Глава 15. В Лондоне и первые каникулы на родине

Выступление в Лондоне в «Севильском цирюльнике». Инцидент между мной и дивой Мельба. Мое бегство из Лондона. Как я отомстил Мельба. Отдых в Брунате. Одиночество. Занимаюсь самообразованием. Восхищаюсь Толстым и Достоевским. Высокое духовное общение с Бенедеттой

Моя артистическая деятельность продолжалась без перерыва.

Через несколько недель я выступил в Лондоне на сцене театра Ковент-Гарден в «Севильском цирюльнике». Партнерами моими были Мария Бариентос, Алессандро Бончи и Антонио Пиникорси. Дирижировал Луиджи Манчинелли. Я пел партию Фигаро первый раз и мне очень помог Антонио Пиникорси, хорошо знавший все традиции исполнения этой роли. Второй оперой, в которой я выступал с теми же артистами, была «Лючия ди Ламмермур». Однажды дирекция предложила мне взять на себя исполнение партии Риголетто. Петь должен был Антонио Скотти, но он внезапно заболел, и роль предложили мне, хотя она и не была обусловлена в моем контракте. Я тотчас же согласился, очень довольный этим предложением, так как оно предоставляло мне возможность выступить перед лондонской публикой в первоклассной роли, в которую я уже отлично вжился.

Вердиевская опера была поставлена в честь мадам Мельба, артистки особенно любимой в то время английской публикой. Я был ей представлен, но на репетиции с оркестром мне пришлось исполнять свою партию в дуэтах в виде соло, потому что хотя певица и пришла в театр, но не пожелала затруднять себя выходом на сцену и осталась невидимой, скрывшись в ложе на авансцене в обществе директора. После того как я спел свой монолог, маэстро Манчинелли, весьма раздраженный, стал настаивать на участии в репетиции мадам Мельба, но та категорически отказалась выйти из ложи. Началась репетиция третьего действия, где я пел почти все полным голосом. После ариозо «Куртизаны» мне аплодировал весь оркестр, а в финале к оркестру присоединился и хор. Таким образом получилась настоящая, ярко выраженная овация. Кое-кто из старых хористов Ковент-Гардена утверждал, что ни разу за много лет роль Риголетто на сцене этого театра не была исполнена с такой легкостью и щедрой отдачей голоса и чувства. Я вернулся домой, радуясь тому, что смогу исполнить на сцене большого английского театра любимую роль моего репертуара. Имя мое было уже опубликовано в газетах и объявлено на афишах, расклеенных на улицах.

Никак не мог я предвидеть ожидавшего меня скверного сюрприза! Когда я на другой день пришел в театр, то увидел, что имя мое снято с программы и вместо него поставлено имя Антонио Скотти. Сильно переживая нанесенную мне ничем не заслуженную обиду, я ринулся в дирекцию. Меня принял маэстро Мессаже, который в ответ на мой энергичный протест стал уверять, что ему неизвестна причина этой замены. Но, прибавил он, ему кажется, что это произошло с согласия директора театра по желанию дивы Мельба. Я рассвирепел. Те полчаса или немного более, которые прошли в ожидании директора, показались мне вечностью. Но он, наконец, пришел, и я смог излить свое возмущение. То, как поступили со мной, сказал я, было несолидно, непорядочно и незаконно. Ведь я пошел навстречу дирекции из желания помочь ей сохранить объявленное расписание спектаклей. На это директор, как истый англичанин, ответил с обычной британской флегматичностью, что мадам Мельба не пожелала петь со мной по той причине, что нашла меня слишком молодым для исполнения роли Риголетто. Она сама, собственной персоной просила Скотти пересилить недомогание и спеть хотя бы так, как позволят ему силы. И Скотти, жертвуя собой, согласился на это. И вот, несмотря на то, что я находился у директора в его служебном кабинете, я не мог удержаться, чтобы не наговорить ему страшных дерзостей. Так как он не понимал итальянского языка, то заставил перевести все сказанное мной, и слова мои показались ему до того оскорбительными, что он решил применить против меня английские законы. Только я вернулся в пансион, где я жил, как меня догнал добрый товарищ Пиникорси и стал уговаривать как можно скорее покинуть Лондон, иначе меня ждет беда: некрасивое дело с директором, которого я изругал в его собственном служебном кабинете. Я уехал в полдень. Пиникорси, провожавший меня на вокзал, дал мне понять, что причиной всего этого скандала была ошибка, совершенная мной: не надо было петь на репетиции партию Риголетто полным голосом. За овацию, устроенную мне оркестром и хором, меня заставили заплатить тем, что сняли мое имя с программы и афиш. Горько переживал я эту обиду. Но судьба, всегда ко мне благосклонная, довольно скоро дала мне возможность отомстить за обиду и, чтобы не прерывать нить моего повествования, я расскажу об этом не откладывая.

Через несколько лет, когда я уже завоевал свое место в мире искусства, я был приглашен импресарио Десанна в театр Сан Карло в Неаполе. Я пел там в разных сезонах в очень значительных операх. Однажды утром партенопейская газета сообщила, что здесь находится проездом знаменитая артистка Нелли Мельба, посетившая острова Амальфи, Сорренто и Капри и собиравшаяся отплыть из Неаполя в родную Австралию. И вот как-то вечером, когда шла «Африканка», дива, приглашенная на спектакль Десанна, который в летние месяцы совмещал работу в двух театрах — Сан Карло и Ковент Гарден, выразила беспредельное восхищение моим исполнением роли Нелюско. Снова приглашенная Десанна, дива и второй раз пришла в театр, когда я выступал в роли Гамлета.

После третьего акта входит ко мне в уборную Десанна, приветствует и говорит, что Мельба в его ложе неистово аплодирует и просит его устроить ей выступление в роли Офелии в опере «Гамлет» вместе со мной. Разумеется, Десанна был в восторге от этой перспективы. Тогда я, всем своим видом изобразив чопорную холодность англосакса в его служебном кабинете в Лондоне, ответил Десанна: «Скажите Мельба, что она слишком стара, чтобы петь со мной». Думаю, что Мельба, не слишком напрягая память, должна была вспомнить то время, когда она не захотела снизойти до того, чтобы петь со мной в «Риголетто» потому, что'я слишком молод. По правде говоря, я не люблю ни отместки, ни пикировки. Но, мне кажется, что в данном случае на лондонский выпад Мельбы партенопейский ответный удар Титта Руффо пришелся весьма кстати. И сам Десанна, который был сначала ошеломлен моей грубостью, нашел, что ц прав и, обязавшись дословно передать диве мой ответ, как будто бы честно выполнил это поручение.

Из Лондона, после короткой остановки в Милане и нескольких дней, проведенных в Риме в кругу семьи,— мне так хотелось снова обнять маму и показать ей сбережения, которые я сумел сделать для нее,— я вернулся в Милан, а оттуда отправился в Брунате. Там, в приятном уединении, я собирался не только отдыхать и проходить новые оперные партии, но главным образом заняться общей культурой, необходимость которой ощущалась мной все острее. Прежде чем уехать из Милана, я приобрел множество книг по литературе и истории, и эти книги в период двухмесячного досуга стали для меня в духовном отношении и насущным хлебом и лакомством. В Брунате я остановился в спокойном пансионе, представлявшем собой нечто вроде швейцарской мызы. Я занимал комнату под крышей. Оттуда открывался вид на большую часть озера и можно было наслаждаться волшебством рассветов и заходов солнца.

Вставал я очень рано и совершал большие прогулки. Взяв с собой книги, я часами наслаждался, растянувшись на луговой траве под безоблачным небом, и был в восторге от красоты этой жизни на лоне природы. После каждой прочитанной книги перед моим духовным взором открывались новые горизонты. Я снова проштудировал трагедии Шекспира и был захвачен образами, созданными этим огромным гением. Особенно поражали, меня тогда Джульетта, и Ромео, Офелия и Гамлет. Могу сказать, что бледный принц датский сделался моим неразлучным товарищем, и я уже тогда мечтал воплотить его когда-нибудь на сцене. Я задумал выучить наизусть наиболее выразительные фрагменты из упомянутых шекспировских трагедий и это совсем недурно удалось мне. Прочел я также весь театр Виктора Гюго и перечитал «Отверженных». Не оставлял я без внимания и авторов менее грандиозных — как тех, которые жили в прошедшие эпохи, так и современных. Я буквально проглотил «Новую Элоизу» Руссо, прочел много вещей Мопассана и Альфреда де Мюссе. Среди современных авторов меня главным образом привело в восхищение эмоциональное и философское красноречие Мишле, который напоминал мне нашего революционного деятеля и мыслителя Джузеппе Мадзини. В русской литературе я научился восхищаться Львом Толстым, а затем, не касаясь чисто художественной формы его произведений,— мне нравился, вернее — меня по-настоящему увлек Достоевский своим «Преступлением и наказанием». Что касается авторов итальянских, то пусть читатель не думает, что я, подобно некоторым нелепым снобам, пренебрегал ими во имя иностранцев. Отнюдь нет. Я, между прочим, выучил наизусть очень много стихотворений Кардуччи, Пасколи, Д'Аннунцио. Предпочитал первого и второго последнему. Кроме того, как каждому понятно, я не забрасывал и занятий вокалом. Пользовался теми часами, когда жители пансиона уходили гулять. Тогда я спускался в маленький салон для музицирования, где стояло старенькое фортепиано с пожелтевшими клавишами, и тут старательно занимался вокализами, а затем пел вовсю фрагменты из Россини и Моцарта, совершенствуя как технику, так и художественность исполнения.

В этот период деятельных каникул я жил обособленно, вдалеке от всех, за исключением «темноволосой синьоры». Ее присутствие — присутствие, само собой разумеется, духовное я всегда внутренне ощущал. Она поддерживала меня и частыми письмами, стремясь в них к одной единственной цели — воспитать или перевоспитать меня в соответствии с ее идеалом, то есть, другими словами, создать или усовершенствовать во мне человека и артиста. Две звезды сопровождают мужчину на его жизненном пути. Кроме той, под которой он по приметам якобы родился, ему суждена судьбой встреча с той женщиной, которая может сделать из него скотину или ангела, поднять его до неба или низвергнуть в бездну. Мне выпало в жизни редкое счастье встретить женщину, осветившую мой путь как лучезарная звезда. Ее просветленная преданность, тончайшее понимание и, главное, высокая жертвенность — ведь она жила в самые трудные годы моей жизни всегда в тени, захваченная взятой на себя высокой задачей — сумели сделать из меня, разумеется, не на пустом месте, человека и артиста. И если я получился не совсем тем, о ком мечталось, то все же не слишком от него отдаленным. Чтению книг, духовному общению с Бенедеттой и ее письмам, в которых я находил поддержку и поощрение, советы, предостережения, а при случае — и порицания, я обязан тем, что пережил в период пребывания в Брунате часы высоких устремлений, часы самых чистых и возвышенных мечтаний.

Глава 16. В ЕГИПТЕ

Печальное путешествие. Мой друг Анджиолино Бенчини. Впечатление от Каира. Заболеваю местной лихорадкой. Быстро выздоравливаю. В роли жреца в «Самсоне и Далиле» и Марселя в «Богеме». Письма Бенедетты. Много читаю. Прогулки по берегу Нила. Еще один сезон в Египте. Джованни Пароли

Т» ернувшись, наконец, в Милан, я уже через неделю заключил контракт на зимний сезон 1901/02 года с импресарио Луиджи Джианоли: он предложил мне выступления в театрах Александрии и Каира в Египте. Пароход отплывал из Бриндизи. Путешествие было для меня печальным. Только в мыслях о Бенедетте черпал я силу, чтобы двигаться дальше по своему суровому пути. Постоянно воскрешая в памяти счастливые месяцы, проведенные в Брунате, я вспоминал советы Бенедетты, внушавшей мне, чтобы я учился, читал, упорствовал в творческих намерениях и развивал в своем сознании все то, что могло обогатить и украсить духовную жизнь. Этими воспоминаниями мне удавалось несколько облегчить свое горестное состояние. Путешествие было ужасающим, море — почти все время штормовым и страдания мои невыносимыми. В Александрию я прибыл совершенно измученный. Но пришел в себя сразу же, как только увидел на пристани радостно ожидавшего меня дорогого друга, с которым расстался несколько лет тому назад в Калабрии: это был Анджиолино Бенчини. Пока пароход входил в порт, он громко и радостно меня приветствовал. Достаточно мне было услышать, как он своим громовым голосом зовет меня по имени и увидеть его широкую открытую улыбку, чтобы от подавленности, вызванной во мне тяжелым путешествием, ничего не осталось. Мне казалось, что я снова обрел семью. Среди того множества людей, с которыми мне довелось встретиться на жизненном пути, Бенчини был одним из самых честных и щедрых. В Египте, где он жил уже несколько лет, работая подрядчиком в порту Александрии, он сумел завоевать широкую известность, и положение его было более чем блестящим. Он жил с семьей в великолепнейшем дворце, где я часто бывал у него до того, как уехал из Александрии в Каир. Приглашенный то к обеду, то к ужину, я всегда с удовольствием задерживался у него, и мы проводили время в интересных занятиях и поучительных для меня беседах.

Впечатление от Каира было ошеломляющим. Мне казалось, что меня перебросили в новый, совершенно незнакомый мир. Вид белых плащей и красных тюрбанов в соединении с разлитым повсюду и не поддающимся определению запахом сильно воздействовали на мое воображение. Мне захотелось самому тотчас же нарядиться в национальную одежду, чтобы не отличаться от окружающей меня необычной среды и всецело слиться с ней. Внутренний мир араба остался непоколебленным в течение веков, и где-то в глубине страны, вероятно, существует кое-что, не изменившееся со времени фараонов. Завоевание Римом, владычество Наполеона, захват колонизаторами-англосаксами — все это прошло, точно туча, которая, по пословице, проносится бесследно.

Я нашел себе комнату против театра Хедива во французском пансионе, который содержала очень приветливая пожилая дама. Хотя меня и предупреждали, что выходить по вечерам нельзя, что из-за сильной ночной сырости это опасно для тех, кто еще не акклиматизировался, любопытство взяло верх над осторожностью. Я не хотел слушать ничьих советов и настаивал на том, чтобы пойти с друзьями осматривать ту часть города, где живут арабы. Было часов девять вечера. Легкое пальто плохо защищало меня от сырости, и она охватывала меня все плотнее и ощутимее. При входе в арабский квартал перед моими глазами открылась фантастическая картина, ярко освещенная и всячески озвученная. Мы попали в лабиринт улочек и переулочков, кишевших людьми всех цветов и изъяснявшихся на самых немыслимых и непонятных наречиях. Среди них негры, сидя на корточках на земле, работали при свете ацетиленовых ламп над занятными вещицами из меди, которые они украшали арабесками. Позади таинственных лавчонок юноши, ни на мгновение не останавливаясь, играли на дудках, волынках, били в барабаны, извлекая звуки то резкие, то глухие. Разными голосами на пороге своих лавок вопили торговцы, стараясь привлечь внимание иностранцев. Все это производило шум до такой степени оглушительный и действовавший на нервы, что я не мог дождаться момента, когда мы выберемся из этой ужасающей толкучки.

Я попросил приятеля, исполнявшего обязанности переводчика, показать нам нечто значительное и самое характерное. Он не нашел ничего лучше, как проводить нас в одноэтажный дом, где почти обнаженные женщины с открытой грудью и животом сладострастно плясали, извиваясь так, что казались змеями в человеческом образе. Это был какой-то адский вертеп. Продавцы предложили нам крошечные бутылочки с ароматами до такой степени резкими и стойкими, что достаточно было нескольких капель, брызнувших на мою одежду, чтобы запах этот держался в ткани упорно и неумолимо в течение нескольких недель. Потом мы попали в улочки не шире тропинок. Какие-то, казалось, дремлющие старцы сидели на земле на ковриках, курили трубки с огромными мундштуками и с закрытыми ртами монотонно тянули что-то нараспев. Это было зловещее зрелище. Мне почему-то пришло в голову, что эти мумии могут в одно мгновение окружить нас и затащить в какой-нибудь подземный лабиринт. Я не мог подавить в себе чувства страха и попросил товарищей уйти отсюда. Я вернулся домой оглушенный, переутомленный, опустошенный, а на другой день утром проснулся с головной болью. Когда слуга араб, который объяснялся понемногу на всех языках, принес мне завтрак и, подняв сетку от москитов, взглянул мне в лицо, он сразу определил: «Синьор больной» и побежал к хозяйке за градусником. И действительно: температура у меня поднялась до тридцати девяти и на лице и руках выступили какие-то маленькие черные пятна. Я был страшно расстроен. Однако болезнь моя — в этом убедила меня хозяйка пансиона, принявшая во мне сердечное участие,— отнюдь не была опасной. Я заболел местной лихорадкой — «денгой», и если лечить ее как следует, можно было выздороветь в неделю. Я должен был дебютировать в «Аиде» и мне следовало появиться на репетиции, которую принято проводить перед представлением каждой оперы. Теперь же возникла необходимость предупредить дирекцию театра, что явиться на репетицию не могу, так как заболел денгой и лежу в постели с высокой температурой. Администрация театра в свою очередь была вынуждена изменить порядок представлений и заменить меня другим артистом. Это неприятное происшествие оказалось для меня весьма убыточным, и я так сильно страдал от создавшегося положения, что иногда по вечерам, лежа в одиночестве в своей комнате в чужой стране, где не знал никого, кроме старушки хозяйки пансиона и ее слуги араба, признаюсь, принимался плакать. На третий день после того, как я заболел, доктор прописал мне микстуру, горькую как яд, и уверил меня, что, принимая три раза в день по столовой ложке этого снадобья, я в течение недели избавлюсь от денги. Желая только одного — выздороветь как можно скорее, я, несмотря на немыслимую горечь проклятого лекарства, стоически проглатывал свои три полные ложки каждый день. И действительно, в течение недели температура спала и с ней вместе пропали все черные пятна. И, конечно, я тотчас же поспешил сообщить в дирекцию о моем выздоровлении, заявив, что готов выступить в любую минуту. Как же горько было мое разочарование, когда, явившись в театр, вдруг увидел, что никто не обращает на меня никакого внимания. Коллега, заменявший меня в «Аиде», решительно отказывался возвратить мне мою партию, и администрация театра не знала, как разрешить этот вопрос. Тогда я сам обратился к моему коллеге, певцу с мировым именем, но уже совсем потерявшему голос. Я попросил его принять во внимание, что не мог выступить только потому, что тяжело заболел денгой. Но он ответил мне только непристойной фразой, рифмовавшейся со словом «денга». Эта грубость души и грубость в манере выражаться меня и поразила, и оскорбила, и страшно разозлила. Мне не верилось, что настоящий артист способен на такую низость. Я, конечно, не преминул ответить ему так, как он этого заслуживал, но вернулся домой весьма опечаленный. Я был нервно потрясен и воспринимал происшедшее как полный крах. Заснуть в ту ночь я, разумеется, не мог. На другой день утром я снова пошел в театр; обратился к дирижеру оркестра Алессандро Поме и как можно вежливее спросил у него, когда он думает дать мне выступление и в какой именно опере. Он тоже принял меня очень невнимательно и ответил уклончиво, что единственной возможной для меня оперой осталась «Самсон и Далила». Я — поскольку уже немного знал эту оперу и до появления на репетиции оставалось пять дней — согласился сразу же, несмотря на то что мне очень не улыбалось дебютировать в партии верховного жреца, единственной, которая могла быть мне предложена. Но важнее всего было тем или иным способом включиться в работу и завоевать себе место в театре. Ибо горе бедному артисту, если он имеет несчастье заболеть, особенно в начале карьеры. Все его надежды могут сразу рухнуть. Коллеги жалеют его и все наперегонки стараются его утопить. Надо считать редким случаем, если он встретит кого-нибудь, кто протянет ему руку помощи, желая спасти от крушения. Если он от природы наделен великолепнейшим голосом, найдут, что он недостаточно вынослив — и вот удобный случай для любого сердобольного коллеги, который распространит слух, что он болен туберкулезом, или что голос его пострадал от какой-нибудь другой болезни. В общем, молитесь, о артисты, молитесь о том, чтобы быть всегда здоровыми! В противном случае вы за это здорово поплатитесь.

После целой недели огорчений и сомнений мне наконец удалось дебютировать в опере «Самсон и Далила». Моими, партнерами были тенор Карло Баррера и давно знаменитая Вирджиния Гуеррини, потрясающая Далила. Хотя порученная мне партия верховного жреца не была, как я уже сказал, для меня приятной, эффект, произведенный мною в этой роли, получился совершенно неожиданный. Оказалось, что вокальная партия великолепнейшим образом подошла к моему голосу, так что я впоследствии не только примирился с ней, но даже полюбил ее. В результате этого дебюта как дирекция, так и маэстро Поме изменили свое отношение ко мне. На втором представлении я должен был удовольствоваться возвращением к роли Марселя в «Богеме», но и здесь я добился большого успеха, особенно в ансамбле второго акта и в дуэте четвертого, где имел возможность проявить все свои голосовые данные. А затем после нескольких представлений колоритный образ Марселя завоевал мне ту же популярность, которой я пользовался при первом моем исполнении этой роли в театрах Калабрии и Сицилии, когда выступал в труппе Кавалларо.

Я больше не имел случая встретиться с моим невеликодушным коллегой, который так вульгарно рифмовал мою болезнь «денгу». Он продолжал петь отобранную им у меня партию Амонасро в «Аиде». Но вдруг в один прекрасный день дирекция предлагает мне приготовиться выступить сегодня же вечером в роли эфиопского царя, так как знаменитый коллега внезапно заболел и — подумать только, какое странное совпадение!— заболел той же самой болезнью, которая сразила меня в первый вечер по приезде в Каир, а именно — денгой, свирепствовавшей в том году во всем Египте. Эта новость доставила мне большое удовольствие не потому, что я обрадовался болезни коллеги, который, впрочем, заслужил, чтобы судьба наказала его именно таким образом, а потому, что я смог наконец получить партию Амонасро. То, что ее у меня отняли, переживалось мной очень болезненно, так как я изучил ее с горячей любовью, и она принадлежала мне по праву. Через несколько дней была объявлена генеральная репетиция «Отелло», оперы, в которой коллега должен был исполнять партию Яго. Но коллега еще не поправился. Тогда дирекция, не нашедшая возможности заменить спектакль, обратилась ко мне с просьбой выступить в роли Яго. Могу сказать, что я явился на генеральную репетицию во всеоружии. Голос мой звучал как нельзя лучше. Таким образом, мое положение в труппе Джианоли делалось все более устойчивым и даже выдающимся. Кончилось тем, что мне была поручена великолепная партия Тельрамунда в «Лоэнгрине», партия, которую я исполнил, раскрыв образ с каких-то новых позиций. Отличился я также и в партии Курвенала в «Тристане и Изольде», где партнером моим был знаменитый Тристан, тенор Боргатти.

После моей злополучной болезни я вел образ жизни абсолютно примерный. Меня возбуждало, можно даже сказать, пришпоривало стремление отличиться, стремление стать знаменитым. Часы досуга были у меня заполнены тем, что я писал письма — матери и Бенедетте. Этой последней я поверял решительно все, что со мной происходило — как хорошее, так и дурное. Посылал ей вырезки из газет, где обо мне писали. Она пела тогда в театре Реджио в Турине, где была законтрактована на зимний сезон. Писала она мне очень часто и всегда уговаривала свято хранить благоговейную любовь к искусству. Благодетельной росой для моей души были ее письма. Она посылала мне также превосходнейшие книги и среди них оказалась та, которая стала для меня в то время особенно дорогой. Я имею в виду «Великих посвященных» Эдуарда Шюре. Это произведение казалось мне тогда чудесным. Пламенные воссоздания образов мистически настроенным писателем несказанно волновали меня, особенно образы Пифагора, Моисея и Христа. Я отправлялся читать эту книгу на берег Нила. Переходил мост Гизира и направлялся к пирамидам. Это было моей любимой прогулкой. Сколько нежных видений проносилось в моей душе и какие строгие размышления возникали в моем сознании, когда я, любуясь великолепными солнечными заходами на священной реке, безмолвно созерцал окружающее. Часто перед мысленным взором моим возникала мама, постаревшая, печальная, всегда ожидающая вестей обо мне, и неизменно рядом с ней теперь темноволосая синьора. Потому что я в своем чувстве соединял их, как тех, которые сыграли решающую роль в моей жизни и постоянно вдохновляли меня в моей артистической деятельности.

Сезон в Египте закончился для меня с полным успехом, и, прежде чем уехать, я имел радость подписать выгодный контракт на следующий год. В деле моего вторичного приглашения решающую роль сыграл Костантино Синадино, меценат театра Хедива, восторженный почитатель итальянской оперы, никогда не пропускавший ни одного спектакля. Он же побудил импресарио Джианоли согласиться на поставленные мной условия оплаты. Во время пребывания в Египте, кроме знакомства с великолепным Синадино, человеком всеми уважаемым, я встречался и с другими видными лицами: среди них были — Шери-паша, Шери-бей и Тито-паша. Они часто приглашали меня на интересные прогулки и охотничьи развлечения. С ними же я осмотрел и достопримечательности Египта: пирамиды, гробницы фараонов, музей.

Что касается моих коллег, то я сохранил самые приятные воспоминания о брешианце Джованни Пароли. Ему было тогда около пятидесяти. Необыкновенно красивый, симпатичнейший человек: искренний, прямой, честный. Он в свое время здорово пожил, может быть даже слишком. Но если это действительно имело место, то прежние излишества способствовали выработке в нем равновесия, в котором он пребывал постоянно, и той методичности, которой он теперь отличался. Артист весьма достойный, он в блестящий период своей карьеры попал в орбиту самых выдающихся людей искусства и сохранил о них воспоминания и фотографические карточки. Любил он вспоминать первые представления «Отелло» и «Фальстафа» в миланском театре Ла Скала, когда сам Верди выбрал его для исполнения роли Кассио. Он очень верил в мою будущность и всегда давал мне мудрые советы. И, поскольку они действительно бывали мудрыми, я следовал им безусловно. На генеральной репетиции, когда я исполнил роль Яго, он описал мне до мельчайших подробностей мизансцену, разработанную Верди и Бойто к премьере «Отелло» с участием Таманьо, Мореля, Ромильды Панталеони и Наварини, то есть с участием всех первых исполнителей этой оперы, включая и его, Пароли. В общем, должен сказать, что во время двух сезонов в Египте общество Пароли было для меня утешением и моральной поддержкой. Мы с ним очень сдружились.