Глава XXVI. Я крадудобычу короля

Ну вот, когда все разошлись, король спросил у Мэри Джейн,найдутся ли в доме свободные комнаты, а она ответила, что одна такая имеется ив ней может расположиться дядя Уильям, а свою комнату, которая немногопобольше, она отдаст дяде Гарвею, сама же переберется к сестрам, поставит тамдля себя раскладную кровать; а еще наверху, в мансарде, имеется комнатка ссоломенным тюфяком. Король сказал, что комнатка сгодится для его камельдинера –для меня, то есть.

Мэри Джейн повела нас наверх, показала комнаты, простые, ноприятные. И сказала, что, если ее платья и прочие вещи буду мешать дяде Гарвею,она может их вынести, однако король ответил, что не стоит. Платья висели вдоль стены,укрытые спадавшей до пола ситцевой занавеской. В одному углу комнаты стоялстарый, обтянутый ворсистой тканью сундук, в другом гитарный футляр, а еще там быломного всяких безделушек и вещиц, которые девушки любят в свои комнатыстаскивать. Король сказал, что все это создает уют и убирать ничего не нужно.Герцогу комната досталась поменьше, но тоже довольно просторная, да и моя оказаласьпримерно такой же.

Вечером к ужину пришло много гостей, мужчин и женщин, ястоял за стульями короля и герцога, прислуживал, а за гостями негры ухаживали.Мэри Джейн сидела во главе стола, рядом со Сьюзен, и все извинялась за то, чтои печенья у нее получились сухие, и соленья никуда не годятся, и жареныецыплята жесткие и из рук вон плохие – в общем, повторяла обычную дребедень, какуюженщины говорят, когда им лишний раз комплимент получить охота; ну а гости-товидели, что еда на столе лучше некуда, и расхваливали ее, повторяя: «Как этовам удалось печеньица так подрумянить?», и «Боже, откуда у вас такие изумительныеогурчики?», и прочую лицемерную чушь – сами знаете, как оно за столом бывает.

Когда все закончилось, мы с Заячьей Губой поужинали на кухнеостатками еды, а сестры ее тем временем помогали неграм прибираться в столовой.Заячья Губа принялась расспрашивать меня насчет Англии, и пару раз я едва-едване попался на вранье. Она говорит, например:

– Ты короля когда-нибудь видел?

– Которого? Вильгельма Четвертого? Ну еще бы, он же в нашуцерковь молиться ходит.

Я знал, что он уж не один год как помер, но говорить об этомне стал. А она, услышав что король ходит в нашу церковь, спрашивает:

– И часто?

– Да все время. Его скамейка как раз напротив нашей стоит,по другую сторону от кафедры.

– А я думала, он в Лондоне живет.

– Так и есть. Где ж ему еще жить?

– Но вы же, по-моему, в Шеффилде живете?

Я понял, что заврался. Пришлось притвориться, будто яподавился куриной костью, покашлять да подумать, как мне вывернуться. Ну иговорю:

– В нашу церковь он заглядывает, когда в Шеффилде живет. Влетнее, то есть, время, когда он приезжает морские ванны принимать.

– Постой, как же так, ведь Шеффилд не у моря стоит.

– А кто сказал, что у моря?

– Ты и сказал.

– Я этого не говорил.

– Говорил!

– Да нет.

– Как это нет?

– Ничего я такого не говорил.

– А что ж ты тогда сказал?

– Сказал, что он приезжает морские ванны принимать –вот что.

– Как же он принимает морские ванны, если там моря нет.

– Слушай, – говорю, – ты когда-нибудь видела такую воду,«Конгресс» называется?

– Видела.

– И что, тебе ради этого в Конгресс тащиться пришлось?

– Нет, конечно.

– Ну так и Вильгельму Четвертому не приходится ехать к морю,чтобы морские ванны принимать.

– Откуда ж он тогда морскую воду берет?

– Оттуда, откуда люди берут воду «Конгресс» – из бочки. Онлюбит, чтобы вода погорячей была, а у него в шеффилдском доме печек полно. Некипятить же столько воды прямо в море. Там и приспособлений таких нет.

– А, ну тогда понятно. Так бы сразу и сказал, сберег бывремя.

Ну, думаю, выкрутился – и обрадовался, и успокоился. А онатут же спрашивает:

– Значит, ты тоже в церковь ходишь?

– Да, постоянно.

– А где ты там сидишь?

– На нашей скамье, где же еще?

– На чьей?

– Что значит «на чьей» – на нашей, на скамье твоегодяди Гарвея.

– На его? А ему-то скамья зачем?

– Чтобы сидеть. Зачем, по-твоему, нужна скамья?

– Я думала, он на кафедре стоит.

А, черт! Я и забыл, что он священник. И, поняв, что сновапопал впросак, разыграл еще одну сценку с куриной костью, стараясь что-нибудьпридумать. И говорю:

– Господи, ты что думаешь, в тамошней церкви всего одинсвященник проповеди читает?

– Да зачем же их больше-то держать?

– Здрасьте! – а королю кто проповедовать будет? Нет, я такойдевчонки, как ты, отродясь не встречал. Да в той церкви священников – не меньшесемнадцати.

– Семнадцати! Бог ты мой! Я бы все их проповеди нипочем не высидела, хоть пообещай мне за это царствие небесное. Их, небось, на неделюхватает, никак не меньше.

– Глупости, они же не все в один день проповедуют, апо очереди – сегодня один, завтра другой.

– Ладно, а что же тогда остальные делают?

– Да ничего особенного. Сидят себе в церкви или прихожан старелкой для подношений обходят – то да се. Но по большей части бездельничают.

– Тогда зачем их столько набрали?

– А для шику. Неужели непонятно?

– Чушь какая, слышать об этом больше не хочу. А скажи, как вАнглии слугам живется? С ними там лучше обходятся, чем мы с нашими неграми?

– Ну уж нет! Там слугу и за человека-то не считают. Иобходятся с ним хуже, чем с собакой.

– А выходные у них бывают, как у наших? На Рождество, наЧетвертое июля и на Новый год целая неделя?

– Нет, вы только послушайте! Сразу видно, что ты в Англии небыла. Я тебе так скажу, Зая… Джоанна, у тамошних слуг вообще ни одноговыходного во всем году не бывает, они ни в цирк не ходят, ни в театр, ни внегритянские балаганы, никуда.

– А в церковь?

– И в церковь тоже.

– Но ведь ты-то в церковь ходишь.

Ну вот, опять опростоволосился. Забыл, что я слуга старика. Впрочем,я тут же придумал объяснение – камельдинер, дескать, это не то, что обычныйслуга, и в церковь ходить он просто обязан, хошь не хошь, исидеть в ней со всей семьей – такой в Англии закон. Не очень-то ловко у меняполучилось, я как закончил, сразу понял – совсем я ее не убедил. Она говорит:

– Дай честное индейское, что не врешь.

– Честное индейское, – говорю.

– Ни капельки?

– Ни капельки. Ни вот столечко, – говорю я.

– Положи руку на эту книгу и скажи еще раз.

Ну, я вижу – это всего-навсего словарь; положил на негоруку, поклялся. Она, вроде бы, успокоилась и говорит:

– Ладно, кое в чем ты, может, и не соврал, но всему остальному,ты уж меня прости, я поверить не могу.

– Чему это ты не можешь поверить, Джо? – спрашивает МэриДжейн – она как раз в этот миг вошла в кухню, а за ней и Сьюзен. – Разве можнотак разговаривать с мальчиком, оказавшимся в чужой стране, вдали от своих. Этонехорошо и некрасиво.

– Вот всегда ты так, Ми, – бросаешься на помощь тому, кого иобидеть еще не успели. По-моему, он мне наврал, ну я и сказала, что меня емупровести не удастся – и ничего больше. Уж такую-то мелочь он как-нибудьпереживет, верно?

– Мне все равно, мелочь это или не мелочь. Он наш гость, онздесь среди чужих, и разговаривать с ним так нехорошо. Будь ты на его месте,тебя бы такие слова пристыдили, ну и не говори людям то, от чего им стыдностановится.

– Но, Ми, он же сказал…

– Мне не важно, что он сказал, дело вовсе не в этом.Дело в том, что ты должна быть с ним доброй и не напоминать ему о том,что он не у себя дома, а среди чужих людей.

А я говорю себе: и вот у этой девушки наш старый ящерденьги спер, а ты и пальцем о палец не ударил, чтобы ему помешать!

И тут в разговор вступила Сьюзен и – вы не поверите – такуюЗаячьей Губе выволочку устроила, что даже у меня волос дыбом встал!

Я думаю – вот и еще одна девушка, которую я ограбитьпомог!

А следом за нее опять Мэри Джейн принялась – она, вообще-то,девушка была тихая, ласковая, но тут разошлась не на шутку и, когда закончила отчитыватьЗаячью Губу, от той, почитай, и мокрого места не осталось. Она только стонала,моля о пощаде.

– Ну ладно, – говорят ей сестры, – попроси у мальчика прощеньяи забудем об этом.

И Заячья Губа попросила у меня прощенья, да так красиво икротко, что я бы век ее слушал, – я бы ей и еще одну гору вранья наворотил,лишь бы снова услышать, как она потом извиняется.

И опять говорю себе: а ведь ты и ее  помог обобрать. Тутдевушки захлопотали вокруг меня, стараясь, чтобы я чувствовал себя как дома,среди друзей. А я почувствовал себя мерзавцем, подонком и гадом – и решил: воткровь из носу, а я им эти деньги верну.

Ну и ушел оттуда, сказал, что спать лягу, а про себя подумал– рано или поздно. Поднялся в мою комнатку и стал прикидывать, как мне это делообделать. Говорю себе: может, сбегать тайком к доктору, рассказать ему о нашихпроходимцах? Нет, не годится. Он же непременно на меня сошлется, и тогдакороль с герцогом устроят мне развеселую жизнь. Ладно, а если открыться Мэри Джейн?И это не пойдет. Они по лицу ее все мигом поймут, схапают денежки и удерут,только их и видели. А если она позовет кого-то на помощь, так пока эти людиразберутся, кто прав, кто виноват, успеют половину собак на меня повесить. Нет,выход у меня только один. Надо стибрить деньги, но так, чтобы на меня никто неподумал. Добра моим жуликам тут привалило немало, они не уедут, пока не оберутдевушек, да и весь городок, до нитки, так что время у меня есть. Улучу момент,украду деньги, припрячу, а потом, спустившись по реке, напишу Мэри Джейн письмопро то, где они лежат. Хотя нет, думаю, украсть их лучше всего сегодня, потомучто доктор, может, еще и не отступился от своего, только вид такой сделал, – ану как ему все же удастся вытурить отсюда короля с герцогом?

Ну хорошо, думаю, пойду, обыщу их комнаты. В верхнем коридоребыло темно, однако комнату герцога я отыскал и стал обшаривать ее на ощупь, нотут сообразил, что король никому такие деньги не доверил бы, он их наверняка усебя припрятал, и потому перешел в его комнату и по ней шарить начал. И вскорепонял, что без свечи мне никак не управиться, а зажигать-то ее нельзя. Ну инадумал поступить иначе, спрятаться здесь и подслушать их разговор. Вдруг слышу,шаги приближаются, и решаю залезть под кровать, да только поди, найди ее втакой темнотище, и тут попадается мне под руку занавеска, которая платья МэриДжейн прикрывала, и я – скок за нее, зарылся в платья и замер.

Вошли они, дверь затворили, и герцог первым делом наклонилсяи под кровать заглянул. Уж так я обрадовался, что не нашел ее в темноте. Хотя,оно конечно, если хочешь кого подслушать, так под кроватью тебе самое место иесть. Ну вот, уселись они, и король говорит:

– Так в чем дело? Только давайте покороче, нам лучшескорбеть внизу со всеми прочими, а то они, глядишь, начнут там наши костиперемывать.

– Понимаете, какая штука, Капет, что-то мне не по себе,тревожно как-то. Доктор этот из головы не идет. Вот я и хочу понять, что вызадумали. У меня-то есть одна мысль и, полагаю, правильная.

– Это какая же, герцог?

– А такая, что лучше бы нам часиков около трех ночи смытьсяотсюда без всякого шума и уйти вниз по реке с тем, что у нас уже имеется. Темболее, что деньги эти мы получили без всякого труда – нам же их отдали,они, можно сказать, сами на наши головы свалились, их даже красть не пришлось. Воти давайте ноги делать, да поскорее.

Ну, думаю, беда. Час-другой назад все было бы маленькоиначе, а тут я до того расстроился, что прямо сердце упало. Однако король говорит:

– Как это? Не распродав все остальное? Сбежать, точнопарочка слабоумных, бросив собственность ценой в восемь-девять тысяч долларов,которая только и ждет, чтобы мы ее заграбастали. И какая собственность – у насее с руками оторвут.

Герцог забурчал, что хватит с них и мешка с золотом, что онне желает брать еще один грех на душу, лишать сирот всего, что у нихесть.

А король отвечает:

– Да о чем вы говорите! Ничего мы их, кроме этих денег, нелишим. Пострадают лишь те, кто купит их собственность, потому как, едвавыяснится, что нам она не принадлежала, а это произойдет, едва мы удерем,продажу объявят незаконной и все вернется к девчонкам. Дом эти ваши сиротки ужеполучили, ну и довольно с них, девушки они молодые, шустрые, как-нибудь найдут,чем заработать на кусок хлеба. Им мы ничем не навредим. Сами подумайте,у них же добра останется на тысячи и тысячи долларов. Господи помилуй, да начто им жаловаться-то будет?

В общем, разбил он герцога по всем статьям, и тот сдался и сказал,будь по вашему, но он все равно считает, что задерживаться здесь – грандиознаяглупость, тем более, что доктор их в покое не оставит. А король отвечает:

– Да пошел он, ваш доктор! Какое нам до него дело? Вседураки этого городка горой за нас стоят, так? А дураки везде большинствосоставляют.

Ну, собрались они вниз спуститься. Но герцог говорит:

– Надо бы нам деньги получше спрятать.

Я обрадовался. Потому как начал уж думать, что ничего дляменя полезного я от них не услышу. Король спрашивает:

– Это еще зачем?

– Затем, что Мэри Джейн, того и гляди, траур напялит, такчто вы и ахнуть не успеете, как она велит негритянке, которая тут в комнатахприбирается, уложить все ее тряпье в какой-нибудь сундук и убрать подальше – ичто, думаете, негритянка, увидев деньги, не сопрет их?

– Вот теперь, герцог, голова у вас опять варить начала, –говорит король и лезет под занавеску футах в двух-трех от меня. Я так и влип встену, закостенел, хоть меня малость и трясло; стою, гадаю, что они скажут,застукав меня здесь, и стараюсь придумать, как мне тогда выкрутиться. Однаконе успел я еще и половинку мысли додумать, а король уже вытащил мешок, так меняи не заметив. Засунули они его в прореху соломенного матраца, который подпериной лежал, затолкали в солому на фут-другой и решили, что так оно будетхорошо и надежно, – негритянка же только перину и перетряхивает, а за матрац беретсявсего раза два в год, значит и деньги в нем целы останутся.

Ну, я на этот счет держался другого мнения. Они еще и досередины лестницы не дошли, как я вытащил мешок, а после взлетел в мою комнаткуи спрятал его там, чтобы перепрятать, когда возможность такая представится. Ирешил, что сделать это лучше где-нибудь вне дома, потому что, хватившись мешка,они весь дом перероют, это я точно знал. Ну а потом лег, не раздеваясь, – заснуть-тоя все равно не смог бы, даже если бы захотел, до того мне не терпелосьпокончить с этим делом. В конце концов, я услышал, как король с герцогомподнимаются по лестнице, скатился с моего тюфяка и высунул голову на мансарднуюлесенку, чтобы посмотреть, не случится ли чего. Ничего не случилось.

Дождался я времени, когда ночные звуки уже стихают, аутренних еще не слыхать, и тихонько соскользнул по лестнице.