Социальная власть публичного выступления.

Социальная власть публичного выступления.

Пример высших государственных корпусов

Название статьи возникло в процессе изучения условий, складывавшихся во Франции на протяжении последних тридцати лет и заставивших некоторых крупных чиновников, представителей судейского корпуса — магистратуры — «взять слово». Так, кстати, называется книга Лорана Грейлзамера и Даниэля Шнейдермана «Cлово судьям»[1]. Публичное разъяснение по поводу своей деятельности присуще отнюдь не всем представителям высшего эшелона государственной власти и далеко не в равной мере, но все они безусловно согласятся с тем, что в целом публичное выступление им не чуждо. При этом представители высшего государственного чиновничества высказываются относительно редко по сравнению с судейством. Во всяком случае как официальные лица они выступают открыто лишь по официальным поводам и во время различных церемоний.

Возможно эта традиция молчания и даже секретности уходит в прошлое, однако вопрос остается: почему те, кто правит государством, публично выступают лишь в формальных и торжественных случаях? А если и высказываются, то не как государственные лица, а в некоем ином качестве, играя, например, какую-то роль в политической сфере.

Как бы то ни было, на тех и на других решающее влияние оказывают СМИ. Именно последние вносят вклад в рассекречивание различных форм «государственной тайны», идет ли речь о секретах управленческого аппарата, военной тайне, или «секретности служебных инструкций».

По поводу долгой болезни Франсуа Миттерана появлялись даже высказывания о «государственной лжи». Тем самым предполагалось, что существует некая государственная правда, которую, однако, не всегда стоит говорить, по крайней мере, в кругах политико-медиатического истеблишмента, даже если это не секрет. Следовательно, поставленный вопрос о публичном выступлении относится не столько к содержанию выступления, сколько к его использованию. Гипотеза, которая проходит красной нитью через данную статью, звучит следующим образом: наблюдаемая в последние годы практика публичных выступлений является признаком упадка государства «абсолютистского» типа, установившегося в послевоенной Франции и просуществовавшего вплоть до середины 60-х годов. Высшие государственные чиновники являлись здесь одновременно инструментом и воплощением этого государства, а хранимая ими тайна в отношении государственных дел была одним из оснований их власти.

Выступление как стратегия

Говорить, прежде всего, означает уметь говорить, особенно, если речь идет о публичных выступлениях. Говорить — это тоже власть: ведь не все имеют право выступать публично. Я употребил термин право, поскольку он подчеркивает тот факт, что выступление, а также манера выступать социально обусловлены. Не все могут выступать, а если некоторые это делают, то только от лица кого-либо, в определенных обстоятельствах и при определенных условиях. То же самое можно сказать о молчании. Не все могут позволить себе промолчать. Молчание подразумевает, что нет никаких вопросов, что никому даже в голову не приходит усомниться в установленном порядке вещей. В этом смысле фундамент власти — это то, что само собой разумеется.

Что уж говорить тогда о дискурсе власти, т. е. когда сам дискурс становится властью? Этот вопрос не нов. Если обратиться к специалистам в области социальных наук, особенно антропологам и историкам, то из их работ вытекает, что во всех обществах, во всех сообществах функция публичного выступления строго регулируется, даже регламентируется и контролируется.

Начнем с работ антропологов, которые, в частности, в бесписьменных обществах, по очевидным причинам имели дело с публичными выступлениями. Здесь противостоят друг другу две традиции. Согласно первой, выступление является атрибутом власть имущего. Власть имеет тот, кто выступает. Он «хозяин слов». Именно так он часто и обозначается. Не бывает молчащих вождей[2].

Что говорит вождь? Его устами говорит сама традиция, т. е. обычаи, передаваемые предками. Вождь оглашает закон, который цементирует общество как единое тело и осуждает все, что угрожает этому единству. Что такое речь вождя? Это ритуализированный акт, своего рода молитва, которая произносится вовсе не для того, чтобы быть услышанной. Слова вождя являются своего рода восхвалением, выражающим нормы социальной жизни, и повторяемым в соответствии с обычаем. Такая речь не оспаривается. Она говорит то, что она есть, и то, что она говорит. Это сам социальный порядок, ставший речью.

Напрашивается следующая мысль: говорить означает прежде всего обладать властью говорить. Вождь обладает монополией на легитимное слово, он — рупор закона группы. В таком типе общества «обязанность выступать» обладает свойствами способа господства. Если вождь обязан выступать, то агенты обречены на молчание — вследствие особого уважения к власти, ее обожествления, или страха перед ней. Эта традиция антропологических исследований, которая в основном занимается самыми примитивными формами социальной жизни, порой забывает, что лицо, обладающее властью слова, само находится во власти слова. Это «человек слова» в обоих значениях этого выражения.

В свою очередь, молчание также может быть формой власти и инструментом власти; способом выражения власти и способом ее представления[3]. Эта — вторая — традиция имеет дело с более сложноорганизованными обществами, и основное внимание концентрирует на тех целях и опасностях, которые заключает в себе публичное выступление. В этом случае «говорить» более не значит «обладать властью», а выступление не есть ее атрибут. Это право, которое используется или не используется в зависимости от нужд, определяемых исключительно вождем. В этом случае правилом является скорее «закон молчания», «молчание короля». С этой точки зрения стратегия власть имущего будет состоять скорее в том, чтобы замалчивать, молчать самому и, конечно же, заставлять молчать[4]. В этом смысле власть связана с тайной и наведением секретности. Речь более не является только выражением власти, но еще и результатом стратегии, направленной на ее сохранение.

Таков — в очень сжатом виде — вклад этнологии в то, что касается социальной власти публичного выступления.

«Секрет короля»

Что касается историков, то их особенно интересуют способы отправления власти и ее механизмы, которые наиболее существенны для понимания изучаемых ими типов обществ, все более сложных и дифференцированных. Власть в таких обществах более институционализирована и автономна по отношению к другим сферам социальной деятельности, в частности, к религиозным и экономическим практикам.

Если говорить об истории Франции, то наиболее показателен в этом смысле период, который длился от религиозных войн ХVI века, через Фронду ХVII века и вплоть до подавления янсенизма в середине ХVIII века. Здесь снова встает вопрос обоснования власти — на этот раз королевской — и возможностей ее осуществления.

Луи Марен показал, что Паскаль при анализе отношения между силой и справедливостью ставил вопрос об отношении между властью и публичным словом, или, точнее, о функции публичной речи как проявления власти[5]. «Справедливо подчиняться справедливости», — писал он. Справедливость не должна оправдывать свое существование, она соотносится только с самой собой: justicia jussus sui. Но несмотря на чувство очевидности, на котором она основывается, справедливость, не поддержанная силой, беспомощна. «Значит, надо объединить силу со справедливостью, и либо справедливость сделать сильной, либо силу — справедливой». Что же отличает справедливость от силы по отношению к дискурсу, который выражает справедливость и к ней обязывает?

Когда власть облекается в слова, дискурс власти является дискурсом силы. Это — дискурс самоустановления, самолегитимации. «Сила очевидна и неоспорима» — уточняет Паскаль, тогда как справедливость легко оспорить. Она оспорима в том смысле, что даже если ей не нужно доказывать то, чем она является (ибо справедливость безусловно принадлежит ощущению очевидности), то все-таки можно спорить о том, что справедливо, а что нет. Что же касается дискурса власти, то он неоспорим. Он не терпит, когда ему противоречат (Паскаль). Не случайно столько законоведов, теологов и философов писали о природе и отправлении власти в течение того исторического периода, когда оказались расшатанными все основы, будь то религия, знание или сама власть[6].

В тот период король представлял собой единственную политическую сущность, принимающую решения от имени всего общества. Установление этого основного принципа политики абсолютизма произошло не само по себе[7]. Не входя в детали происхождения того, что называют «королевской тайной», следует напомнить два фактора, благодаря которым стало возможным установление этого способа правления, отголоски которого, между прочим, можно найти в сегодняшней действительности.

Прежде всего нужно было, чтобы исчезла сама идея, что государство может быть сформировано совокупностью приближенных к королю подданных. Государство долженвоплощать только сам король: «Государство — это я», следуя формуле, которая — как говорят совершенно необоснованно — приписывается Людовику XIV. В соответствии с этим принципом, дворяне должны были лишиться всех своих прерогатив, так или иначе касающихся управления государством[8], что потребовало целой исторической эпохи. Так, королю надлежало советоваться относительно разработки законов, однако, Королевский совет постоянно сокращался и превратился в конце концов в своего рода продолжение самой личности короля. Это хорошо видно на примере изменения статуса королевской печати. Первоначально контроль за актами и деятельность по подтверждению подлинности были возложены на канцлера, однако по мере того, как королевская власть превращалась в единственную государственную власть[9], право ставить печать, будь то печать, удостоверяющая секретность документа или королевскую подпись, было возложено — в обход Канцелярии и Печатной палаты— на должностных лиц, которые полностью зависели от короля[10]. Король решает тайно, ничего не говоря, т. е. бесконтрольно. Работа «Узкого совета» — «Совета по делам», как его называли — даже не фиксировалась протоколами. Их отсутствие указывает не только на то, что обсуждения велись тайно, но и на то, что не возникало даже мысли об обсуждении.

Установлению тайного типа правления соответствует способ управления населением, для которого характерны два признака: прежде всего, административное правление не спрашивает у подданных ни их мнения, ни тем паче, одобрения, а требует лишь подчинения и преданности. Пример такого положения являют собой должностные лица короля, которые, будучи наделены особыми полномочиями, все же не могли сказать ни слова от своего имени[11]. Кроме того, такой способ правления опирается на идеологию, согласно которой государственные интересы недоступны для тех, кто не посвящен в тайну[12]. Это утверждение находит свое обоснование в том, что дворяне предоставили королю право в виде исключения принимать единоличные решения во имя всеобщего блага. При абсолютизме государственные интересы становятся синонимом общественного блага[13].

Список литературы

 [1] Greilsamer L., Schneiderman D. Les juges ont la parole. —Paris: Fayard, 1992.

[2] Claster P. La societe contre l’Etat. —Paris: Minuit, 1974.

[3] См.: Jamin J. Les lois du silence. Essai sur la fonction sociale du secret. —Paris: Maspero, 1977.

[4] Auge M. (dir.). La construction du monde. —Paris: Maspero, 1974; Auge M. Theorie des pouvoirs et ideologies. —Paris: Hermann, 1975.

[5] Marin L. Le Portrait du roi. —Paris: Minuit, 1981. — P. 23.

[6] Febvre L. Le probleme de l’incroyance au XVI siecle. —Paris: Albin Michel, 1994.

[7] Giesey R.E. Le roi ne meurt jamais. —Paris: Flammarion, 1987; Hanley S. Le lit de justice des rois de France. —Paris: Aubier, 1991.

[8] Elias N. La Dynamique de l’Occident. —Paris: Calmann-Levy, 1975.

[9] О том, что относится к компетенции королевской власти, см.: Boureau A. Ritualite politique et modernite monarchique // Bulst N., Descimon R., Guerreau A. L’Etat ou le roi, les fondations de la modernite monarchique en France (XVI-XVII siecle). —Paris: Ed. de la MSH, 1996. — P. 9-25.

[10] См.: Fraenkel B. La signature. Genese d’un signe. — Paris: Gallimard, 1992. — P. 91.

[11] См.: Mousnier R. La Venalite des affaires sous Henri IV et Louis XIII. —Rouen: Maugard, s.d.

[12] Cornette J. Fiction et realite de 1610-1654 // Mechoulan H. (dir.). L’Etat baroque de 1610-1652. —Paris: Vrin, 1985. — P. 9-87.

[13] См.: Jouanna A. Le Devoir de revolte. La Noblesse francaise et la gestation de l’Etat moderne: 1559-1661. — Paris: Fayard, 1989.

[14] Elias N. La Societe de cour. — Paris: Calmann-Levy, 1974.

[15] Jackson R.A. Vivat rex! Histoire des sacres et courennements en France, 1364-1825. —Strasbourg: Ed. de l’Association des publications pres des universites, 1984.

[16] Guenee B., Lehoux F. Les Entrees royales francaises (1348-1515). —Paris: Ed. du CNRS, 1968.

[17] См.: Fogel M. Une politique de la parole: publication et celebration des victoires pendant la guerre de succession d’Autriche, 1744-1749 // Bulletin du Centre d’analyse des discours — N°5, Presses universitaires de Lille, 1981.

[18] Fogel M. Les Ceremonies de l’information dans la France du XVI au XVIII siecle. — Paris: Fayard, 1989; Giesey R.E. Ceremonial et puissance souveraine. France, XV-XVII siecle. —Paris: Armand Colin, 1981.

[19] См.: Foucault M. Surveiller et punir. La naissance de la prison. —Paris: Gallimard, 1975; Muchembled R. Le Temps des supplices dans l’obeissance sous les rois absolus: XV-XVIII siecle. — Paris: Armand Colin, 1991.

[20] Carrier H. La presse de la Fronde (1648-1653). Les Mazarinades. — Vol. 2. — Geneve: Droz, 1989.; Farge A. Dire et mal dire. L’opinion publique au XVIII siecle. — Op.cit. — P. 225-227.

[21] Fogel M. Les Ceremonies de l’information dans la France du XVI au XVIII siecle. — Op.cit. — P. 225-227.

[22] Labrosse C., Retat P., Duranton H. L’Instrument periodique. La fonction de la presse au XVIII. —Lyon: Presses universitaires de Lyon, 1985.

[23] См.: Baker K.M. Au tribunal de l’opinion. Essai sur l’imagerie politique au XVIII siecle. —Paris: Payot, 1993.

[24] См.: Chartier R. Les Origines culturelles de la Revolution francaise. —Paris: Seuil, 1990.

[25] Habermas J. L’Espace public. Archeologie de la publicite comme dimension constitutive de la societe bourgeoise. —Paris: Payot, 1996.

[26] См.: Chartier R. L’Ordre des livres. Lecteurs, auteurs, bibliotheques en Europe entre XVII et XVIII siecle. —Aix-en-Provence: Alinea, 1992.

[27] Poirot A. Le milieu socioprofessionnel des avocats au Parlement de Paris a la veillle de la Revolution / These de l’Ecole nationale des chartes. — Paris, 1997.

[28] Дан Ван Клэй показал на примере покушения Дамьенса (Робер Франсуа Дамьенс совершил вооруженное нападение на Людовика ХV, и был четвертован в 1757 году. — Прим. перев.), как научные споры, зачастую смешивая религию и политику, трансформировались в критику монархической власти, слабеющей из-за своей безответственности и безответственной по причине ее ослабления. См.: Kley D.V. The Damiens Affairs and the Unraveling of the Ancient Regime. —Princeton: Princeton Univercity Press, 1984.

[29] См.: Deverpe A. Espion. Une anthologie historique du secret d’Etat contemporain. —Paris: Gallimard, 1994; chap. 2 «Les guerres de l’ombre».

[30] Brunet J.-P. La Police de l’ombre. Indicateurs et provocateurs dans la France contemporaine. — Paris: Seuil, 1990.

[31] Polanyi K. La Grande Transformation. Aux origines politiques et economiques de notre temps. —Paris: Gallimard, 1983.

[32] См., например: Plenel E. La Part d’ombre. —Paris: Gallimard, 1994.

[33] О публикациях и распространении юридических работ (factums) в виде памфлетов, разоблачающих произвол государственного порядка, см.: Maza S. Le Tribunal de la nation: les memoires judiciaires et l’opinion publique a la fin de l’Ancien Regime // Annales ESC. — N°1, janvier-fevrier 1987. — P. 73-90.

[34] Redor M.-J. De l’Etat legal a l’Etat de droit. Evolution des conceptions de la doctrine publiciste francaise, 1879-1914. — Paris: Flammarion, 1992.

[35] Garrigou A. La Vote et la Vertu. — Paris: Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1992.

[36] См.: Dellier I. L’ENA comme si vous y etiaient. — Paris: Seul, 1993.

[37] Bourdieu P. Strategies de representation et modes de domination // Actes de la recherche en sciences sociales. — N°105, decembre, 1994. — P. 10.

[38] В связи с этим можно вспомнить содержание статьи 15 Декларации прав человека и гражданина от 26 августа 1789: «Общество имеет право потребовать от всякого общественного лица отчет о его деятельности». В последствии это будет названо «правом проверки» конституционной власти, которое помимо парламентских комиссий будет закреплено в основном за высшими органами государственной власти и контролирующими органами каждой администрации. См.: Les Declarations des droits de l’homme 1789-1793 — 1848-1944 —Paris: Flammarion, 1989. — P. 105.

[39] См.: Conseil d’Etat. La transparence et le secret // Rapport public 1995. — Paris: La Documentation francaise, 1996. — P. 17-179.

[40] Weber M. Economie et societe. — Paris: Plon, 1971. — P. 226-231.

[41] См., например: Conseil d’Etat. La Responsabilite penale des agents publics en cas d’infractions non intentionnelles. — Paris: La Documentation francaise, 1996.

[42] Palliart I. (ed.). L’Espace public et l’emprise de la communication — Grenoble: Ellug, 1995.

[43] La Croix, 7 novembre 1996.

[44] Le Monde, 20 octobre 1994.

[45] Bourdieu P. La Noblesse d’Etat. —Paris: Minuit, 1989.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://sociologia.iatp.by

Социальная власть публичного выступления.

Пример высших государственных корпусов

Название статьи возникло в процессе изучения условий, складывавшихся во Франции на протяжении последних тридцати лет и заставивших некоторых крупных чиновников, представителей судейского корпуса — магистратуры — «взять слово». Так, кстати, называется книга Лорана Грейлзамера и Даниэля Шнейдермана «Cлово судьям»[1]. Публичное разъяснение по поводу своей деятельности присуще отнюдь не всем представителям высшего эшелона государственной власти и далеко не в равной мере, но все они безусловно согласятся с тем, что в целом публичное выступление им не чуждо. При этом представители высшего государственного чиновничества высказываются относительно редко по сравнению с судейством. Во всяком случае как официальные лица они выступают открыто лишь по официальным поводам и во время различных церемоний.

Возможно эта традиция молчания и даже секретности уходит в прошлое, однако вопрос остается: почему те, кто правит государством, публично выступают лишь в формальных и торжественных случаях? А если и высказываются, то не как государственные лица, а в некоем ином качестве, играя, например, какую-то роль в политической сфере.

Как бы то ни было, на тех и на других решающее влияние оказывают СМИ. Именно последние вносят вклад в рассекречивание различных форм «государственной тайны», идет ли речь о секретах управленческого аппарата, военной тайне, или «секретности служебных инструкций».

По поводу долгой болезни Франсуа Миттерана появлялись даже высказывания о «государственной лжи». Тем самым предполагалось, что существует некая государственная правда, которую, однако, не всегда стоит говорить, по крайней мере, в кругах политико-медиатического истеблишмента, даже если это не секрет. Следовательно, поставленный вопрос о публичном выступлении относится не столько к содержанию выступления, сколько к его использованию. Гипотеза, которая проходит красной нитью через данную статью, звучит следующим образом: наблюдаемая в последние годы практика публичных выступлений является признаком упадка государства «абсолютистского» типа, установившегося в послевоенной Франции и просуществовавшего вплоть до середины 60-х годов. Высшие государственные чиновники являлись здесь одновременно инструментом и воплощением этого государства, а хранимая ими тайна в отношении государственных дел была одним из оснований их власти.

Выступление как стратегия

Говорить, прежде всего, означает уметь говорить, особенно, если речь идет о публичных выступлениях. Говорить — это тоже власть: ведь не все имеют право выступать публично. Я употребил термин право, поскольку он подчеркивает тот факт, что выступление, а также манера выступать социально обусловлены. Не все могут выступать, а если некоторые это делают, то только от лица кого-либо, в определенных обстоятельствах и при определенных условиях. То же самое можно сказать о молчании. Не все могут позволить себе промолчать. Молчание подразумевает, что нет никаких вопросов, что никому даже в голову не приходит усомниться в установленном порядке вещей. В этом смысле фундамент власти — это то, что само собой разумеется.

Что уж говорить тогда о дискурсе власти, т. е. когда сам дискурс становится властью? Этот вопрос не нов. Если обратиться к специалистам в области социальных наук, особенно антропологам и историкам, то из их работ вытекает, что во всех обществах, во всех сообществах функция публичного выступления строго регулируется, даже регламентируется и контролируется.

Начнем с работ антропологов, которые, в частности, в бесписьменных обществах, по очевидным причинам имели дело с публичными выступлениями. Здесь противостоят друг другу две традиции. Согласно первой, выступление является атрибутом власть имущего. Власть имеет тот, кто выступает. Он «хозяин слов». Именно так он часто и обозначается. Не бывает молчащих вождей[2].

Что говорит вождь? Его устами говорит сама традиция, т. е. обычаи, передаваемые предками. Вождь оглашает закон, который цементирует общество как единое тело и осуждает все, что угрожает этому единству. Что такое речь вождя? Это ритуализированный акт, своего рода молитва, которая произносится вовсе не для того, чтобы быть услышанной. Слова вождя являются своего рода восхвалением, выражающим нормы социальной жизни, и повторяемым в соответствии с обычаем. Такая речь не оспаривается. Она говорит то, что она есть, и то, что она говорит. Это сам социальный порядок, ставший речью.

Напрашивается следующая мысль: говорить означает прежде всего обладать властью говорить. Вождь обладает монополией на легитимное слово, он — рупор закона группы. В таком типе общества «обязанность выступать» обладает свойствами способа господства. Если вождь обязан выступать, то агенты обречены на молчание — вследствие особого уважения к власти, ее обожествления, или страха перед ней. Эта традиция антропологических исследований, которая в основном занимается самыми примитивными формами социальной жизни, порой забывает, что лицо, обладающее властью слова, само находится во власти слова. Это «человек слова» в обоих значениях этого выражения.

В свою очередь, молчание также может быть формой власти и инструментом власти; способом выражения власти и способом ее представления[3]. Эта — вторая — традиция имеет дело с более сложноорганизованными обществами, и основное внимание концентрирует на тех целях и опасностях, которые заключает в себе публичное выступление. В этом случае «говорить» более не значит «обладать властью», а выступление не есть ее атрибут. Это право, которое используется или не используется в зависимости от нужд, определяемых исключительно вождем. В этом случае правилом является скорее «закон молчания», «молчание короля». С этой точки зрения стратегия власть имущего будет состоять скорее в том, чтобы замалчивать, молчать самому и, конечно же, заставлять молчать[4]. В этом смысле власть связана с тайной и наведением секретности. Речь более не является только выражением власти, но еще и результатом стратегии, направленной на ее сохранение.

Таков — в очень сжатом виде — вклад этнологии в то, что касается социальной власти публичного выступления.

«Секрет короля»

Что касается историков, то их особенно интересуют способы отправления власти и ее механизмы, которые наиболее существенны для понимания изучаемых ими типов обществ, все более сложных и дифференцированных. Власть в таких обществах более институционализирована и автономна по отношению к другим сферам социальной деятельности, в частности, к религиозным и экономическим практикам.

Если говорить об истории Франции, то наиболее показателен в этом смысле период, который длился от религиозных войн ХVI века, через Фронду ХVII века и вплоть до подавления янсенизма в середине ХVIII века. Здесь снова встает вопрос обоснования власти — на этот раз королевской — и возможностей ее осуществления.

Луи Марен показал, что Паскаль при анализе отношения между силой и справедливостью ставил вопрос об отношении между властью и публичным словом, или, точнее, о функции публичной речи как проявления власти[5]. «Справедливо подчиняться справедливости», — писал он. Справедливость не должна оправдывать свое существование, она соотносится только с самой собой: justicia jussus sui. Но несмотря на чувство очевидности, на котором она основывается, справедливость, не поддержанная силой, беспомощна. «Значит, надо объединить силу со справедливостью, и либо справедливость сделать сильной, либо силу — справедливой». Что же отличает справедливость от силы по отношению к дискурсу, который выражает справедливость и к ней обязывает?

Когда власть облекается в слова, дискурс власти является дискурсом силы. Это — дискурс самоустановления, самолегитимации. «Сила очевидна и неоспорима» — уточняет Паскаль, тогда как справедливость легко оспорить. Она оспорима в том смысле, что даже если ей не нужно доказывать то, чем она является (ибо справедливость безусловно принадлежит ощущению очевидности), то все-таки можно спорить о том, что справедливо, а что нет. Что же касается дискурса власти, то он неоспорим. Он не терпит, когда ему противоречат (Паскаль). Не случайно столько законоведов, теологов и философов писали о природе и отправлении власти в течение того исторического периода, когда оказались расшатанными все основы, будь то религия, знание или сама власть[6].

В тот период король представлял собой единственную политическую сущность, принимающую решения от имени всего общества. Установление этого основного принципа политики абсолютизма произошло не само по себе[7]. Не входя в детали происхождения того, что называют «королевской тайной», следует напомнить два фактора, благодаря которым стало возможным установление этого способа правления, отголоски которого, между прочим, можно найти в сегодняшней действительности.

Прежде всего нужно было, чтобы исчезла сама идея, что государство может быть сформировано совокупностью приближенных к королю подданных. Государство долженвоплощать только сам король: «Государство — это я», следуя формуле, которая — как говорят совершенно необоснованно — приписывается Людовику XIV. В соответствии с этим принципом, дворяне должны были лишиться всех своих прерогатив, так или иначе касающихся управления государством[8], что потребовало целой исторической эпохи. Так, королю надлежало советоваться относительно разработки законов, однако, Королевский совет постоянно сокращался и превратился в конце концов в своего рода продолжение самой личности короля. Это хорошо видно на примере изменения статуса королевской печати. Первоначально контроль за актами и деятельность по подтверждению подлинности были возложены на канцлера, однако по мере того, как королевская власть превращалась в единственную государственную власть[9], право ставить печать, будь то печать, удостоверяющая секретность документа или королевскую подпись, было возложено — в обход Канцелярии и Печатной палаты— на должностных лиц, которые полностью зависели от короля[10]. Король решает тайно, ничего не говоря, т. е. бесконтрольно. Работа «Узкого совета» — «Совета по делам», как его называли — даже не фиксировалась протоколами. Их отсутствие указывает не только на то, что обсуждения велись тайно, но и на то, что не возникало даже мысли об обсуждении.

Установлению тайного типа правления соответствует способ управления населением, для которого характерны два признака: прежде всего, административное правление не спрашивает у подданных ни их мнения, ни тем паче, одобрения, а требует лишь подчинения и преданности. Пример такого положения являют собой должностные лица короля, которые, будучи наделены особыми полномочиями, все же не могли сказать ни слова от своего имени[11]. Кроме того, такой способ правления опирается на идеологию, согласно которой государственные интересы недоступны для тех, кто не посвящен в тайну[12]. Это утверждение находит свое обоснование в том, что дворяне предоставили королю право в виде исключения принимать единоличные решения во имя всеобщего блага. При абсолютизме государственные интересы становятся синонимом общественного блага[13].