Глава XII. «От добрадобра не ищут»

Было, наверное, около часу, когда мы, наконец, оказалисьниже острова, – плот наш полз еле-еле. Если бы лодка нагнала нас, мы перескочилибы в челнок и рванули к иллинойскому берегу, но лодка не появилась, и славаБогу, потому как мы даже не подумали уложить в челнок ружье, донки, еду какую-нибудь.Мы так спешили, что вообще ни о чем не думали. Хотя держать все наплоту, было, конечно, глупо.

Я рассчитывал, что те двое, как приплывут на остров,наверняка найдут разведенный мной костер, а после просидят всю ночь невдалекеот него, поджидая Джима. Ну, так или иначе, за нами они не погнались и, еслимой костер их все же не одурачил, то я в этом не виноват. Я сделал, чтобы надутьих, все что мог.

Едва начало светать, мы пристали к стрелке у большого изгибаиллинойского берега, нарубили тополевых веток и завалили ими плот, чтобы онказался издали заросшей впадиной в песке. Стрелка – это такая длинная наноснаякоса, и наша поросла тополями, частыми, как зубья бороны.

Миссурийский берег был в тех местах гористым, иллинойскийпорос густым лесом, а самая быстрина шла близко к миссурийскому, поэтому мы небоялись, что кто-нибудь проплывет вблизи нас. Мы пролежали на стрелке весьдень, наблюдая за плотами и пароходами, шедшими под миссурийским берегом, и за теми,что с натугой поднимались вверх по середине огромной реки. Я уже передал Джимумой разговор с женщиной, и он сказал, что она очень умная, что если бы она нас искать взялась, то не стала бы сидеть в засаде у моего костра, нет, сэр, она прихватила бы с собой собаку. Ладно, говорю, а чего ж она тогда мужу насчетсобаки не сказала? Джим ответил, что об заклад биться готов, – ко времени,когда мужчины собрались отплыть на остров, ей это уже пришло в голову и она отправилаих обратно в город, за собакой, потому-то они время и потеряли, а иначе мы несидели бы сейчас на косе милях в шестнадцати-семнадцати ниже города – нет, сэр,нас бы уже свезли в этот самый город. Я ответил на это, что не изловили нас – иладно, а уж по какой такой причине, мне оно без разницы.

Как только начало смеркаться, мы высунули головы из тополевойрощи и оглядели реку – ни вверху, ни внизу никого видно не было, поэтому Джимснял несколько досок плотового настила и соорудил из них уютный такой шалашик,в котором мы могли укрываться от ветра и дождя, да и вещи наши хранить, чтобы онине намокали. Он и пол в шалаше настлал, примерно на фут возвышавшийся надплотом, так что волны, которые пароходами поднимаются, не могли захлестыватьнаши одеяла и прочее имущество. В центре шалаша мы насыпали дюймов напять-шесть земли и обложили ее, чтобы не рассыпалась, бортиком, – теперь можнобыло, если наступит мокреть или холод, разводить в шалаше костерчик, и никтоего с реки не заметит. Еще мы сделали запасное рулевое весло, – на случай, еслите, что у нас уже были, зацепятся за топляк и сломаются или еще что. А на носу плотазакрепили короткую палку с развилкой и повесили на нее старый фонарь, – мы думализажигать его всякий раз, как увидим идущий с верховьев пароход, чтобы он на насне налетел; если пароход шел снизу, фонарь зажигать не требовалось, – ну, развечто пароход отмель огибал, – однако вода стояла еще так высоко, что низинныеберега оставались под ней, и низовые пароходы старались уйти со стрежня туда,где течение было потише.

Во вторую ночь мы плыли часов семь или восемь, проходя зачас больше четырех миль. Ловили рыбу, разговаривали, время от времениокунались, чтобы отогнать сон, в воду. Огромная, спокойная река величаво несланас на себе, а мы лежали, глядя на звезды и временами нам даже разговаривать нехотелось, да и смеялись мы редко – так, похмыкаем немного и все. Погода стояла замечательная,а происшествий никаких не случилось – ни в ту ночь, ни в следующую, ни в следующуюза ней.

Что ни ночь, мимо нас проплывали города, некоторые из них,стоявшие далеко от реки, на склонах черных холмов, выглядели всего лишь скопищамиярких огней – ни одного дома мы с воды разглядеть не могли. На пятую ночь мыминовали Сент-Луис, походивший на огромный, залитый светом мир. ВСанкт-Петербурге говорили, что людей в Сент-Луисе живет тысяч двадцать-тридцать,но я в это не верил, пока не увидел в два часа тихой ночи великолепный разливего огней. И ведь ниоткуда не долетало ни звука, все в городе спали.

Каждый вечер мы часов около десяти приставали укакого-нибудь городка, я сходил на берег, покупал центов на десять-пятнадцатьмуки, или грудинки, или еще какой еды, а порой, если мне попадалась запозднившаясякурица, прихватывал и ее. Папаша всегда говорил: увидишь где курицу – бери;если она не пригодится тебе, пригодится кому-то другому, а доброе дело человекунепременно зачтется. Я, правда, не помню случая, чтобы курица не пригодиласьсамому папаше, но так уж он говорил.

А по утрам, перед рассветом, мы останавливались укакого-нибудь кукурузного поля либо огорода, и я заимствовал у его хозяина арбуз,или дыню, или тыкву, или несколько початков молодой кукурузы, – в общем, чтопопадется. Тот же папаша уверял, что заимствование не грех, если ты твердорешил когда-нибудь потом заплатить за взятое; но с другой стороны, вдоваговорила, что никакое это не заимствование, а благовидное название воровства, ичто порядочные люди так не поступают. Джим, когда я рассказал ему об этом,заявил, что он это дело так понимает: и вдова отчасти права, и папаша тоже, апотому самое для нас лучшее – составить список того, что мы могли быпозаимствовать, выбрать в нем два-три названия и сказать: вот это мы большезаимствовать нипочем не станем, после чего все остальное можно будет тянуть соспокойной совестью. Мы с ним целую ночь проспорили, плывя по реке, все пыталисьпонять, от чего нам лучше отказаться – от арбузов, от канталуп, от прочих дынь,от чего? И к рассвету договорились самым удовлетворительным образом, решивникогда больше не брать яблок-дичков и хурмы. До этого нам совесть, ну никакпокоя не давала, а тут сразу и угомонилась. Да и я тоже нашим решением осталсядоволен, потому как дички эти – изрядная гадость, а хурме еще все равно два-тримесяца поспевать надо было.

Время от времени нам удавалось подстрелить утку, котораялибо слишком рано просыпалась, либо спать ложилась слишком поздно. Так что, вобщем и целом, жили мы как у Христа за пазухой.

На пятую после Сент-Луиса ночь разразилась буря – гром,молнии, дождь как из ведра. Мы укрылись в шалаше, решив, что плот сможет и сам осебе позаботиться. При вспышках молний мы различали впереди прямое русло реки искалистые утесы по обоим ее берегам. А потом я и говорю: «Вот те и на, Джим,посмотри-ка!». Это я увидел разбившийся о скалу пароход. Нас прямо на него и несло.Снова ударила молния и мы увидели все как на ладони. Пароход накренило так, чтоиз воды торчала только часть его верхней палубы, и когда снова сверкнула молния,мы ясно увидели оттяжку трубы, большой колокол и стул под ним, с висевшей наего спинке фетровой шляпой.

Ночь, гроза, все вокруг выглядит так таинственно – да любоймальчишка, оказавшийся здесь и увидевший посреди реки скорбный, потерпевшийкрушение, всеми брошенный пароход, почувствовал бы то же, что я. Ну я и говорю:

– Давай на него заберемся, Джим.

Он поначалу уперся намертво. Говорит:

– Ну уж нет, не полезу я на эту развалюху. Нам и без неехорошо, а от добра добра не ищут, так и в Писании сказано. На нем, небось, и сторожаоставили.

– Ты бы еще к бабушке своей сторожа приставил, – говорю я. –Там же только и осталось над водой, что палубная надстройка да рулевая рубка,по-твоему, станет кто-нибудь в такую ночь рисковать ради них жизнью? Тем болеечто пароход того и гляди пополам переломится в весь на дно уйдет.

На это Джиму возразить было нечего, ну, он и пробовать нестал.

– И потом, – говорю я, – а вдруг в капитанской каюте что ценноенайдется? Сигары, скажу я тебе, по пять центов штука стоят и все наличными.Капитаны пароходов – люди состоятельные, шестьдесят долларов в месяц получают,им, знаешь ли, если какая вещь приглянулась, они на цену не смотрят. Достань-калучше свечу, Джим, мне покоя не будет, если я не обшарю эту посудину. Думаешь,Том Сойер проплыл бы мимо нее? Да ни за какие коврижки. Он назвал бы этоприключением, вот что он сделал бы, и залез бы на этот пароход, даже если б емужить на свете всего один день оставалось. А уж шуму наделал бы! Том Сойер развернулсябы тут, будь здоров. Ты бы решил, что это Христофор Колумб царствие небесноеоткрывает. Эх, жаль, нет с нами Тома Сойера.

Джим поворчал-поворчал и сдался. Сказал только, что напароходе нам лучше помалкивать, а если и говорить, то шепотом. Тут молния сноваосветила его, мы ухватились за грузовую стрелу правого борта и привязали к нейплот.

Крен у палубы был тот еще. Мы кое-как, нащупывая ногами пол,начали перебираться на левый борт, к палубной надстройке, и все шарили передсобой руками, чтобы не налететь на одну из оттяжек, их же в такой темнотищеникак разглядеть было нельзя. Потом наткнулись на световой люк, перебралисьчерез него, а сделав еще шаг, оказались перед распахнутой дверью капитанскойкаюты и, черт меня подери! – увидели в дальнем конце палубной надстройки свет ив ту же секунду услышали чьи-то негромкие голоса.

Джим зашептал, что у него живот со страху свело и что намлучше уйти. Я говорю, ладно, собираюсь повернуть обратно к плоту, и тут вдругслышу, как один из этих голосов с подвыванием таким произносит:

– Ой, не надо, мужики, пожалуйста, клянусь вам, я не донесу!

А другой отвечает, да громко так:

– Врешь, Джим Тернер. Ты такие штуки и раньше выкидывал. Тебевсегда хотелось заграбастать побольше и всегда удавалось, потому что тыгрозился, что иначе на всех донесешь. Ну так на этот раз у тебя перебор вышел.Ты самый гнусный, самый коварный пес, какой только есть в нашей стране.

Джим уже заковылял к плоту. А меня любопытство разобрало, ясказал себе: теперь-то Том Сойер нипочем не ушел бы, ну и я не уйду, пока не узнаю,что здесь происходит. В общем, встал я на четвереньки и в темноте пополз покоридорчику в сторону кормы – и полз, пока между мной и поперечным коридоромнадстройки не осталась всего одна каюта. И вижу, лежит на полу мужчина, руки унего связаны, ноги тоже, а над ним стоят двое других – один фонарь держит,тусклый такой, а второй пистолет. И этот второй целит из пистолета в лоб тому,который лежит, и говорит:

– Так и подмывает пальнуть! Да оно и следовало бы, подлаяты вонючка.

А тот, который лежит, весь трясется и просит:

– Не надо, Билл; я, ей-богу, не донесу.

И всякий раз, как он повторяет это, мужчина с фонаремусмехается и говорит:

– Это точно, не донесешь! Большей правды ты в жизнисвоей не говорил.

А потом он сказал:

– Ишь, как он нас упрашивает! А не справься мы с ним да несвяжи, обоих убил бы. И за что? А ни за что. Только за то, что мы хотели получитьчестную долю нашей добычи. Ну ладно, Джим Тернер, я так понимаю, больше тебеникому грозить не доведется. Убери пистолет, Билл.

А Билл отвечает:

– Ну уж нет, Джейк Паккард. Я за то, чтобы прикончить его –разве не убил он вот так же старика Хатфилда, разве не заслужил смерти?

– А вот я не хочу его убивать и имею на это причину.

– Благослови тебя Бог за такие слова, Джейк Паккард! Век ихне забуду! – говорит лежащий и вроде как всхлипывает.

Паккард на него никакого внимания не обратил, а повесилфонарь на гвоздь и пошел туда, где засел в темноте я, и Билла за собой поманил.Я, как мог быстро, прополз, пятясь, точно рак, ярда два, да ведь при такомнаклоне пола приличной скорости не разовьешь и потому я, испугавшись, чтокто-то из них наступит на меня в темноте и сцапает, заполз в ближайшую каюту. Паккардшел, придерживаясь в темноте за стену коридора, а как поравнялся с моей каютой,то и говорит:

– Ага – зайдем-ка сюда.

И зашел, и Билл за ним. Я к этому времени уже успел взлететьна верхнюю койку и забиться в угол, сильно раскаиваясь в моей любознательности.А они стояли совсем рядышком, ухватившись за край этой койки, и разговаривали.Видеть я их не мог, но где они стоят, знал, потому что от обоих разило виски.Хорошо хоть, я-то виски не пью, – впрочем, сейчас это было без разницы, они менявсе одно не унюхали бы, потому что я не дышал. Слишком был перепуган. Да иопять же, слушая такой разговор, не больно-то подышишь. Беседовали они негромко,серьезно. Биллу хотелось убить Тернера. Он говорит:

– Он клянется, что не донесет, но ведь донесет обязательно. Дажеесли мы сейчас отдадим ему обе наши доли, это ничего не изменит, мы ж с ним ужепоцапались, да и досталось ему от нас прилично. Как только мы окажемся наберегу, он тут же властям настучит, уж ты мне поверь. Поэтому я за то, чтобыизбавить его от всех горестей земных.

– Так ведь, и я тоже, – очень тихо произнес Паккард.

– Черт, а я уж решил, что ты против. Ну тогда порядок.Пойдем и прикончим его.

– Погоди минутку, я еще не все сказал. Послушай. Пуля вещьхорошая, но мы можем обойтись и без лишнего шума. Я вот о чем говорю: зачем намс тобой петлю на шею примеривать, если можно обделать все по-другому, ничем нерискуя? Правильно?

– Ну еще бы. А как ты собираешься все устроить?

– Я думаю так: мы с тобой пошарим по кабинам, посмотрим, непроглядели ли чего, а после поплывем на берег и припрячем добро. И подождем. Думаю,и двух часов не пройдет, как эта посудина развалится окончательно и течение утащитее обломки. Понимаешь? Он просто-напросто утонет и винить за это будет некого –кроме него самого. Я так понимаю, это гораздо лучше, чем убивать его. Я вообщене люблю людей без особой нужды убивать – это и неразумно, и безнравственно.Ведь так?

– Да, пожалуй, ты прав. А что если пароход не развалится иего не унесет течением?

– Ну, мы же можем подождать часика два, посмотреть, развенет?

– Ладно, согласен. Пошли.

Они вышли из каюты, я тоже выскочил из нее, весь в холодномпоту, и пополз к носу парохода. На палубе темно было, хоть глаз выколи, но яхриплым шепотом позвал: «Джим!», и он сразу же застонал совсем рядом со мной. Яи говорю:

– Скорее, Джим, не время дурака изображать да стонать. Тутцелая шайка убийц собралась, и если мы не найдем их лодку и не пустим ее потечению, чтобы они не могли с парохода убраться, одному из них придется очень туго.А вот если мы ее найдем, так им всем туго придется, потому что они к шерифув лапы попадут. Давай, поторапливайся. Я ищу с левого борта, ты с правого. Начнешьот плота и…

– О господи, господи! От плота? Нет у нас большеплота, отвязался плот, уплыл, – а мы с тобой тут куковать остались!