Г. Орел, училище бронетанковых войск. Апрель 1938 г.

 

Комбриг Акапян сидел в своем кабинете. С утра день начался, как обычно, и настроение у него было обычное: ни хорошее, ни плохое, а просто рабочее. Около одиннадцати позвонил комиссар и сказал, что есть разговор. Настроение у начальника училища сразу упало — ничего хорошего такой звонок не предвещал.

— Забирай арестованного, стажер. В камеру его, пусть думает, что дальше говорить будет…

В последние годы комиссар все больше и больше напоминал ему черного ворона, который приносит только плохие новости. Акапян знал Бекасова еще с Гражданской. Куда девался лихой боец Первой Конной, ни хрена не боявшийся? Он вспомнил, как Петька, тогда еще никакой не бригкомиссар, а простой пулеметчик, при обороне одного сибирского городка разругался с командиром полка из-за навязанной ему позиции в предстоящем бою.

В те дни они ждали атаки белых, которую решено было встретить яростным пулеметным огнем, а потом ударить штыковой атакой. Данные разведки свидетельствовали о том, что белые, подобравшись к лощине, где занимал позицию их полк, готовят наступление. Все это было очень похоже на правду, больно уж удобной была та лощина. И план контратаки складывался: в штыки с горки, с разгону! Это удар такой силы! А если еще на выходе из лощины поставить пару пулеметов, то ни один белый гад из такой ловушки не вырвется.

Петька же уперся, утверждая, что только самоубийца может атаковать по лощине, которая при двух пулеметах сверху превращалась в огненную ловушку, из которой вряд ли кому-нибудь удастся выбраться.

— Белые не идиоты! — орал он на командира полка. — Они сучьи дети, но не идиоты! Какого хрена они полезут в лощину? Это же чистой воды самоубийство! Они ударят по флангу и нас самих в эту лощину сбросят, а там изрубят в капусту из тех же пулеметов!

— Бекасов! Во-первых, я командир полка и мне отвечать за исход боя, а во-вторых, есть данные разведки!

— По хрену мне твоя ответственность! Какой с нее толк, если мы завтра здесь все поляжем ни за понюшку табаку? Тут их надо ждать! — Он указал грязным от пулеметной смазки пальцем в сторону пригорка, покрытого редколесьем. — Мы их тут не ждем, здесь они и ударят!

Командир полка настоял на своем, пригрозив Петьке за ослушание расстрелом перед строем, но Петька на эту угрозу наплевал и ночью самовольно, на свой страх и риск перенес-таки позицию, чтобы встретить белых именно в том редколесье, на которое он днем показывал комполка.

И быть бы ему, как и обещал командир, расстрелянным перед строем, если бы утром белые внезапно не начали атаку именно из этого проклятого редколесья, ударив по флангу полка. Даже подумать страшно, что было бы, не задержи их Петька минут на десять, пока остальные пулеметные расчеты, да и пехота тоже, не перебежали на новые позиции. Честно говоря, там и позиций-то никаких не было, голый луг. Полк понес большие потери, но атаку белых отбили и городок не сдали. За этот бой Петька получил в награду именной маузер, новые сапоги и шикарные галифе красного цвета. Вот такой он был, нынешний бригкомиссар Петр Бекасов!

Но сейчас все стало по-другому. Бекасов погрузнел, куда-то делась его бесшабашная смелость и желание отстаивать свое мнение, все чаще он отдавал предпочтение бумажной работе, что было менее хлопотно, чем отвечать на вопросы курсантов. А что? Ляпнешь, не подумавши, — и поминай, как звали. По нынешним временам это запросто, это тебе не вольница Гражданской… Стареть стал Петр Николаевич, а старость, она жизнь любит, покой ей дороже всего. К тому же в последние годы в стране происходит что-то странное, а это и опасно, и к покою не располагает. Трудно понять, чем следует гордиться, а что надо запрятать так, чтобы и сам не нашел, даже под пытками. Сколько уже самых высоких головушек полетело? Сегодня нарком, а завтра от тебя даже имени не останется! Тут уж надо быть осторожным и бдительным. Поэтому, получив сегодня по линии особого отдела сообщение о том, что отец курсанта Тысевича арестован, Бекасов немедленно позвонил Акапяну.

Он зашел в кабинет к комбригу с кожаной папкой в левой руке. Акапян громко говорил по телефону. Он указал бригкомиссару на стул, а сам еще с минуту ругался, громко сопел, а потом раздраженно бросил трубку на аппарат и сказал:

— Хоть ты подключись, комиссар! Снова требуют сократить время обучения курсантов. Быстрее, быстрее! А пацанам в бой идти! Им лишний день обучения может жизнь спасти!

— Я, Сурен Степанович, так считаю: наверху знают, что делают! И если нам сказали, что к 1939 году надо выпустить два курса, значит, надо выпустить два курса!

— Так ты уже знаешь?

— Сегодня звонили оттуда… — Комиссар неопределенно ткнул пальцем вверх.

— И ты по этому вопросу ко мне? — чувствуя неожиданное облегчение, спросил Акапян.

— Нет, Сурен Степанович, не по этому.

«Ворон, ворон… — с тоской вдруг подумал Акапян, — кого же на этот раз ты забрать хочешь?» А вслух спросил тусклым голосом, уже зная ответ:

— Тогда по какому?

— Пришло спецсообщение по линии особого отдела.

— С начала года — восьмое. Кто?

— Тысевич.

— Кто?!!

— Тысевич.

Акопян на мгновение застыл. После наркомовской проверки в марте Тысевич стал образцом для подражания: води танк, как курсант Тысевич, стреляй, как курсант Тысевич! Чуть ли не наматывай портянки, как курсант Тысевич! Черт возьми, такой хороший хлопец! Отмеченный самим Ворошиловым!

— Надо отчислять, Сурен Степанович.

— Отчислять… Отчислять… Селезнева надо отчислять! Так не дал же а, комиссар?

— Опять, Сурен Степанович? Селезнев настоящего пролетарского происхождения, отчислять его — политическая ошибка!

— Селезнев — будущий командир танка. Ты бы доверил ему свою жизнь, пошел бы к нему водителем, а?

Комиссар предпочел промолчать. Комбриг не стал развивать эту тему, сказав только:

— А к Тысевичу я бы пошел! Слушай, а нельзя как-нибудь… В виде исключения? Отличный же курсант, черт возьми!

— Сурен Степанович… Товарищ комбриг! Это уже будет не политическая ошибка, а намеренное искривление линии партии. Вы понимаете, чем это может закончиться лично для вас?

Акапян знал. Завтра же Бекасов, этот сучий потрох, настрочит политдонесение о том, что курсанта Тысевича, сына врага народа, не отчислили из училища и доверяют ему грозное оружие, которое он может повернуть против рабоче-крестьянской власти, а то и что-нибудь похуже: например, угнать танк из Орла в Москву и организовать покушение на вождей! Ума и фантазии хватит… Комбриг с острой неприязнью посмотрел на комиссара, но тот выдержал его взгляд и, сохраняя невозмутимое выражение лица, сказал:

— Так я вызову Тысевича.

— Знаешь, ты уж сам ему как-то скажи… У меня язык не повернется. Ничего не понимаю! Зачем отчислять из училища курсанта-отличника?! Кому это нужно?!

— Брось, комбриг! Все ты понимаешь! Его отец — враг народа! Он арестован. Ты уверен, что при первом же удобном случае Тысевич не отомстит? Против кого он повернет пушку? Хорошо, если против меня или тебя, а если представится случай и он выступит против… — Комиссар многозначительно посмотрел в потолок. — Кто тогда отвечать будет, что врага не отчислили?

 

Тысевич бежал в штаб. Несколько минут назад в класс заглянул посыльный, сообщив, что курсанта Тысевича вызывает бригкомиссар. К таким вызовам Петр уже привык. После того как он отличился при наркомовской проверке, его вызывали в штаб уже не раз, причем по самым различным поводам: то корреспонденты приедут, то от имени курсантов надо обращение подписать, то фотографы навалятся… Оказывается, знаменитостью быть не только приятно, но и хлопотно. Что на этот раз? Козырнув часовому у знамени, Тысевич быстрым шагом дошел до знакомой двери и постучал.

— Товарищ бригкомиссар! Курсант Тысевич по вашему приказанию явился.

Бекасов оторвал взгляд от листа бумаги, лежащего на столе, и строго посмотрел на курсанта.

— Тысевич, ты давно получал письмо из дома?

— Что? — растерялся Петр, не ожидавший такого вопроса.

— Как давно ты получал письмо из дома?

— Недели две назад… А что?

— И что там писали?

— Да все нормально. Отец работает, мать по хозяйству, брат учится, а Маруську должны в комсомол…

— Тысевич, ваш отец арестован.

— Что? Кто арестован?

— Ваш отец арестован как враг народа.

— Это… Это… Это ошибка! Это непременно ошибка! Это не может быть правдой! Какой же он враг народа? Отец? Глупости!

— Выбирайте выражения, Тысевич! По-вашему, наши органы могут делать глупости? Тысевич, вы отчислены из училища. В финчасти готовят документы, завтра вы должны отбыть к месту жительства.

— Я? Отбыть?..

Как теперь жить? Как смотреть в лицо тем, с кем два года ел из одного котелка, спал бок о бок в одной казарме? Сын врага народа… Отчислен из училища… Как он вернется домой? Что скажет родителям? Ах да… Отцу он уже ничего не скажет… Он, Петр Тысевич, еще вчера самый знаменитый в училище курсант! Золотые часы от наркома!

Петр машинально нащупал часы на запястье. Комиссар заметил этот жест.

— Часы сдайте, отчисленный из училища сын врага народа не имеет права носить часы с такой надписью.

— Не отдам.

— То есть как? — опешил комиссар.

— Часы мне вручил нарком Ворошилов, лично! Лично ему и отдам.

— Да ты, щенок…

Открылась дверь, и в кабинет вошел Акапян. По взгляду комбрига было понятно, что он слышал перепалку комиссара и курсанта.

— Тысевич, выйди в коридор.

— Есть!

— Ты что, комиссар, совсем уже не человек? Часы-то зачем у парня отбираешь?

Бекасов недобро прищурился.

— А ты подумал о том, что может произойти, если он где-нибудь эти часы покажет? Враг народа с личными часами наркома на руке! Как он может эти часы использовать, а?

— Время узнавать! — рявкнул, не сдержавшись, комбриг. — Твою мать, Петька! Что с тобой случилось? Ты же раньше другим был!

— И время другое было! Тогда лучшим оратором был пулемет, а с ним я умел договариваться! А сейчас все решает вот это! — Комиссар потряс в воздухе листком с сообщением из особого отдела. — Понял ты это, Сурен?

— Часы ему оставь.

— Ладно. — Комиссар повернулся к двери: — Тысевич!

В кабинет зашел бледный Тысевич. Он с надеждой посмотрел на начальника училища.

— Тысевич, часы можешь оставить себе, все остальное — без изменений. Выполняйте.

— Слушаюсь, товарищ комбриг, — упавшим голосом произнес курсант.

— Иди и помни, что жизнь на этом не кончается.

Из штаба возвращался совсем не тот Тысевич, который двадцать минут назад спешил к комиссару. У него словно вырос горб, плечи поникли, и шел он, как слепой, из-за чего едва не столкнулся с командиром батальона.

— Курсант Тысевич, что с вами? — спросил тот.

— Ничего. Просто я… Меня… Просто я уже не курсант.

— Не понял, это как?

— Меня отчислили.

— Тебя?! За что?!

— Как сына… Как сына… — он не смог выговорить эти три слова, тяжелые, словно черные неподъемные камни — сын врага народа. Но командир батальона все понял и тут же поспешил прочь.

Известие о том, что Тысевича, того самого, который после наркомовской проверки в марте стал непререкаемым авторитетом среди курсантов по вождению танка и стрельбе, отчислили из училища как сына врага народа, распространилось мгновенно. Если кто и сочувствовал ему, то высказываться по этому поводу вслух боялся: своя рубашка, как известно… Те, кто завидовал его внезапной славе, злорадствовали: одни — скрывая свои чувства, другие — не стесняясь, бросали ему в лицо самые глупые обвинения, лишь бы только унизить, а самим выделиться как непримиримым борцам за чистоту курсантских рядов и — все может быть! — заработать на этом благосклонное отношение самого бригкомиссара.

А у Тысевича в голове все перепуталось. Вначале, после того как комиссар сказал ему об аресте отца, он вообще потерял способность думать, ему только хотелось доказать, что это глупость, неправда, ужасная ошибка. Потом, спустя какое-то время, он засомневался: а вдруг отец на самом деле где-то оступился, кто-то шантажом или другим способом заставил его стать предателем? Но эти мысли Петр Тысевич, устыдившись, тут же отбросил: как он мог вообще подумать такое об отце?

Последнюю ночь в училище Тысевич спал плохо. Еще утром все было так замечательно, а вечером хоть в петлю лезь — все сторонились его, как чумного, и даже те, кто вначале злорадствовал и норовил сказать какую-нибудь гадость, чтобы уколоть побольнее, к вечеру обходили стороной. Если кто и сочувствовал ему, то делал это молча, выражая свою поддержку взглядом. Один только Колька Батищев, улучив минутку, когда они были вдвоем в туалете, слегка хлопнул его по плечу и сказал:

— Держись, Петька! Мы верим, что это ошибка. Разберутся — выпустят, и ты вернешься…

В этот момент в туалет кто-то зашел, и Тысевич даже не успел сказать «спасибо» за эти скупые дружеские слова, единственные, которые он услышал за весь день. Он с благодарностью посмотрел на Батищева и кивнул ему.

Утром, получив на руки документы, Петр покинул училище и уехал в Киев, чтобы оттуда, пересев на другой поезд, отправиться в Шепетовку.

 

Глава 16