Два вновь открытых дневника молодых девушек, убитых во время Холокоста, напоминают нам о злодеяниях прошлого и предупреждают об опасностях настоящего.

Два вновь открытых дневника молодых девушек, убитых во время Холокоста, напоминают нам о злодеяниях прошлого и предупреждают об опасностях настоящего.

 

Не забыть.
 Вот, зачем мы изучаем Холокост в школах и слушаем рассказы переживших его свидетелей. Но в то время как мы отмечаем 80-летнюю годовщину “Хрустальной ночи”, а самые молодые из выживших разменивают девятый десяток, мир демонстрирует тревожные признаки забывчивости.

по данным “Южного центра правовой защиты бедноты”, В Соединенных Штатах число неонацистских групп возросло с 99-ти в 2017 до 122 в 2018. Националистические партии в открытую набирают вес в Европе, от Франции до Венгрии и Польши, включая, как это ни парадоксально, Италию и Германию. Не далее как в прошлом году немецкий праворадикальный политик покусился на саму суть берлинского мемориала жертвам холокоста, заявив: «Эта смехотворная политика примирения с прошлым разрушительна».
Мы, сотрудники журнала Smithsonian, категорически с этим не согласны. Работать над ошибками прошлого и увязывать его с настоящим необходимо. Пять свидетельств, которые вы сейчас прочтете, оживляют утраченную историю и понимание того, что происходит, когда невинные молодые люди попадают в жернова ненависти и войны.

Краеугольным камнем повествования послужит нам история Рени Шпигель — бойкой девочки-подростка из Польши, проведшей свои последние дни в укрытии. Ее подарок нам —дневник: красноречивое свидетельство расцвета самосознания молодой девушки среди невообразимого зла.

75 лет спустя Smithsonian впервые перевел ее дневник на английский и напечатал статью с выдержками из него, чтобы воскресить ее видение, ее устремления, ее меткие наблюдения и эмоционально-насыщенную жизнь. Это чрезвычайно важный вклад в память человечества о той исторической трагедии, которую мир, кажется, вот-вот забудет. 

 

 

 

Сохраняя историю

Как удивительный дневник времен Холокоста обнаружился в Америке

Скрытый на протяжении семидесяти лет дневник Рени Шпигель стал неоценимым вкладом в базу источников литературы о Холокосте. Он был обнаружен в одном из рабочих столов Нью-Йорка.

З1 января 1939 года 15-летняя еврейская девочка уселась со школьной тетрадью в тесной квартирке одного провинциального города в Польше и принялась писать о своей жизни. Она скучала по матери, жившей в далекой Варшаве, по отцу, укрывавшемуся на ферме, где все они некогда жили, скучала по дому, в котором провела счастливейшие дни своей жизни.

Эту девочку звали Реня, и вместе с сестрой Арианой они были у бабушки с дедушкой тем летом, когда немцы и русские разделили Польшу. Мать застряла без средств к существованию на нацистской территории, ее дочери — на советской. В течение последующих лет пропал, а, в конечном счете, предположительно, был убит на войне их отец Бернард.

 

За годы, прошедшие между ее 15 и 18-летием, Реня, на более чем семистах страницах, записала смешные истории о друзьях, описала чарующие виды природы, отчаянную тоску по родителям, личные переживания, связанные с молодым человеком, и леденящие кровь наблюдения за тем, как кипит в котле народов неистовая жестокость. Эти тетрадные листы, разлинованные, с оборванными краями, подернуты такими же неглубокими морщинками, какие могли бы проступить на лице самой Рени, имей она шанс состариться. Почерк у нее изящный. С завитками внизу заглавных букв и плавными закруглениями на верхних перекладинах букв «Т».

Читатели неизбежно проведут параллели с дневником Анны Франк. Реня была постарше и, следовательно, обладала более изящным слогом, зачастую в ее записях встречаются стихи. А также, в отличие от Анны, она не жила в изоляции от общества. Столь различные свидетельства очевидцев напоминают нам, что каждая из миллионов жертв Холокоста имела свой личный трагический опыт. Во времена, когда Холокост всё более удаляется в прошлое, и даже самые молодые выжившие стали пожилыми людьми, юные голоса, подобно голосу Рени описывающие события того времени, звучат еще более значительно.

Бумажный дневник в век высоких технологий — особенно весомый аргумент: он «со всей естественностью демонстрирует то, как устроен человеческий разум, и как в нем развертываются мысли», — заявила однажды Шери Тёркл, профессор Массачусетского университета технологий, изучающая их роль в нашей жизни. «По мере заполнения дневников, — говорит она, — их авторы часто останавливаются, сомневаются в написанном, перечитывают, приводят мысли в порядок». «В читателе, — продолжает Шери, — подобное продолжительное погружение в мысли другого человека вызывает сострадание, а сострадание сегодня — до ужаса редкая вещь».

 

Сверху слева: Реня в украинском (в то время польском) городе Залещики. 1936 г. Снизу слева: Реня с мамой и сестрой Арианой во время сбора урожая (в том же городе). 1936 г. Справа: фотография Рени в 17-летнем возрасте, сделанная зимой 41-го года в маленьком польском городке Пшемысле, где Реня жила в то время (любезно предоставлена семьей Беллак)

 

История, которую мы изучаем в школе, — логическая цепочка событий, кажущихся нам очевидными и бесспорными. Чтение же дневника современника этой истории — совсем другое дело: это нечто такое, что дает нам ощущение сопричастности. В реальности люди плохо осознают значимость того, что происходит вокруг, потому что у них свои заботы, и значимость эта не столь очевидна, изменения не столь быстры, а человек ко всему привычен. В дневнике Рени шокирует именно то, как занимающие умы типичных подростков вещи: семья, друзья, домашняя работа, молодой человек — неминуемо соседствуют с насилием, поглощающим юную девушку.

Слева-направо: Реня в Пшемысле, 1930; Реня в 1936-м; Реня с лучшей подругой Норой в 1938 –м году, за год до немецкого вторжения в Польшу. (любезно предоставлено семьей Беллак)

***

 

Реня начала вести дневник от одиночества. Ее общительная бойкая восьмилетняя сестра Ариана была восходящей звёздочкой кинематографа и уехала с матерью покорять Варшаву. Реню же отправили жить к бабушке, владеющей магазином канцелярских товаров в Пшемысле, маленьком южном городке в 240 километрах к югу от Кракова. Ариана навещала ее в конце лета, как вдруг началась война. Сестры своим ходом покинули бомбардируемый Пшемысль. Когда они вернулись, город был занят советскими войсками.

Двумя годами позже, пока немцы планировали вторжение в Советский Союз, Реня успела впервые поцеловаться с зеленоглазым еврейским мальчиком по имени Зыгмунт Шварцер — сыном врача и пианистки. Реня, Зыгмунт и его друг Мацек Такман (ныне живущий под именем Марсель) стали чем-то вроде трио. «Мы были не разлей вода, и каждый знал, что происходит в жизни другого», — вспомнил он в недавнем интервью, взятом в его нью-йоркском доме.
За две недели до своего восемнадцатилетия, в июне 1942 года, Реня написала, что теперь она знает значение слова «экстаз». Но по мере того как ее любовь усиливается, усиливается и война. «Куда ни глянь, всюду кровопролитие, — писала она, — всюду убийства, жестокие убийства». Нацисты заставили Реню, ее родственников и друзей-евреев носить белые нарукавные повязки с синей звездой Давида. В июле их переселили за колючую проволоку гетто, где они вынуждены были жить под надзором охранников вместе с более чем двадцатью тысячами других евреев. «Сегодня в восемь часов нас заперли в гетто, — пишет она, — и вот я здесь, изолированная от мира, а мир изолирован от меня».
Зыгмунт состоял в местном сопротивлении и подговорил Реню и Ариану бежать из гетто перед очередной нацисткой акцией, подразумевавшей депортацию евреев в лагеря смерти. Он пристроил Реню вместе со своими родителями на чердаке многоквартирного дома, где жил его дядя. На следующий день, он передал 12-летнюю Ариану отцу ее подруги-христианки.

30 июля, Реню и родителей Зыгмунта обнаружили и казнили нацисты.

 

Раздавленный Зыгмунт, державший у себя дневник Рени во время ее недолгого заточения, своим неровным почерком сделал в нем последнюю запись: «Три выстрела! Три смерти! У меня в ушах сплошные выстрелы, выстрелы». В отличие от других детских дневников того времени, дневник Рени засвидетельствовал ее смерть.


  

 

Ариане удалось бежать. Отец подруги, член сопротивления, вывез ее в Варшаву, заверяя проверяющих вагоны поезда гестаповцев в том, что она его дочь. Вскоре она была вверена заботам своей матери. Ее мать Роза была из тех удивительно предприимчивых людей, что задействуют все возможные навыки и связи, чтобы пережить войну. Она достала фальшивые документы на имя католички Марии Лещинской и, сделав ставку на хорошее знание немецкого, устроилась на должность заместителя управляющего в самый презентабельный отель Варшавы — «Европейский», который стал штабом вермахта. До того как приехала Ариана, Роза по крайней мере дважды виделась с девочками, но оба визита были тайными и короткими. Живя теперь под фальшивым именем Мария, она боялась привлекать к себе внимание.

В 1942 году, сбежав из гетто, Ариана приехала в Варшаву и Мария в отчаянии обратилась к близкому другу, знавшему польского архиепископа. Вскоре девочку обратили в католичество, присвоив ей собственное фальшивое имя — Эльжбета, и отправили в школу при женском монастыре. Зубря Катехизис, молясь чужим святым, посещая уроки вместе с монахинями-урсулианками и храня гробовое молчание относительно своей истиной личности, молодая актриса играла свою самую сложную в жизни роль.
 
Ввиду череды фантастически-крутых поворотов, включающих в себя даже роман с офицером вермахта, конец войны Мария встретила в Австрии, работая на американцев. Почти все евреи, которых она знала, были мертвы: Реня, ее родители, ее муж, ее друзья и соседи. Из родственников у нее остался только брат, осевший во Франции и женившийся на светской даме. Он приглашал Марию и Эльжбету к себе, и даже посылал за ними шофера. Однако они уехали за лучшей жизнью в штаты. 

Похоронив столь многое из прошлой жизни, они не знали, какую ее часть следует воскресить. Мария чувствовала, что католицизм спас ее жизнь, и осталась католичкой. «Тут евреев тоже не особо жалуют», — сказал их попечитель, когда они приземлились в Нью-Йорке. Ариана-Эльжбета — снова сменившая имя на Элизабет, теперь посещала школу-интернат при католическом монастыре польской общины Пенсильвании, где не говорила никому о том, что она еврейка.
 
Мария снова вышла замуж: за американца, склонного к антисемитским замечаниям, и, как вспоминала ее дочь, никогда не говорила новому мужу о своем происхождении. Когда она умерла, ее похоронили на католическом кладбище в окрестностях Нью-Йорка.

Элизабет стала школьным учителем. Она встретила своего жениха, Джорджа Беллака, в партии союза учителей и увлеклась им отчасти потому, что он тоже был евреем, сбежавшим из захваченной нацистами Европы, в его случае — из Австрии. Но долгое время она не говорила Джорджу, что между ними общего. Страх разоблачения стал частью ее. Она крестила двух своих детей, и даже они не знали ее тайны. Постепенно кое-что изглаживалось из памяти.

 

Но прошлое ее не оставляло. Как вспоминала Элизабет, в 50-ых, когда они с матерью жили в квартире-студии на 90-й улице Манхеттена, к ним зашел Зыгмунт Шварцер. Он тоже пережил войну и осел в Нью-Йорке. Он был по-прежнему очарователен и красив, он называл Элизабет Арианкой, и он принес с собой нечто ценное: дневник Рени. Это была она — выцветшая разлинованная тетрадь, содержащая слова ее сестры: ее смышленость и чуткость, возрастающее понимание любви и жестокости. Исповедь, доставленная в новую жизнь. Элизабет не могла заставить себя прочесть это.

 

 

Ариана/Элизабет у себя дома в Нью-Йорке. В своем дневнике Реня сокрушалась, что Ариана «лишилась детства — оно испарилось, и это неправильно». (Сфотографировано Клер Розен).

 

Наверное, никому из ныне живущих: ни Элизабет, ни марселю Такману, ни сыну Шварцера Митчелу не под силу разгадка тайны того, как в действительности дневник Рени оказался у Шварцера в Нью-Йорке. Возможно, Зыгмунт отдал его на хранение польским соседям нееврейского происхождения, возможно, кто-то обнаружил его в тайнике и отправил в международный красный крест для возвращения владельцу. После войны фотографии, личные вещи и документы возвращались к выжившим владельцам различными окольными путями.

 

Точно известно только то, что ко времени встречи с Элизабет, Шварцер пережил Освенцим-Биркенау, Ландсберг и другие лагеря. В свидетельских показаниях 1986-го года, хранящихся теперь в мемориальном музее Холокоста в соединенных штатах, Шварцер сообщил, что Йозеф Менгеле — прославленный лекарь из Освенцима — лично осматривал его и вынес вердикт о пригодности. В других свидетельствах он указал на то, что чуть было не был казнен за воровство одежды, когда подруга принесла драгоценности, чтобы выкупить его. 

Лагерь, где он содержался в конце войны, был освобожден весной 1945-го года. Как утверждает его сын, к осени того же года Шварцер уже изучал в Германии медицину под руководством бывших профессоров-нацистов. Он женился на польской еврейке. После того как он закончил учебу, они эмигрировали в Америку благодаря вновь принятому в соединенных штатах акту о перемещенных лицах: первому закону американской конституции, коснувшемуся прав беженцев. Отслужив в американской армии, он сделал хорошую карьеру педиатра в Куинсе и на Лонг-Айленде. Двое его детей запомнили его как общительного, умного, веселого и доброго человека, желающего попробовать всю еду мира, увидеть всё, что только можно и вступить в разговор с каждым встречным, как будто пережитая им война только усилила его жажду жизни.

 

Но по мере отдаления войны жизнь становилась мрачнее. К 80-ым он всё чаще задавался вопросом, почему Менгеле оставил его в живых. «Что во мне такого? — спрашивал он сына Митчела. — Почему этот человек сохранил мне жизнь?».

Он снял копию с дневника Рени, и его кабинет в подвале стал храмом в ее честь. На стене висела ее фотография. Он мог разложить откопированные страницы дневника на обитой коричневой кожей кушетке и смотреть на них часами. «Очевидно, он влюблялся в этот дневник, — вспоминал его сын, — он рассказывал мне о Рене, она была словно бы незримо присутствовавшим духом».

Жену Зыгмунта Шварцера, Джин Шварцер, сердечные дела мужа мало интересовали: она воспринимала давно умершую девочку, как вполне реальную соперницу. «Моя мать говорила: «А, он опять внизу с этим дневником». — Утверждает Митчел. — «Ее не интересовало то, что она называла его «бзиками» и сумасшествием».   

Но Такман, давний друг Шварцера, эту позднюю потребность в прошлом понимал. «Нам требовалась некая связь — связующая нить», — объяснил он недавно, сказав при этом, что выжившие часто цеплялись за старые вещи как за якорь, дающий ощущение, что ты не дрейфуешь в пустоте.

Сын Зыгмунта Митчел встал на путь исследования того затерянного мира. Он побывал на малой родине своих родителей в Польше, в лагерях и тайниках, где они пережили то время, и рассказывал их истории в прессе. Он стал профессором истории архитектуры, опубликовав «Стройку после Холокоста» и другие статьи о роли Холокоста в архитектуре.

Зыгмунт Шварцер умер в 1992-м году от инсульта. Навещая перед этим Элизабет, он оставил свой последний след в дневнике Рени — 23-го апреля 1989-го года он добавил в него вторую и последнюю из двух дополнительных? записей от его имени: «Я с Ренусиной сестрой, — написал он. — Она — всё, что мне осталось. 41 год назад я потерял Ренусю… Благодаря ей я впервые по-настоящему и искренне влюбился. И она любила меня безумной, внеземной, невероятно пылкой любовью».

 

 

Слева направо: Зыгмунт Шварцер с родными и друзьями на реке Сан в Пшемысле, летом 1940-го; фото пропуска студента медицинского факультета гейдельбергского университета Зыгмунта Шварцера; Зыгмунт после освобождения из лагеря Бухберг, в Баварии, весной 1945-го (любезно предоставлено семьей Шварцер).

 

* * *

 

После смерти Марии в 1969-м Элизабет нашла дневник сестры и в конечном итоге перепрятала его в камеру хранения Манхеттенского банка «Чейз», расположенного прямо под ее изящными апартаментами на Юнион Сквер. Он был ее сокровищем, открыть которое она не могла, подобно тому, как не могла открыть тайну своего происхождения. Ее дядя из Франции всё время твердил ей: «Да забудь ты об этом». 

Однажды, когда ее младшей дочери Александре было 12 лет, она мимоходом отпустила уничижительное замечание в адрес евреев. Элизабет решила, что пришло время Александре и ее брату Эндрю узнать правду.

 

«Я сказала им, что я еврейка», — говорила Элизабет.

Повзрослев, Александра захотела узнать о дневнике больше. «Мне не давало покоя то, что может быть в нем», — призналась она. В 2012-м она отсканировала и по электронной почте отправила дневник польскому студенту для перевода. 20 страниц/1 письмо.
Когда он отослал обратно перевод, она, наконец, смогла прочесть слова умершей тети. «Это было душераздирающе», — признавалась она.

 

В начале 2014-го Александра и Элизабет ходили в польское консульство в Нью-Йорке, чтобы посмотреть документальный фильм про художника- мультипликатора, пережившего холокост.
Элизабет спросила у режиссёра Томаша Магиерского, не хотел бы он прочитать дневник ее сестры того времени.

Из вежливости он согласился. А затем признавался: «Тогда я читал взахлеб, — говорил он, — на это у меня ушло 3-4 вечера. Столь сильное впечатление он произвел».

Магиерский родился через 15 лет после войны на юге Польши, в польском городке, который как и почти все польские городки того времени оскудел евреями. Польша была одновременно страной, в которой жило подавляющее большинство европейских евреев, и стройплощадкой для ключевых нацистских концлагерей. В школе Магиерскому рассказывали о холокосте, но то ли от горя, то ли из-за чувства вины, из-за позиции официальных властей или из нежелания ворошить горестное прошлое, люди были не склонны рассказывать о невосполнимых утратах. Магиерскому казалось несправедливым, что погибли не только люди, но и истории их судеб.

 

«Я влюбился в Реню», — говорит он мягким голосом, объясняя, почему решил снять о ней фильм. «Сотни тысяч детей и подростков испарились. Были убиты. Их истории никогда не будут рассказаны». Он воспринимал это, как своего рода обязанность: «Я должен это снять». Он начал посещать городские архивы и старые кладбища, ворошить старые газетные заметки и воспоминания жителей Пшемысля, откапывая при этом то, чего даже Элизабет могла не знать или не помнить. 

Кроме того, он учредил поэтический конкурс имени Рени и написал по ее дневнику сценарий для спектакля. Премьеру этого спектакля пшемысльские актёры представили на суд не только своих земляков, но и варшавян в 2016-м году. Сыгравшая главную роль 18-летняя актриса Ола Бернатек до того не и слыхом слыхивала историй еврейской общины своего города. Теперь же она признается: «Каждый день по дороге в школу я вижу дом, в котором жила Реня».

Семья Рени, однако, нацелилась на публикацию дневника. В Польше он был издан в 2016-м году. Он не получил большого числа отзывов критиков, так как в Польше тема холокоста всё еще нечто вроде табу, но читатели признали его на редкость впечатляющим. «Она определенно имела талант к писательству», — Говорит о Рене писательница и академик Ева Гофман, польская еврейка, осевшая в Лондоне. «Подобно Анне Франк, она могла переносить свои чувства на бумагу, умело сочетая при этом сильнейшее эмоциональное напряжение с остроумием». 

Слева: Ариана/Элизабет в детстве, с Реней на заднем плане. Справа: Александра и Элизабет Беллак — племяница и сестра Рени, сфотографированные летом 2018-го года в Нью-Йорке (любезно предоставлено семьей Беллак; автор фотографии Клер Розен).

Магиерский лично всю ночь наблюдал за тем, как печатался дневник в типографии. «В какой-то момент я продрог, — сказал он позже, — теперь она жива. Она воскресла».

         
     

Слева: Ариана/Элизабет в детстве, с Реней на заднем плане. Справа: Александра и Элизабет Беллак — племяница и сестра Рени, сфотографированные летом 2018-го года в Нью-Йорке (любезно предоставлено семьей Беллак; автор фотографии Клер Розен).

 

«От чтения дневника мне ”плохеет”», — признается Элизабет, выплёвывая последнее слово. Эта элегантная 87-летняя женщина с поразительно бледно-голубыми глазами, с блестящими зелеными тенями для век, аккуратно уложенными волосами и в белой кружевной блузке признается, что ей под силу прочесть лишь несколько его страниц за один присест. Затем она чувствует как усиливается биение ее сердца, в животе всё ходит ходуном, и она физически ощущает тот давний страх, что переживали они с сестрой.

Тем не менее она привозила дневник своим французским родственникам, которых навещала почти каждый год на протяжении последних сорока лет — людям, которые всегда называли ее только католическим именем и никогда настоящим, людям, с которыми она никогда не обсуждала войну или их общее еврейское происхождение. Она показывала им дневник. Они задавали вопросы, а она — впервые в жизни — на них отвечала.

 

    

    

 

 


 



Предупреждение!
Прошу при прочтении принимать во внимание, что оригинал был переведен с польского (которого я не знаю), на английский, и только потом на русский, поэтому я невольно могла стать заложницей этой ситуации и перевести что-либо неверно.

Оригинал статьи смотрите Здесь
Перевод подготовлен Катей Бессмертных
Специально для сообщества Обитель зла/ Стихи

 

Шма, Исраэль, спаси нас

Охваченная испугом 18-летня девушка тайно вела дневник во время нацистской оккупации Польши.
Здесь представлен его эксклюзивный перевод с польского на английский ^[1] .

Дневник Рени Шпигель.
Перевод с польского Анна Бласяк и Марта Дзюрош.

От редакции.
Впервые переведенный с польского языка на английский^[2], дневник Рени Шпигель представляет собой поразительный рассказ от первого лица о жизни молодых евреев во время второй мировой. Чтобы узнать довоенную историю семьи Шпигель и то, как дневник попал к нам в редакцию, предлагаем вам прочитать пролог Робина Шульмана. К представленным здесь выдержкам из дневника мы добавили выделенные красным цветом^[3]выдержки из хронологии того, как для Польши началась война, когда нацисты пришли с запада, а Советский Союз с востока, депортируя, арестовывая и убивая евреев в таких польских городах, как Пшемысль^[4], где Реня жила и умерла во время войны.

 

 

Января 1939 г.

Почему я решила начать вести дневник именно сегодня? Произошло ли что-нибудь значительное? Или я решила подражать в этом своим друзьям? Вот еще! Мне просто хочется иметь друга. Кого-нибудь, кому я могла бы рассказывать о горестях и радостях повседневности.
Кого-нибудь, кто чувствовал бы то же, что и я, безоговорочно верил мне и хранил мои секреты.
Ни одно человеческое создание не умеет так дружить.

Сегодня, мой дорогой дневник, начинается наша с тобой искренняя дружба. Кто знает, сколько она продлится? Может статься и до скончания веков.

В любом случае, обещаю всегда быть с тобой честной. А ты за это будешь зачарованно слушать мои мысли и переживания, словно бы волшебная книга, запертая в заколдованном замке на волшебный замок. Ты меня не выдашь.

Для начала, позволь представиться. Я учусь в средней школе для девочек имени Марии Конопницкой. Меня зовут Реня, по крайней мере, мои друзья. У меня есть сестренка Ариана, которая хочет стать кинозвездой (она уже снялась в нескольких фильмах).

Мама живет в Варшаве. Я жила когда-то в красивом поместье на Днестре ^[5] . Мне там нравилось. На ветвях старых лип гнездились аисты. В саду блестели яблоки, а я опекала ряды аккуратных очаровательных цветов.
Но ничего не поделаешь. Ни тебе поместья, ни аистов на старых липах, ни яблок, ни цветов. Остались только сладкие, приятные воспоминания. И река Днестр, которая течет себе далекая и холодная — она бежит уже не для меня.
Теперь я живу в Пшемысле, в доме своей бабушки. Но правда в том, что в сущности, дома у меня нет. Поэтому иногда я грущу до слез. Я скучаю по маме и по теплоте ее сердца, и по поместью, где мы жили все вместе.

Вновь слезы вдруг меня одолевают,
когда я вспоминаю о былом;
где аисты и бабочки порхают,
и где стоит уютный, дивный дом,
теперь об этом всем я вспоминаю,
как о далеком, чистом и святом…
И вижу я, и слышу сильный ветер,
что в колыбели ветви те качал,
но не с кем обсудить деньки мне эти —
когда густой туман в ночи пугал.
Я буду вечно помнить песню ветра,
тот дом, и водоем, что рядом спит,
деревья те, что устремились к небу,
которое, суровое, молчит… ^[6]

Но есть и радостные моменты, и их немало, весьма немало!
Пожалуй, нелишним будет познакомить тебя с некоторыми моими Одноклассницами.
Моя лучшая подруга Нора сидит со мной рядом во время уроков. Все наши взгляды и мысли сходятся. В нашей школе у девочек часто появляются «любимицы» среди учителей, и мы с Норой не стали исключением. У нас тоже есть одна, настоящая, любимица (некоторые девочки только делают вид, что им нравятся учителя, чтобы их умаслить) это я о нашей преподавательнице латыни Пани Валерии Бзожовской, которую мы, однако, ласково зовем Брюлей, потому что ее девичья фамилия Брюль. Она замужем за красивым офицером, который живет во Львове, и которого она навещает каждое воскресенье.
Мы пытались узнать его адрес в адресном бюро, но не преуспели, поскольку не знаем его настоящего имени (мы зовем его Здзиславом).

Третья в нашем ряду — Бэлка. Толстая и приземистая, как триста чертей! У нее исключительные способности к учебе и еще более исключительные к тому, чтобы вызывать у людей неприятие к себе. Потом идет Ирка. Нелюбовь к Ирке у меня в крови. Я унаследовала ее от моей мамы, которая в свою очередь тоже не любила Иркину маму, когда они учились в средней школе. Я невзлюбила ее еще больше, когда она начала вставлять мне палки в колеса в школе. В конечном итоге все это — вкупе с ее отвратительной лестью, ложью и фальшью — привело к тому, что я ее просто возненавидела.

Мы уже который месяц планируем устроить праздник. Мы спорили и ругались, но, кажется, все разрешилось в пользу следующего воскресенья.

5 февраля 1939 г.
Я так рада. Праздник был замечательный и все, особенно Брюля, чудесно отдохнули. Но, в который уже раз я подумала: «Ах, если бы мама была здесь». Иркина мама, пани Оберхард, направила все усилия на то, чтобы умаслить Брюлю, что, несомненно, положительно скажется на ближайшем будущем Ирки и ее младшей сестры. О, дорогой дневник, если бы ты только знал, как это тяжело: хотеть чего-то так сильно и трудится так усердно, а потом лишиться этого на финишной прямой! Чего же я хотела? Не знаю. Брюля была довольно мила, но этого мало.

11 февраля 1939 г.
Идет дождь. В дождливые дни я обычно становлюсь у окна и считаю капли, стекающие по оконному стеклу. Они бегут так, словно хотят внести свою лепту в уличную сырость и слякоть, словно бы им мало грязи, которая уже есть, и они стремятся сделать этот день еще уродливее. Надо мной можно смеяться, но иногда я думаю, что неодушевленные предметы могут разговаривать. По правде говоря, они вовсе не неодушевленные. У них есть души, прямо как у людей. Кажется, в сточных трубах иногда раздается хихиканье. Люди называют это по-разному, но им никогда не приходит в голову, что это может быть хихиканье. Или исповедь того, что стало мусором:

Странице из нового киножурнала
вдруг ясно все стало,
она прокричала:
«Вчера я была — знак хорошего вкуса,
сегодня меня уже бросили в мусор!
Ведь вы, господа, хоть чего-то видали.
А может, и вовсе за морем бывали.
Вы праздно себе у прилавка стоите,
когда норовите купить, что хотите.
А я в день погожий и в день непогожий,
кричу заголовки спешащим прохожим.
Как здорово было бы жизнь удлинить:
мне б хоть с неделю, свежею быть».

Марта 1939 г.

Господи, как же грустно, как грустно… мама только что уехала, и кто знает, когда я теперь снова ее увижу. Вот уже несколько дней, как я поссорилась с Норой, и приходится гулять с Иркой, от чего не становится легче.
Спасают только воспоминания. Несмотря на то, что они разбивают мне сердце, они остаются лучшими воспоминаниями жизни. Уже весна! Как же хороша там была весна. Пение птиц и цветение цветов. Только небо, только ветер, только радость. Будь я там, мы, наверное, уже размышляли бы о праздниках. Там было так спокойно, тихо и тепло… ах, как мне там нравилось.

На пасхальный ужин я обычно ждала Эли́ю ^[7] . Может, и было время, когда этот пророк заглядывал в дома, чтобы полюбоваться на счастливых детишек. Но почему бы ему не прийти сейчас, когда у меня ничего не осталось? Ничего, кроме воспоминаний. Дедушка заболел. А мама сильно тревожится за меня. Ах! Какая же я несчастная!

Сентября 1939 г.

Мы во Львове уже почти неделю. Город окружен. Мало продовольствия. Иногда я встаю на рассвете в длиннющую очередь за хлебом. Кроме того, мы проводим дни в убежище, слушая ужасающий свист пуль и разрывы снарядов. Господи, умоляю, спаси нас! Несколько бомб попало в жилые дома, и через три дня из-под завалов вытащили еще живых людей. Некоторые спят прямо убежищах; те же, кто достаточно храбр для того, чтобы спать дома, вынуждены просыпаться несколько раз за ночь и спускаться в свои подвалы. Жизнь здесь просто ужасная. От такого «подвального» существования мы все изжелта-бледные — от недостатка воды и хорошего сна.

Но хуже всего эти страшные мысли. Бабушка осталась в Пшемысле, отец в Залещиках, а мама, ох, мама! Она в Варшаве. Окружённая Варшава храбро сражается, отражая натиск врага вновь и вновь. Мы, поляки, сражаемся как рыцари — в чистом поле, видимые только врагу и Богу.
Не то, что немцы, бомбящие гражданское население, обращающие в пепел наши церкви, и травящие наших детей конфетами (заражёнными тифом и холерой) и воздушными шариками с горчичным газом. Мы сражаемся и побеждаем, как Варшава, как Львов и Пшемысль.

Мама в Варшаве. Люблю ее всем сердцем. Моя дражайшая душа, моя драгоценность. Знаю, что видя в убежищах детей, цепляющихся за материнские юбки, она, должно быть, чувствует то же, что и все мы, находясь здесь. О, Господь бог наш! Единый и величайший, молю тебя, сохрани маму, дай ей веру в то, что мы живы. Милостивый боже, прошу тебя, останови войну, и сделай всех людей на земле хорошими и счастливыми. Аминь!

Октября 1939 г.

Некоторое время назад я вернулась в Пшемысль. И вроде бы все возвращается на круги своя, но в то же время нет. Так грустно. Мамы нет. От нее нет никаких вестей. Мне приснился ужасный сон, где она умерла. Знаю, что это чушь. Я все время плачу. Если бы я только знала, что увижу ее через пару месяцев или хотя бы через год, главное, что я точно ее увижу. Нет, Боже правый, позволь мне умереть. Даруй мне легкую смерть.
 

Октября 1939 г.

Польские женщины негодуют, когда слышат, что кто-то прославляет Сталина. Они не хотят в этом участвовать. Они тайно пишут записки с текстом: «Еще Польша не погибла» ^[10] , хотя, по правде сказать, она погибла уже давно. Теперь мы под властью коммунизма, при котором все равны. Тот факт, что теперь нельзя сказать «Эй, ты, жид вонючий!», причиняет людям боль, поэтому они до сих пор тайно это говорят.
Эти русские такие хорошенькие (хотя и не все). Один из них намеривался на мне жениться. Франция и Англия воюют с немцами, и что-то грядет. Но мне-то что с того? Я просто хочу, чтобы мама была здесь, с нами. Тогда я преодолею все тяготы и лишения.

Ноября 1939 г.

У нас появился новый кружок. Туда ходят многие мальчики и девочки. Мне больше не нравится Брюля. Я сказала об этом Норе, и она призналась, что чувствует то же самое. Теперь, согласно стадиям де́вичьего развития, я должна бы «влюбиться» в мальчика. Мне нравится Юрек, но он об этом не знает, и никогда не узнает.

В первый день в кружке было весело, но сегодня я чувствовала себя как рыба на суше. Все заигрывали друг с другом, а мне как будто не досталось карточки в «Дружеском Флирте» ^[11] . Я стесняюсь признаться в этом даже тебе, мой дорогой дневник. Один мальчик по имени Юлек (не Юрек) кажется, неравнодушен ко мне, но почему?
Может, потому что я так сильно отличаюсь от подруг. Я не имею в виду, что это хорошо — это может быть очень даже плохо — но я не такая, как они. Я даже не знаю, как кокетливо смеяться. Если смеюсь, то всегда только искренне. Я не знаю как «вести» себя с мальчиками. Оттого и скучаю по временам, когда мама еще была со мной, когда у меня был дом, а у мира мир, когда голубое небо, и все вокруг, сияло безмятежностью.

Февраля 1940 г.

Папочка приходил (принес еду), но уже ушел. От мамы пришло письмо. Она, должно быть, уже во Франции. Я сама записалась на уроки игры на пианино.

Тем временем Людвига я больше уже не люблю. Что, однако, не означает, что он мне не нравится. Но мне и Юрек Новак нравится. Ирка стала ухлестывать за Людвигом как ненормальная. С тех пор как я сижу неподалеку ^[13] , я все вижу и слышу: «Ирка, перестань меня щипать, а не то я сам тебя ка-ак ущипну!». Заигрывают друг с другом как сумасшедшие.
Наш класс лучший в школе, но посещаемость у нас ужасная. Мы уже три раза прогуливали физику.

В письме мама пишет, что на свой день рождения весь день думала о нас. Она сказала, ей жаль, что от меня нет стихов. Потому что я их и не писала; мне так плохо. Бабушка и дедушка добры ко мне, но как же тяжело, будучи предоставленной самой себе, разрываться от собственных мыслей.

   

Марта 1940 г.

Среда выдалась чудесная, так что в 11 часов мы всем классом сбежали с уроков в замок Казимира ^[14] . Играли в снежки, пели, сочиняли стихи. Я сочинила такой стих, что его сразу определили в стенгазету. У нас очень хороший и дружный класс. Мы сблизились.

Марта 1940 г.

Мы с Норой решили, что через десять лет, где бы мы ни были, друзьями или врагами, в болезни или в здравии, мы встретимся — или напишем друг другу, что изменилось за 10 лет. Так что, дорогой дневник, запомни: март 1950.

Мне нравится мальчик по имени Холендер. Нас познакомили, но он уже забыл, как меня зовут. Он хорошо сложен, широкоплеч, с довольно темными глазами и соколиными бровями. Он красив.

Апреля 1940 г.

Царит ужас. Три дня шли ночные облавы. Людей собирали и увозили куда-то вглубь России. Так много наших знакомых забрали. В школе стоял шум. Девочки рыдали. Говорят, 50 человек пришлось на кажд