Кто подобен мне, тому встретятся на пути переживания, подобные моим, – так что его первыми товарищами будут трупы и скоморохи.

Его вторыми товарищами – те, кто назовут себя верующими в него: живая толпа, много любви, много безумия, много безбородого почитания.

Но к этим верующим не должен привязывать своего сердца тот, кто подобен мне среди людей; в эти весны и пестрые луга не должен верить тот, кто знает род человеческий, непостоянный и малодушный!

Если бы могли они быть иными, они и хотели бы иначе. Все половинчатое портит целое. Что листья блекнут, – на что тут жаловаться!

Оставь их лететь и падать, о Заратустра, и не жалуйся! Лучше подуй на них шумящими ветрами, –

– подуй на эти листья, о Заратустра, чтобы все увядшее скорей улетело от тебя! ".[198] (Выделено мной. – В.С.)

Так говорил Заратустра в своем любимом городе, в котором начинал он расточать мудрость свою и дарить любовь свою.Если продумать окружение Заратустры, то самыми близкими ему оказываются животные, но не всякие, естественно. Животные без всякой проповеди уже по ту сторону добра и зла или даже вернее сказать, не уже, а вообще по ту сторону добра и зла, ибо они не создают ценности, не оценивают, и следовательно, не творят и не созидают мир смыслов и значений. По ту сторону могут оказаться лишь люди, выйдя за установленные ими же пределы, осознав, что нет моральных феноменов, а есть лишь их моральные истолкования. Но не по ту сторону вообще и навсегда, но лишь по ту сторону старых, отживших ценностей, утративших смысл и значение, переставших выполнять свою основную функцию – способствовать возрастанию жизни, ее расширению и увеличению. Оказавшись по ту сторону, Заратустра созидает новые скрижали добра и зла. Люди же, даже из любимого города Заратустры, не поняли его и не приняли его, ибо по сути своей они оказались стадом, ждущим пастуха. Но Заратустра не желает быть пастухом, как впрочем и укротителем. Не пастух и не укротитель, ибо если пасти или укрощать, то это опять же извращение или подавление жизни, что неприемлемо для Заратустры. Что же тогда остается Заратустре? И Заратустра желает стать учителем, т.е. обратиться не к стаду покорных, послушных, самодовольных и бестолковых, но к некоторым избранным, к ученикам. Однако и здесь Заратустру постигло разочарование. Ученики еще не успев найти себя, уже обрели Заратустру, стали верующими в Заратустру и, таким образом, по сути, они изначально лишаются возможности стать самими собой, быть самими собой, что ни коем образом не устраивает Заратустру, требующего, прежде всего, чтобы люди были, стали самими собой. Но так ли уж это важно? Ведь жизнь во всех ее проявлениях есть лишь "момент" вечного становления. Таким же "моментом" становления является и "я". Однако желание "я" принадлежать самому себе, требование этого "я": "я хочу принадлежать самому себе", т.е. быть самим собой, быть господином самому себе как бы выдергивает "я" из потока вечного становления, из целого ряда различных вещей, в ряду которых пребывает это "я", как одна из этих вещей в потоке вечного становления, противопоставляя им себя. И тогда "я" начинает бытийствовать, быть, фиксируя себя, "просветляя" себя, что в последствие будет названо Хайдеггером "подлинным" или "аутентичным" бытием. Таким образом, бытие "я" – это просвет в бессмысленном, неразумном, бесцельном становлении. Именно через этот просвет, посредством этого просвета само становление начинает обретать смысл и значение, через оценку, проводимую этим "я".

Возжелавшего стать самим собой, принадлежать самому себе, с необходимостью охватывает ужас перед открывшейся ему "пустотой", бессмыслицей вечного становления. Совладать с этим ужасом способен далеко не всякий. Велик соблазн спрятаться от этой пустоты и бессмыслицы в некотором всеобщем, анонимном, безличном и конформном состоянии, которое Хайдеггер в последствии обозначит термином "Мan", т.е. жить как все под личиной той или иной маски, пребывая в толпе, стаде, разыгрывая комедию с большим дитем-временем, став его игрушкой, песчинкой среди других песчинок в потоке вечного становления. Но быть, бытийствовать – это перестать играть комедию, перестать быть игрушкой. Быть – значит геройствовать вопреки бессмыслице, утверждая смысл и значение и тем самым себя и свой мир. Ведь героическое, как понимает его Ницше, это "одновременно идти навстречу своему величайшему страданию и своей величайшей надежде".[199] Здесь-то мы и сталкиваемся с трагизмом бытия и героическим жизнепониманием в полной мере. Утверждаемое Заратустрой стремление к сверхчеловеку, который уже не есть песчинка среди песчинок, но полагающий сам себя, ибо он так хочет, ибо он так хотел и есть тот трагический героизм, к которому призывает Заратустра. Но смеющих хотеть и могущих хотеть все меньше и меньше. Именно это и фиксирует Заратустра, проходя через различные народы и города. Все больше и больше смеющих нагло, на манер черни, требовать от умеющего хотеть, причем ненавидя его и стремясь низвести его до собственного уровня учением о равноправии, требованием равенства, уничтожая тем самым смеющего и умеющего хотеть и мочь, совершенно не понимая, что они уничтожают и самих себя. Это увидел Ницше и сформулировал, что цель культуры, задача культуры – это гений (сверхчеловек), святой, философ, поэт, знающий, смеющий, умеющий и имеющий волю и силу хотеть. Сверхчеловек – это идущий сам по себе, своим путем, имея себя целью, будучи самим собой. Господин себе и над собой прежде всего. "Я ценю человека, – заявляет Ницше, – по степени мощи и полноты его воли ".[200]

Вряд ли здесь можно говорить о какой-то особенной извращенности Ницше. Все философы, начиная с античности, противопоставляли аристократа духа толпе, черни. На фоне распространения учений о равенстве и требований демократизации и либерализации Ницше воспроизводит старый добрый взгляд и это выглядит устрашающе и вызывающе. Но разделение людей на два класса – управляющих и управляемых – естественно и необходимо, что, собственно, подтверждается ходом всей истории человечества. Вопрос лишь в том, как эти два класса взаимодействуют, как осуществляется между ними взаимосвязь? Возмущение Ницше вызывает возрастание роли, так называемого среднего класса. Средний класс начинает наполнять собой все более и более класс управляющих. Начинается торговля за власть с чернью, с теми, кто не может и не способен управлять. "И вот худшее лицемерие, что встретил я у них, – говорит Заратустра, – даже те, кто повелевают, подделываются под добродетели тех, кто служит им. "Я служу, ты служишь, мы служим" – так молится здесь лицемерие господствующих, – но горе! если первый господин есть только первый слуга!" Выход среднего класса на орбиту управляющих, аристократии Ницше начинает рассматривать именно как деградацию власти и управляющих. Ницше выступает не против среднего класса или посредственности как таковой, а против того, что они привносят с собой в сферу управления и культуры. Уровень развития культуры в среднем классе, духовный уровень развития среднего класса был безусловно ниже уровня прежней правящей аристократии, хотя выход на орбиту управления (господства) среднего класса был опять же невозможен без известной деградации прежней правящей элиты. Ницше и фиксирует смену правящей элиты в Европе. Изживающая себя элита все более опускается до уровня толпы, массы, что и дает основание заявить: чернь сверху и чернь снизу.

А.Тойнби в своей концепции будет весьма четко и однозначно проводить мысль о творческом меньшинстве и нетворческом большинстве, от взаимодействия которых и зависит судьба цивилизации (культуры). Если это изложить в других терминах, то творческое меньшинство, созидающее и творящее – это класс господ, а нетворческое большинство, не умеющее созидать и творить – это класс рабов, т.е. все те же управляющие и управляемые. Подчинение этого нетворческого большинства творческому меньшинству, следование большинства за меньшинством есть непременное условие стабильности, устойчивости и что самое главное, роста цивилизации (культуры). Правда, А.Тойнби подчеркивает необходимость добровольного следования большинства за меньшинством, подражания большинства меньшинству, что опять же возможно лишь при условии сохранения меньшинством своих творческих потенций, т.е. творческое меньшинство должно обладать рядом специфических качеств, которые отсутствуют у большинства. Сии качества безусловно духовные (интеллектуальные) и главное – это способность к творчеству, к созиданию. Если правящее меньшинство такие качества утрачивает, то и большинство за ними уже не очень спешит, не стремится им подражать, ведь меньшинство перерождается в таких же как и они. Тогда и возникает торговля за власть или откровенное насилие и подавление выродившимся меньшинством большинства, что неминуемо ведет к гибели цивилизации или выдвижению нового творческого меньшинства, новой правящей элиты.

Выступая против демократизации и либерализации, Ницше, очевидно, возмущен тем фактом, что управляемые начинают требовать таких управляющих которые подобны им, которые собственно ничем от них и не отличаются и удобны им, т.е. не управляющие диктуют свою волю управляемым и предписывает им, какими они должны быть, а управляемые творят управляющих по образу и подобию своему. И именно в этом Ницше и усматривает явную и великую опасность для Европы и ее культуры.    

Заратустра, как мы видели, сталкивается с почти неразрешимой задачей: как слушающий его может обрести себя, не пройдя через Заратустру и как он сможет сохранить себя, пройдя через Заратустру? Даже цепь единой цели для тысячи голов, пусть даже этой целью является сверхчеловек, будет цепью, сковывающей всех в некотором единстве и единообразии, всех выравнивающей и уравнивающей. Есть от чего впасть в тоску и печаль. Вспомним, с чего начал Заратустра? С обращения к народу на базарной площади. А каков результат его обращения, каков "улов" Заратустры"? Труп плясуна на канате, а ведь могли убить и самого Заратустру, вспомним "символ пещеры" Платона. Как здесь не вспомнить Ф.М.Достоевского, писавшего: "идеи пошлые, скорые – понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей; мало того, считаются величайшими и гениальнейшими, но – лишь в день своего появления. Дешевое не прочно. Быстрое понимание – лишь признак пошлости понимаемого".[201] Не повезло Заратустре и с учениками. Отправленные Заратустрой на поиски самих себя, они не обрели себя, но и Заратустру утратили, отступились от Заратустры. Таким образом, Заратустра обречен на одиночество и остается ему только великая надежда и великая любовь к жизни. Во многом здесь мы можем увидеть аналогии из жизни самого Ницше. "Стадом" и читающей публикой он не понят и не принят. Учеников не оказалось и даже некоторые друзья отдалились от него. И что же остается Заратустре? Остается ему возвращение в свое одиночество, к своему одиночеству. И так говорил он ему:

О, одиночество! Ты, отчизна моя, одиночество! Слишком долго жил я диким на дикой чужбине, чтобы не возвратиться со слезами к тебе!

…

 О Заратустра, все знаю я, – отвечало ему одиночество, – и то, что в толпе ты был более покинутым, чем когда-либо один у меня!

Одно дело – покинутость, другое – одиночество: этому научился ты теперь! И что среди людей будешь ты всегда диким и чужим –

– диким и чужим, даже когда они любят тебя: ибо прежде всего хотят они, чтобы щадили их!

…

Иное дело покинутость, – продолжает поучать Заратустру одиночество. – Ибо помнишь ли ты, о Заратустра? Когда твоя птица кричала над тобой, когда ты стоял в лесу в нерешимости, не зная, куда идти, около трупа:

– когда ты говорил: пусть ведут меня мои звери! Опаснее быть среди людей, чем среди зверей, – это была покинутость!

… – пока, наконец, ты не сидел один, жаждущий, среди пьяных и не жаловался по ночам: "Брать не есть ли большее наслаждение, чем давать? И красть не есть ли еще большее наслаждение, чем брать?" – Это была покинутость!

И помнишь ли ты еще, о Заратустра? Когда приблизился твой самый тихий час и гнал тебя прочь от себя самого, когда говорил он злым шепотом: "Скажи свое слово и умри!" –

– когда он отравил тебе все твое ожидание и молчание и привел в уныние твое кроткое мужество, – это была покинутость!" –

О одиночество! Ты, отчизна моя, одиночество! Как блаженно и нежно говорит мне твой голос!

…

Здесь раскрываются мне слова и ларчики слов всякого бытия: здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет здесь научиться у меня говорить.

Но там внизу – всякая речь напрасна! Там забыть и пройти мимо – лучшая мудрость: этому – научился я теперь!

…

Но там внизу – все говорит, там все пропускается мимо ушей. Там хоть в колокола звони про свою мудрость – торгаши на базаре презвонят ее звоном своих грошей!