых, самых радетельных. Самых же лучших из этих лучших было приказано отправить в Якутск и Нерчинск. Хотя в Нерчинском воеводстве было всего-то шестьсот дворов, его снова выделяли из всех других. В том году и услышали читинцы первые глухие удары колокола, который словно отмечал это событие.

Потом церковь горела и в 1776 году была освящена вновь. От тех далёких времён в её стенах осталось немало кондовых бревён. Торцы их темны и морщинисты, как руки старца. Прикоснёшься к ним и чувствуешь вибрацию времени. Из них словно бы исходит та старая сила. А оглянешься - и сникнешь. Вплотную к сокровищнице истории подступили семейные казармы-хрущевки. Они, как клещами, стиснули церковь, которую на своих акварелях вдохновенно выписывал декабрист Николай Бестужев. В церкви находится музей декабристов. Такой - единственный на всю Россию.

Декабристы молились на кресты этой церкви. Их жёны, проходя мимо, осеняли себя перстами. Около нее любила гулять Нарышкина.

По свидетельству современников, она ходила по Чите всё время в черном платье. Может быть, потому что когда шло следствие по делу её мужа, она похоронила свою дочь. Походка её была лёгкой и грациозной, глаза - умными, выразительными, голова гордо поднята. На склоне своих лет П.Е.Анненкова напишет: "Она привлекала всех к себе своею беспредельною добротою и необыкновенным благородством характера".

П.Е.Анненкова - это Полина (Прасковья) Егоровна Гебль, которая венчалась в читинской церкви. Но она не была невестой Анненкова в полном смысле этого слова. У неё уже был от него ребёнок. Анненков Иван Александрович был тем самым подметальщиком той самой читинской улицы, который приехал в первой партии, вместе с Муравьёвым и Торсоном.

Кстати, когда вернулась Трубецкая из Благодатки, она не узнала в высоком молодом человеке, одетом в какой-то странный тулуп, подвязанный верёвкой, бывшего блестящего кавалергарда. Хотя не раз танцевала с ним на балах у своей матери мадам Лаваль. Он шёл с лопатой и метлой рядом с телегой (снегу в Чите, как обычно, не было) и бросал в неё мусор.

Роман у французской модистки Полины Гебль и поручика начался давно, за два года до восстания на Сенатской площади. А дочь родилась, когда Анненков находился под следствием.

Полина Гебль распродала все вещи, которые у неё были, чтобы попытаться вывезти своего любимого за границу. Этого её, конечно, не удалось. Тогда она придумала хитрый ход. Весной того же года, когда Анненкова привезли в Читу, она двинулась в Вязьму. Там царь участвовал в маневрах, и к нему приблизиться было проще: посетителей никто там не ожидал. Маневры проходили успешно, и у царя было хорошее расположение духа. Француженка прорвалась к нему и подала заранее написанное прошение. "Я всецело жертвую собой человеку, без которого не могу далее жить". Эти слова тронули Николая I, а может быть, ему захотелось показать себя милосердным. Как любила это демонстрировать его прабабушка-императрица.

Законным женам трудно было вымолить разрешение поехать вслед за мужьями. А невенчанной француженке это удалось сразу. Монарх не только милостиво разрешил её ехать в Читу, но и распорядился выдать три тысячи рублей.

В Москве на царские деньги продавщица модного магазина купила хороший экипаж. Но он не был предназначен для сибирских дорог. В Казани его пришлось обменять на две купеческие повозки.

Домчалась она в Иркутск за восемнадцать дней - не всякий фельдъегерь мог доскакать так быстро (а Муравьёва добралась всего за 16 дней - вот что такое любовь). Как и приехавшие доселе жёны декабристов, Гебль дала подписку о десяти пунктах. Она торопилась и успела прибыть до 5 марта 1828 года, ко дню рождения И.А.Анненкова. А через месяц, 7 апреля, Полина Гебль венчалась в читинском соборе с И.А.Анненковым. К свадьбе невеста сделала своему жениху подарок: новые кандалы. Казённые были высокому Анненкову коротки, он не мог подвязывать их к поясу. Она тайком заказала кузнецам новые, они их сделали длиннее и легче. Жениха тайно расковали, невеста его железа спрятала. Когда с декабристов сняли оковы, она их сдала, а те, что были на нём пошли на изготовление колец и браслетов.

Посажённым отцом на негласной свадьбе был сам комендант Лепарский. Поначалу все относились к нему с предубеждением: тюремщик! Но позже оценили его и полюбили.

Комендант встретил Полину Гебль у входа в церковь, а потом они потерялись. Перепутав ритуал, генерал повёл её на второй этаж. Старенькому и тучному, ему непросто было подниматься по крутым ступеням. А когда поднялся, узнал, что церемония не наверху, а внизу. Это даже немного развеселило присутствующих. Тем более что служба была неважной: священник торопился, а певчих не было. С жениха и двух шаферов сняли кандалы прямо на паперти. После церемонии заковали снова и отвели в каземат. Полина Гебль стала Прасковьей Егоровной Анненковой, и впереди её ожидали два часовых свидания в присутствии офицера да возможность переговариваться через щели частокола.

"К частоколу в разных местах виднелись дорожки, протоптанные стопами наших незабвенных добрых дам, - писал А.Беляев, - Сколько, может быть, слёз упало из прекрасных глаз этих юных страдалиц на протоптанную тропинку…".

Они и в самом деле были юны. Когда они приехали в Читу, Муравьёвой было двадцать три, а Фонвизиной и Волконской по двадцать два. Чуть постарше были Нарышкина и Трубецкая. А повидали они к этому времени уже столько, что иным не доведется увидеть и за всю жизнь.

Поначалу охранники безжалостно прогоняли дам от этого частокола. Но, после того как солдат ударил при этом Трубецкую, женщины отправили в Петербург жалобу. А Трубецкая с тех пор выносила из дома стул, "демонстративно усаживалась" перед воротами и беседовала с находящимися во дворе каземата декабристами. Мешать ей больше не смели. Бурнашеву жесткое обращение с декабристами женщины тоже ведь не простили. После их писем в Петербург он потерял свою должность. Лишь после долгих проволочек он получил незавидное место в Барнауле, где и умер.

В 1832 году А.Г.Муравьёва умерла от нервной последовательной горячки. И в Чите, и в Петровском заводе она ходила по морозу легко одетая. Теперь вот, в конце ноября, сильно простудилась и слегла с высокой температурой. Вольф ни на шаг не отходил от неё, ставил компрессы, давал лекарства. Александра Григорьевна благодарно улыбалась и спокойно диктовала прощальные письма родственникам. Чтобы не будить родившуюся в Чите Ноннушку (Софью), поцеловала её куклу, а потом стала утешать мужа. Хотя сама больше всех перетерпела за эти годы. Оставила троих малолетних детей в России, всё время переживала. Когда приехала в Читу - тяжко умерла мать. Перебралась в Петровский завод - скончался горячо любимый отец. Две дочери, родившиеся в Петровском заводе, умерли у неё на руках. В двадцать семь лет она написала свекрови: "Я старею, милая маменька. Вы и не представляете себе, сколько у меня седых волос". Александра Григорьевна попросила Вольфа не покидать Ноннушку, пока не освободят мужа. Сказала хорошие слова всем. В последний раз вздохнула и устало закрыла глаза. Навеки…

Никита Михайлович Муравьев сидел, как каменный, глаза без конца слезились. Утром декабристы увидели, что голова его стала белой.

"Нет сомнения, что если бы эти знаменитые женщины не решились на такой геройский поступок (имеется в виду их приезд в острог и восстановление связей со всеми родными узников), наша участь была бы совершенно иная, и мы все погибли, забытые Россиею. Сам Николай обуздывался влиянием удаления, производимым таким геройским этих незабвенных жён и постоянным возбуждением их примерных семей". Это писал декабрист В.С.Толстой.

Говоря о "государственных преступниках" невозможно не сказать об их женах. Судьбы декабристов неразрывно связаны с судьбами их верных и любящих жен.