Особенности работ секретных служб

 

Не скажу ничего нового, если напомню, что в наш семнадцатый век, как и во все предыдущие, каждая персона, способная влиять на судьбы людей и народов, имеет свою тайную армию помощников, являющихся ее глазами, ушами и руками.

В этой армии есть своя иерархическая лестница.

Если человек, выполняющий поручения своего хозяина, мелкий и незаметный да еще, не дай бог, умудрился попасться при занятии ремеслом, которым кормится, ему припечатывают определение «грязный шпион». И персона, нанявшая его, делает вид, что никогда не имела чести знать подобную сволочь.

Если человек имеет кое‑какой вес в обществе и может открытием своих тайн причинить неприятности определенному количеству влиятельных людей, его уважительно именуют «секретный агент». С секретным агентом дела обстоят уже куда более приятно. Если он попался, то с ним возятся, как с тухлым яйцом, стараясь не узнать слишком многого и как можно скорее сбыть с рук настоящему хозяину. Ему есть где зализать раны. От него почти не отрекаются. И шансов выпутаться из истории целым и невредимым у него, кстати, раз в десять больше, чем у грязного шпиона.

Если человек занимает положение среди первых, вторых и третьих лиц государства и может гордо говорить про себя «мы, нобилитет…», то его ласково называют «сторонник» или «приверженец». Пропасть между этой третьей ступенью и первыми двумя непреодолимая. Мелочью сторонник за услуги не берет. За то, за что грязного шпиона могут живьем поджарить, а секретного агента прилюдно колесуют, будь он даже дворянин, приверженца лишь пожурят и отправят на месяц‑другой отдохнуть от придворной жизни в провинциальном имении. Ясно даже ребенку, что третьей категорией не становятся, ею рождаются.

Мне удалось достичь высот секретного агента, с капризами которого считается даже работодатель.

Впрочем, я всего лишь боролась за выживание. Но об этом позже, сначала о подвесках.

Странно, даже наедине с собой разговаривая с вымышленными собеседниками и вспоминая быльем поросшие события, я не могу просто так стряхнуть в первую очередь неприятные воспоминания, освободиться от них раз и навсегда. Нет, они непременно хотят идти, как им хочется. Наверное, я просто возражаю графу де Ла Феру, противопоставляя его воспоминаниям свои.

Что поделать, мемуарный век, я же предупреждала…

 

Итак, алмазные подвески королевы.

Второго сентября Бекингэм покинул Англию и седьмого числа был уже в Париже.

Как я уже упоминала, вслед за ним помчался гонец к кардиналу. Мне оставалось только гадать, чем вызван такой стремительный отъезд герцога. Что‑то заваривалось там, в Париже, но вестей из Франции не было, и отправиться туда самой тоже не представлялось возможности.

Пришлось изнывать от любопытства почти полмесяца, но ранним утром пятнадцатого сентября взмыленный гонец Его Высокопреосвященства господин де Витри поднял на ноги весь особняк, топая своими высокими сапогами и требуя срочно поднять миледи.

Ненавижу ранние вставания, и вся челядь это знает. Доведено до их сведения это было самым наглядным образом. Поэтому желающих подвергать свою жизнь опасности не было. Лакеи переминались, находя тысячи отговорок и ссылаясь на то, что подобные действия в такой неурочный час входят в обязанности камеристок. Камеристки, сообразив, чем дело пахнет, вообще таинственно испарились.

С другой стороны, де Витри тоже был не подарок и, как всякий гвардеец, ждать не любил, поэтому, в конце концов, он с проклятиями ринулся наверх, грозя слугам адом и преисподней.

Ад и преисподняя его и встретили.

Спасло де Витри от увечий только клятвенное уверение рассказать обо всем, что творилось в Париже. Но сначала я вскрыла письмо.

 

«Миледи! Будьте на первом же балу, на котором покажется герцог Бекингэм. На его камзоле будут двенадцать алмазных подвесок; приблизьтесь к нему и отрежьте две из них.

Когда завладеете подвесками, дайте мне знать незамедлительно», –

 

писал кардинал.

Судя по рассказу де Витри, дело обстояло следующим образом.

Его Высокопреосвященство решил разыграть небольшую галантную комбинацию. С помощью камер‑фрейлины королевы госпожи де Ланнуа на собственной писчей бумаге Анны Австрийской было составлено маленькое письмецо, в нежных выражениях призывающее влюбленного герцога в Париж. Печать тоже была подлинной, а почерк искусно подделан.

С помощью этого письма надеялись привлечь Бекингэма в Париж, а там раз и навсегда вывести из игры путем громкого скандала.

Ставка делалась на события последних лет, которые с удовольствием смаковали при всех дворах Европы. Первый министр английского короля имел наглость избрать предметом своей любви французскую королеву. «Ах, как это возвышенно! – шептались восторженные девицы. – Ну прямо Ланселот и королева Гвинерва! А белокурый герцог такой красавец!»

С белокурым красавцем герцогом у меня, как и у множества дам при английском дворе, были тесные телесные отношения. Может быть, чуточку более тесные, чем у прочих, потому что он любил блондинок, а для меня был лучшим источником сведений, какой только можно представить.

Герцог Бекингэм, безумно влюбленный в королеву, охотно позволял сострадательным красавицам утешать себя, безутешного, и в меру женских сил скрашивать его одинокий досуг. Было и смешно, и грустно.

Я думаю, что в этой истории мужчинами двигала отнюдь не любовь, но лишь отращенная до невыносимых размеров гордыня. Вызов. Бекингэм упивался своим чувством к королеве, тем, что он осмелился полюбить ее и довел свое чувство до сведения всего мира.

Бекингэм великолепный, Бекингэм неотразимый, пылкий Бекингэм, любимый королевой…

По‑моему личному мнению, Бекингэм в первую очередь любил весь тот шум вокруг собственной персоны, а потом уж сам предмет ухаживания.

В конце концов, не он первый и не он последний смертный, который любил королеву. И, насколько я знаю из рассказов своей кормилицы, даже бывали случаи, когда все кончалось благополучно. Людовик Орлеанский все‑таки добился Анны Бретонской, правда, ему пришлось стать королем. С другой стороны, Мария Английская предпочла отказаться от короны вдовствующей королевы Франции, но остаться со своим любимым Суффолком, пусть и простой герцогиней. Меньше шума и больше дела – и глядишь, все бы сложилось совсем иначе.

Но, боюсь, герцог затеял весь этот эпатаж лишь для того, чтобы привнести в свою скучную жизнь чуточку перца.

Людовик Тринадцатый… Роль оскорбленного супруга он играл с большим удовольствием, но его главное чувство к Анне Австрийской можно определить одним словом – равнодушие. Он был гораздо умнее, чем казался окружающим, и массу усилий положил на то, чтобы они этого не заметили.

Хотя отказать себе в удовольствии лишний раз пошпынять супругу не мог, даже потому, что громогласное посягательство на украшение чела короля рогами наносит ущерб престижу государства. Вершилось бы дело тихо и незаметно, а не с таким треском и блеском, глядишь, Людовик Справедливый был бы только рад, что жена чем‑то занята.

Я злая, да? Еще нет.

Король вообще не любил женщин, особенно коронованных. Натерпевшись в детстве от деспотичного и вздорного характера матери, он, уловив эти же черточки в характере молодой супруги, возвел между нею и собою непроницаемую стену. Другой вопрос, может ли королева, не обремененная государственным умом, не быть деспотичной и вздорной? Noblesse oblige.

Прекрасная Анна Австрийская… Не такая уж, прямо скажем, и прекрасная.

Нет, все правильно, она была прекрасной. Для королевы.

Будь она лоточницей близ Нового моста, тот же Бекингэм не удостоил бы ее даже взгляда. Толстый нос, сонные глаза, вечно выпяченная вперед нижняя губа испанской немки – на все это накинута королевская мантия, и вот уже мы слышим о прекрасном маленьком ротике с прелестной капризной губкой, томном взгляде, величественной, воистину королевской линии носа.

Чтобы грубая лесть не превратилась в откровенную ложь, поэты выбрали наименее подверженные опровержению прелести королевы и в унисон принялись воспевать ее божественные руки и плечи. Вот тут что верно, то верно. Поскольку нам, знатным дамам, стирать в корыте не приходится, то и руки у нас сохраняются неплохо. Таким образом, стихи придворных лизоблюдов будут правдивы по крайней мере еще лет десять – пятнадцать, пока королеву окончательно не разнесет.

Вы думаете, я завидую? О, нет!

Ревную? Конечно!

А я и не собираюсь быть беспристрастной!

В конечном итоге я чуть было не лишилась головы, хотя бедняжка Бекингэм пострадал, естественно, куда больше. Сам виноват.

Остался кардинал. Любил ли он Анну Австрийскую, не любил ли? Об этом знает только он сам. А кардинал свои тайны никогда не открывает.

Но если она и вправду отвергла нежные чувства Его Высокопреосвященства, то нам страшно не повезло с королевой. Она не только красива по‑королевски, то есть с большой натяжкой, но и вдобавок не совсем умна. А прямо сказать, совсем не умна.

В этой компании только Ришелье и стоит любить. А если не любить, то хотя бы уважать, как принято в приличном обществе уважать бесспорно умных людей, независимо, от того враги они или друзья. Но уважение не входит в число королевских добродетелей.

Очень жаль.

Королеву.

Времени с тех пор прошло много, даже самые злые языки убедились: только благодаря кардиналу король и терпел королеву столько лет, пока божьим промыслом она не родила дофина. Не отговори Его Высокопреосвященство в прошлом году короля от развода, провела бы Анна Австрийская остаток жизни в монастыре.

Счастья королю это решение, конечно, не принесло, кардинал тоже не перестал быть заклятым врагом королевы, потому что, если нет уважения, отсутствует напрочь и обычная благодарность, но ради спокойствия во Франции два первых лица государства пошли на это. Склоняю перед ними голову. Я бы так не поступила.

 

Но тогда, в 1625 году, символом схватки между кардиналом и Бекингэмом стала именно королева.

Не было бы королевы, стала бы породистая лошадь или резвая борзая… Но хорошенькая женщина всегда придает поединку мужчин особую прелесть. Борзая ей и в подметки не годится… Ну кто бы сломя голову понесся за тридевять земель, получив подложное письмо от лошади?

К сожалению, госпожа Ланнуа, подделавшая письмо от короле вы, была стара и совсем нехороша собой. Поэтому ее послание дышало подлинной страстью, ураганом чувств, что не могло не насторожить герцога даже при всем его самомнении. Да и получил он его не по обычным каналам. Заинтригованный герцог принял меры предосторожности и первым делом связался с госпожой де Шеврез, высланной за бесконечные интриги в Тур.

Вот до кого мне далеко. Такую интриганку надо еще поискать. Шифры, платочки, молитвенники в разных переплетах. Помнится, после скандала, возникшего в результате огласки тайной переписки королевы и испанского посланника маркиза де Мирабеля, когда королева по своему обыкновению лила горючие слезы и заявляла, мол, все ее ненавидят, а остальные участники интриги делали вид, что знать ничего не знают, в воцарившейся суматохе госпоже де Шеврез послали в Тур молитвенник не того цвета. Она, переодевшись в мужское платье, без малейших колебаний направилась прямиком к испанской границе. Пострадал Марильяк, давший ей охрану. Герцогине же все было как с гуся вода. Она невозмутимо вернулась в Тур и затихла до новых интриг.

Госпожа де Шеврез имела постоянную связь с Лувром и, конечно же, знала, что королева не писала герцогу. Приманка сработала не так, как ожидалось, и ловушка была обнаружена.

Нормальный человек порадовался бы тому, что не попал в расставленные сети, и спокойно повернул восвояси, но Джорж Вилльерс (как всегда) усмотрел в этом вызов себе со стороны Его Высокопреосвященства. И решил добиться встречи с королевой уже назло всем и каждому.

Вместе с герцогиней де Шеврез они направились в Париж и поселились там: он на улице Лагарп, дом семьдесят пять, она на улице Вожирар, дом двадцать пять.

Лица, которым поручался надзор за герцогиней де Шеврез, благополучно все прошляпили, благодаря чему Его Высокопреосвященство знал лишь, что герцог в Париже. И именно благодаря подложному любовному письму. Но Париж большой…

Попытки задерживать на улицах людей, напоминающих Бекингэма, ни к чему, кроме недоразумений, не привели. Кардинал решил ухватить проблему с другого конца.

С помощью госпожи де Ланнуа вычислили передаточное звено между герцогиней де Шеврез и королевой. Как и думал кардинал, связь шла через родственницу камердинера королевы Ла Порта, состоявшую в штате обслуги. Решено было изолировать это ненужное звено.

Рошфор, которому после Брюсселя море было по колено, похитил связную, но при этом страшно наследил. Какого черта ему понадобилось шастать то по улице Старой Голубятни, то по улице Могильщиков?

(Должна заметить, что качество его работы всегда ухудшало пренебрежение к мелким деталям. Уже вернувшись в Париж, я как‑то прямо спросила его об этом. Рошфор что‑то вдохновенно врал про поиск и наблюдение, но я думаю, что просто горожанки с улицы Могильщиков очень любезны с красивыми военными.)

Похитив кастеляншу, люди Его Высокопреосвященства решили, что дело сделано. Уже по почерку видно, что сам он процесс не контролировал, полагаясь на агентов, даже не подтверди мои догадки де Витри.

Если бы Его Высокопреосвященство направлял действия гвардейцев, то, разумеется, вместе с госпожой Бонасье был бы арестован не только ее супруг (еще одна грубая ошибка мелких служак, оставивших его на свободе), но и все соседи в округе.

И, к слову, после всех этих проколов не просто смешно, а даже странно слышать о всемогуществе ужасного кардинала и о безвольном короле.

Его Высокопреосвященство только год был в роли первого министра и пока просто тонул в море бумаг. Только год спустя Его Величество освободил своего главу правительства от разбора жалоб частных адресатов и позволил сосредоточиться на сугубо важных вопросах внешней и внутренней политики.

Как можно быть всемогущим, если один росчерк королевского пера – и тебя заживо растерзают на части желающие занять твое место?

Я уже говорила, наш король значительно разумнее, чем принято считать. Хотя бы в том, что для выполнения действий, от которых болит голова, держал близ себя более умную, чем он, персону.

Восьмого сентября арестовали кастеляншу, и результаты неграмотных действий не заставили себя ждать. Встревоженный муж сразу же поднял шум и безошибочно подключил к своим семейным проблемам людей, которых и близко к этому нельзя было подпускать.

Интересно, какой дурак пытался успокоить господина Бонасье тем полоумным письмом? Рошфор клялся, что не он.

И когда на следующий день галантерейщика арестовали, то вполне можно было не надрываться. В интригу ввязались мушкетеры.

А мушкетеры всегда там, где много шуму и мало толку. Зато звенят шпаги, вьются перья, ахают восхищенные дамы. Впрочем, гвардейцы ничуть не лучше. У всех у них, как у людей военных, один недостаток: поскольку они самые неутомимые любовники в королевстве, то времени на то, чтобы и голова приняла участие в жизни, у них не хватает.

Боже, с ужасом подумала, может, это старость не за горами? Впрочем, нет, не любила рядовых военных и тогда. Почему? Сама не знаю. Наверное, мне просто больше по сердцу полководцы.

А поскольку королевская служба, как выяснилось сейчас из воспоминаний графа де Ла Фер, это сплошное свободное времяпрепровождение, мушкетеры охотно встали на защиту хорошеньких женщин – кастелянши и королевы.

И раз выполняли они все это не в рамках службы, а по велению сердца, то и результаты были налицо. С чем и поздравляю нашу секретную службу. Корове ясно, что мы получили то, что заслужили.

Кастелянша сбежала, поделилась бедами с возлюбленным, тот с друзьями, совместно они подключились к организации свидания, и королева беспрепятственно встретилась со своим герцогом.

Они упали в объятия друг друга, и если Анна Австрийская при этой встрече умудрилась сохранить верность королю, то я, право, не понимаю, зачем вообще было все это затеяно.

Искренне надеюсь, что герцог учел свой печальный опыт и в этот раз нижняя часть его костюма была не так усажена брильянтами и жемчугом, как в Амьене, он не поцарапал нежные ножки королевы, как в тот вечер в саду, и наконец‑то покорил вершину, к которой стремился. В конечном итоге это было бы только справедливо, ведь он так дорого заплатил за свои фантазии.

Хотя и справедливость очень редко попадает в число королевских достоинств.

Но мы, к счастью для нашего воображения, не знаем, что там произошло, а знакомы только с результатом встречи.

Бекингэм покинул Париж, увозя с собой подарок королевы – голубой бант с двенадцатью алмазными подвесками. Подарок был упакован в ларец розового дерева.

Это было уже одиннадцатого сентября.

Наши службы доблестно зафиксировали отъезд герцога и госпожи де Шеврез, после чего взбешенный кардинал послал в Лондон гонца – господина де Витри, чтобы я хоть немного исправила то, что испортили другие. И как при этой работе можно было не ворчать?

Де Витри почти нагнал Бекингэма, герцог опередил посланца кардинала лишь на несколько часов.

И, согласно распоряжению Его Высокопреосвященства, мне предстояло осуществить обычную кражу. Пусть и алмазов чистейшей воды.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

КАК ПРАВИЛЬНО СРЕЗАТЬ ПОДВЕСКИ…

 

Балы при английском дворе давались часто. И не потому что их так уж любила юная королева Генриетта, а потому что их обожал великолепный первый министр.

Словно по заказу кардинала, шестнадцатого сентября в Виндзоре устраивали бал‑маскарад.

Вечер был влажным и теплым. Экипажи теснились у замка так, что яблоку негде было упасть.

В залах пылали свечи, целый легион свечей, и пахло горячим воском. Лилась музыка, блестели столовые приборы буфета. Виндзорский парк был бесподобен.

На маскарадах нет, пожалуй, человека, который не знал бы, кто прячется под той или иной маской, но все делают вид, что никто не узнан. Бекингэм был в костюме Охотника (Удачливого Охотника, сказала бы я). Вспыхивала радужными огоньками дюжина подвесок на его плече, возвещая всем о победе герцога. Глаза его блестели ничуть не меньше подвесок, он был дерзок, остроумен, победителен. Бекингэм праздновал свой триумф. Он был королем праздника и моей дичью.

Маскарады – это праздники сердца. Всего лишь закрывая глаза черной бархатной маской, получаешь возможность оголить все остальное значительно сильнее, чем обычно позволено. Ведь это же маскарад, никто никого не знает. Лес рогов возвышается над его участниками по окончании веселья.

На мне был наряд Прекрасной Цветочницы – самый уместный для предстоящей операции. Шляпка, изящная корзинка с букетиками цветов, перевязанными атласными ленточками, низкий вырез на груди, пышно взбитые шелковые юбки, позволяющие видеть башмачки… Костюм был бесстыдно расчетлив, как жалобы ростовщика на плохую жизнь, но очень красив. А в кармашке, нашитом на нижнюю юбку, притаились маленькие, остро заточенные ножницы.

С первых минут появления на балу стало понятно, что иногда продавать цветы, пожалуй, куда выгоднее, чем государственные секреты. Очарованные кавалеры не скупились на золотые, тяжелившие корзинку вместо покидавших ее невесомых букетиков.

Шаг за шагом я добралась и до Бекингэма, отдыхающего в нише после одной из фигур балета.

– Купите букетик, сударь! – пролепетала я, низко приседая, как это делают девицы, торгующие на городских мостовых.

Герцог метнул орлиный взор в глубины моего декольте, и губы под золотистыми пшеничными усами расплылись в улыбке.

– Конечно куплю, прелестное дитя! – игриво заявил он, доставая приглянувшийся букет из корзинки. – О, мисс цветочница, дела у Вас, я вижу, идут неплохо?

– О да, милорд, – невозмутимо подтвердила я, тряхнув корзинкой так, чтобы монеты звякнули. – Благородные кавалеры в этих залах так щедры к бедной девушке.

Чужую щедрость Бекингэм выносил с трудом, поэтому он величественным жестом оторвал от манжета крупную жемчужину.

Алмазные подвески на его плече, нашитые на голубые ленточки, от резкого движения дрогнули и закачались.

– Вот плата за цветы, прелестное дитя, – весьма бесцеремонно он спустил жемчужину в мой вырез, коснувшись пальцами груди. – Боже, я положительно теряю голову от таких соблазнительных прелестей! Какая великолепная грудь! Какая бархатная кожа!..

– Увы, ей недолго оставаться привлекательной! – плаксиво заявила я, скривив губки. – Милорд совсем меня забыл, и скоро она усохнет от тоски.

– Боже мой, миледи, это Вы? Глазам своим не верю! – вскричал Бекингэм, словно он, и правда, не узнал меня сначала, подлец. – Но Вы были так холодны при нашей последней встрече, что я никак не ожидал увидеть Вас здесь столь дерзкой и пленительной.

– Я достаточно наказана за свою холодность. Мне так скучно и одиноко без Вашего внимания… Я давно искала возможность увидеть Вас, но Вы загадочно исчезли, все были заинтригованы, ходили слухи, что Вы стали отшельником, истязаете свою плоть бичом и готовитесь уйти в монастырь…

Герцог с довольным видом выслушивал весь этот бред и подергивал левым плечом. Подвески лукаво подмигивали мне разноцветными огоньками.

– Я был очень занят! – заявил он с высокомерием, достойным монарха, одновременно предлагая мне руку и выводя из ниши. – Вы знаете Ту, на чей алтарь я положил свое сердце! И знаете, какой алтарь я воздвиг в ее честь в своем доме?!

Ну об этом только слепой и глухой не знал. Бекингэм с удовольствием показывал всем желающим смежную со спальней комнату‑часовню, оббитую персидским шелком с золотым шитьем, с пышным алтарем, где вместо иконы висел большой портрет Анны Австрийской.

Ходили сплетни, что он (после совместного отдыха в спальне) чуть ли не заставлял своих подружек вместе с ним возносить мольбы у этого алтаря и лобызать туфельки на портрете Его Королевы.

– Да, я знаю… – со слезой в голосе простонала я. – Вы рыцарь и поэт!

Бекингэм величественным движением головы подтвердил, что он действительно рыцарь и поэт, и продолжил:

– Так вот, однажды бессонной ночью мне было видение моей повелительницы, владычицы моего сердца, моей путеводной звезды. Проснувшись утром, я дал обет установить алтарь, подобный тому, что находится в моем дворце, на флагмане моей эскадры, чтобы и на суше, и на море молиться Той, которую боготворю!

– Это так благородно! – заломив брови (дьявол, под маской не видно, весь эффект пропадает!), подхватила я. – О, милорд, я не смею стоять рядом с Вашей мечтой! Прощайте, милорд, и будьте счастливы!

Я резко остановилась, высвободила свою ладонь из ладони Бекингэма, прижала ее к корсажу (заставляя тем самым розовые полушария грудей немного приподняться) и, вздыхая всей грудью, сказала:

– Ваш жемчуг жжет мне кожу, в Ваших мыслях он предназначен другой, заберите его! Я не могу принять его от человека, который закрыл от меня свое сердце!

– Но, миледи, – немного опомнился Бекингэм, – Вы слишком строги! Я говорил о небесной, недостижимой мечте, мы же находимся на грешной земле. Ваша лилейная грудь заставляет меня трепетать, при виде Ваших алмазных слез я чувствую себя ужасным подлецом и негодяем!

– Вы говорите так из жалости, чтобы утешить меня! – гнула я свою линию прерывающимся голосом. – Вы не любите меня, Вы сами это сказали! Ваш подарок колет меня, но, увы, жемчужина слишком глубоко провалилась, чтобы я могла ее достать и вернуть Вам!

Пока мы упоенно вели этот душераздирающий диалог, Бекингэм мягко, но настойчиво увлекал меня в один из малолюдных коридоров.

– Вы жестоки, сударыня, Вы так несправедливы! – восклицал он, шаг за шагом отступая к тяжелой бархатной портьере. – За каждую слезинку на Ваших сапфировых глазах я готов подвергнуться распятию!

За портьерой оказалась дверь, ведущая в маленькую захламленную комнату. Вся она была заставлена какими‑то старыми креслами, ширмами, увешана глушащими звук шторами и остатками некогда роскошных балдахинов. Ночная лампа тускло освещала пыльную роскошь. Сколько пылких парочек перебывало здесь за каждый праздник, даже представить трудно!

Вот теперь Бекингэм дожил до момента, когда можно дать волю и рукам.

– Я сам достану обидевшую Вас жемчужину и уничтожу ее, растоптав своим каблуком, раз она вызвала Ваше огорчение! – хриплым шепотом бормотал он, расстегивая алмазные застежки лифа. – Вот она, негодяйка, посмевшая причинить вред этой нежной грудке! О‑о‑о! Я вижу следы, нанесенные ее грубым покровом, позвольте поцелуями смягчить ту боль, которую она Вам причинила! О‑о‑о, я схожу с ума, аромат Вашей кожи дурманит мне голову! Если Вы не сжалитесь, я погибну, я паду бездыханным у Ваших ног!

– Ах, герцог! – отбивалась я, как и полагается. – Ваши поцелуи жгут меня, они кружат голову, заставляют забыть все, приличия, гордость, а‑а‑а, отпустите меня, мои ноги слабеют!.. Я сейчас упаду…

– Сударыня, я уже не могу отпустить Вас! Или Вы дадите мне неземное блаженство, или убьете тут же, без малейшей жалости! – приводил между поцелуями резонные возражения Бекингэм, потихоньку подбираясь к юбкам.

– Ах, герцог, Вы всегда победитель, Вы опять взяли меня в плен, в жестокий сладкий плен, я больше не могу Вам сопротивляться… – лепетала я, пытаясь спиной определить, в крепкое ли кресло он меня переместил и есть ли свободное пространство для маневров правой руки.

– Это Ваша победа, сударыня! – хрипел с искаженным лицом герцог. – Ваша победа! Я Ваш раб навечно, Ваш невольник, Ваш черный мавр! О‑о‑о, какое невыносимое счастье, Вы настоящий ангел, ангел, а‑а‑а‑а…

Ну, разумеется, это была моя победа.

Пока Бекингэм хрипел и бился в экстазе, правой рукой я осторожно скользнула в кармашек и достала ножнички.

Затем спокойно и отрешенно срезала трясущиеся прямо у моего лица две алмазные подвески и аккуратно отправила их вместе с ножницами обратно в потайной карман на юбке.

Никогда не следует надевать подарок одной женщины, если есть хоть крохотный шанс на свидание с другой. И не надо лицемерить. Не будь меня, в этой комнатке в компании с Бекингэмом оказалась бы другая красивая дама, ведь самое неизменное в человеке – это его привычки.

Но оставим мораль святым отцам и вернемся на продавленное кресло.

После этого я могла заняться тем, за чем мы (по мнению Бекингэма) сюда попали, и пережила в объятиях страстного герцога несколько захватывающих минут. Успешно выполненное задание придавало этому пикантному моменту особую, очень острую сладость, а костюм Прекрасной Цветочницы теперь больше напоминал костюм Прекрасной Лоскутницы.

Надеюсь, Его Высокопреосвященство, давая подобное поручение, отдавал себе отчет в том, что срезать подвески мне придется отнюдь не во время исполнения затейливых фигур балета или в светской беседе около накрытого стола. Да что там, просто уверена.

Задерживаться на маскараде я не стала и, покинув Виндзор, поспешила домой.

Полчаса спустя де Витри отправился обратно в Париж с моим письмом, где было написано:

«Они у меня. Но я не могу оставить Лондон, потому что у меня нет денег, пришлите пятьсот пистолей, и через четыре или пять дней я буду в Париже»

Согласитесь, что деньги, которые я выручила за букетики, совершенно не в счет.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

…И ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА ИМИ НЕПРАВИЛЬНО РАСПОРЯЖАЮТСЯ

 

Двадцатого сентября Его Высокопреосвященство получил мое письмо и отреагировал на него должным образом.

Двадцать четвертого сентября я с небольшой охраной в мужском платье покинула Лондон и выехала в Париж.

Кардинал получил пару подвесок двадцать восьмого числа, после чего я сразу же вернулась в Англию.

Уже в Дуврском порту, когда наше судно стало на рейде и когда мы уже собирались покинуть его, а судно должно было опять пересечь Ла‑Манш, пришло неожиданное известие, что по приказу герцога порты Англии закрываются и сообщение с Францией прерывается, вплоть до удержания в порту почтового пакетбота. Все это было похоже на неофициальное объявление военных действий.

И в этот же миг мимо нас проскользнул маленький бриг, на палубе которого был виден молодой человек в форме гвардейца Дома короля[5] Все указывало на то, что королева получит свои подвески к празднику. Предупреждать кардинала было поздно, покинуть Англию без риска быть утопленным пушечным залпом и успеть к балу в ратуше не представлялось возможным. В качестве слабого утешения я постаралась лишь хорошенько запомнить название брига, которого официальные распоряжения первого министра английского королевства не касались.

Его звали «Зунд».

 

Грустно было узнать, что мои подвиги интригу не спасли. Герцог, конечно, ни черта не заметил, но присланный королевой д'Артаньян умел считать до двенадцати. А при наличии безграничной власти на острове и возможности тратить на себя невероятные суммы в том, что Бекингэм раздобыл две новые подвески на голубой бант, ничего странного не было.

Его Высокопреосвященство, как обычно, выкрутился и при этом невообразимом конфузе, когда вместо разоблачения королевы чуть не свернули голову ему самому. Он был нужен королю, поэтому король ему поверил.

Но вот мое положение было отнюдь не блестящим. Разумеется, герцог сообразил, кто мог срезать подвески с его плеча и почему это леди Винтер была так любезна с ним на балу. Доказать он ничего не мог, но это значило лишь, что появляться при дворе мне стало очень небезопасно…

В конечном итоге маленькая нелепая интрижка, тешащая самолюбие сильных мира сего, навредила значительно больше, чем принесла пользы.

Я ушла в тень, избегая появляться в столице, и сказывалась больной, забросив все дела и готовая в любой момент бежать.

Слабым утешением было лишь то, что когда разбитый герцогом Монморанси Субиз сбежал в Англию и появился в Лондоне, ему мягко, но откровенно дали понять, что на помощь могут рассчитывать лишь победители. Посеянные загодя семена все‑таки дали свои плоды. Горькое утешение. Надо было возвращаться домой, во Францию.

Во Францию, которую я покинула восемь лет назад…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

ДЕВЯТЬ ЛЕТ НАЗАД

 

Вот и пришел черед этой печальной истории. Пора вернуться в юность.

Моя мать была женщина красивая, но не обеспеченная. Приданого у нее не было, и, разумеется, брак ей не светил.

Она была просто содержанкой крупного королевского чиновника, человека довольно знатного происхождения. Поэтому внешняя сторона ее жизни была великолепна, но основывалась на чрезвычайно шатком фундаменте. К несчастью, душа у нее была пылкая, и она совершила страшную ошибку, непростительную для содержанки: влюбилась в своего господина. От этой любви родились два моих старших брата и я, самая младшая в семье.

Пока был жив отец, все кругом, конечно же, считали маму госпожой и мы жили и воспитывались, как подобает детям из хорошей семьи. Это, кстати, и объясняет, почему я не терялась ни в графском замке, ни в королевском дворце.

Связь их была целиком незаконной, вот почему ей придавался подчеркнуто пристойный вид. И, видимо, отец и мать, увлеченные созданием этой красивой картинки, совершенно забыли о том, что писана она на негодном холсте.

Братья были уже подростками, когда отец был убит. И все, разумеется, сразу закончилось. Как сказали заплаканной маме, будь ты хоть трижды матерью его детей, но если ты всего лишь содержанка, то и место твое и твоих ублюдков на помойке. Семья отца весьма недвусмысленно показала ей на дверь, попутно отобрав все, что, по их мнению, ей совершенно не принадлежало.

Тут‑то и выяснилось, что жить нам не на что.

Первенцу, моему старшему брату Жерару, отец, правда, успел выправить дворянство и для фамилии отписать крохотный клочок земли, дающий право на приставку «де». Но четверым жить на доходы, что давала та земля, было совершенно невозможно.

Мама, продав уцелевшие драгоценности, отдала меня и Робера в монастырь с условием, что брата выучат на священника, а со мной разберутся позже, когда я подрасту. Оставшиеся деньги она отдала Жерару, а сама надела лучшее платье, прошлась павой по городу, как в былые времена, и, дойдя до реки, утопилась.

Она была не права с самого начала. Маму сгубила порядочность, совершенно неуместная в ее положении. Она думала, что ее кроткий нрав, искреннюю любовь и благородный характер люди оценят по достоинству и простят ей то, что отец провел ее мимо алтаря. Бедная глупая мама… Скольких таких растоптали и тихо, и прилюдно. Никого не интересуют чувства, важно их документальное засвидетельствование. Обеспечь ей отец поместье и хороший доход, люди, конечно бы, шептались за спиной о ее подлости и продажности, но зато в лицо ни одна собака, ни одна титулованная шлюха не посмела бы оказать ей неуважение. Но матушка была слишком горда, чтобы просить отца об этом. «Она все понимала…» Результат был печален. Видимо, бабушку сожгли слишком рано, и она не смогла научить дочку, как правильно жить.

В прощальной записке мама просила нас лишь похоронить ее рядом с отцом. Интересно, кто бы нам это позволил?

Она была похоронена на кладбище для самоубийц, в неосвященной земле, без всего, что положено католичке в последний час.

Жерар сказал: «Мама подождет, они с отцом теперь мертвы, и для них время течет по‑другому. Мы исполним ее просьбу чуть позже».

Это был первый урок для меня.

Быть красивой, конечно, очень приятно, но если ты о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится. Люди могут предать, умереть, отвернуться. Зато вещи, которые принадлежат тебе и собственность которых за тобой официально признана, останутся с тобой. Они надежней людей.

И именно в то время я поняла, что мужчины менее стойки, чем женщины.

Братья не выдержали и сломались. Собственная дальнейшая жизнь перестала их интересовать. Они не хотели бороться. Жерар был слишком беден, чтобы быть дворянином, и слишком благороден, чтобы стать мещанином. Он избрал странное, на мой взгляд, занятие, которое, по его мнению, отвечало его положению, и стал палачом.

Теперь, никто не смог бы его упрекнуть в том, что он, дворянин, опустился до зарабатывания денег на жизнь ремеслом.

Нет, он по‑прежнему занимался тем, для чего его готовили: убивал людей.

Пусть не на войне или на дуэли, а на городской площади, и не шпагой или мушкетом, а топором, но какая, в сущности, разница?

Люди его сторонились, как прокаженного, и Жерара это полностью устраивало.

Робер послушно стал священником, не чувствуя в груди ни малейшей божьей искры, призывающей его к этой стезе. Сколько подобных ему… Он был тих и замкнут, но все знают, что священнику и полагается быть таким. Я думаю, со дня смерти мамы душа у него кровоточила день за днем, он был самым добрым из нас.

 

Прошло несколько лет, и все забылось. Другие события заслонили в памяти людей все, что произошло с нашей семьей. Осталось лишь стойкое настороженное отношение к нам, хотя мало кто помнил, почему это.

Той осенью, в день празднования пресвятой Марии Сентябрьской, когда нас с Робером отпустили на праздник к брату, Жерар сказал: «Вот теперь пора».

Мы дождались ночи, взяли заступы и пошли к часовне, туда, где за оградой были могилы самоубийц. Было тихо и темно.

Жерар, теперь весьма опытный во всем, что касается переправки человека в мир иной, с помощью Робера откопал останки. Платье лучше сохранилось, чем мама, я же говорила, вещи прочнее людей. Робер по всем правилам отпел ее, и мы отнесли маму в склеп к отцу.

Вот теперь им действительно было наплевать на людей, на их глупые правила и обряды. Прав был Жерар, у живых другое время. Никто ничего и не узнал.

Я росла в монастыре, и все ясней мне становилось, что там я не останусь. Добродетель почему‑то стойко охраняет лишь дурнушек. Наверное, у нее дурной вкус.

И именно в пятнадцать лет н<