В фигурку бьёт, ослепляя меня, жёлтая ветвистая молния .

Куда?

В город. Но он пуст. Я никого не встречаю.

Зачем?..

Я пытаюсь вспомнить, для чего я здесь, но отвлекаюсь и сразу же забываю, мучаюсь и не могу до конца, сбиваюсь, не успеваю, роняю мысли.

Блуждаю.

Знакомые улицы ведут в незнакомые подворотни. Там бродят длинноногие тени. Я замечаю их колебания периферийным зрением, но они исчезают, стоит мне посмотреть на них в упор. Мне страшно, я скорей хочу выбраться, выбираюсь на бульвар – и никого не встречаю.

На бульваре! В сердце города…

Я заглядываю в окна, нигде не горит свет, но он и не нужен: светло. В фотографии это называется "синий час". Кажется, это рассвет.

Где все?

Я обхожу весь город и неожиданно попадаю на площадь, на то же самое место. Я ходил кругами, я заблудился в своём городе, как в незнакомом лесу.

Опустошённом. Но как это возможно?

Становится светлее, и светлее, а моя тень передо мной растёт. У неё удлиняются ноги, выступают суставы, вытягивается в овал голова. Вокруг меня пятнами расползается золотой свет, а она наливается темнотой. Я оглядываюсь – за моей спиной поднимается огромное солнце. Я наконец вспоминаю всё и бросаюсь бежать от него, пока оно ещё далеко.

В голове мгновенно проясняется, будто у меня перед глазами появилась хорошая карта. Кажется, у меня вообще не было шансов заблудиться. Это непростительно! Как я мог? Я бегу по крестикам на этой воображаемой карте, и проверяю один за другим.

Киоск соки-воды. Крыша провалилась внутрь павильона, из обломков торчат смятые и рваные постеры. В рамах нет стёкол. Белоснежные некогда стены исчёрканы граффити так, что не осталось живого места. Бурая, свежая ещё краска сочится на землю.

Она шевелится.

Это не краска!!

Я убегаю в ужасе. Заметь я секундой позднее, приблизься ещё на один шаг, наступи я в это …

 

Впереди появляется красный панельный дом-башня, опасно накренившийся над дорогой. Изо всех сил я бегу туда. Мне видно, как медленно, но всё равно слишком быстро закрывается тяжелая дверь подъезда. Я разгоняюсь и прыгаю.

Уже внутри понимаю, что не помню этаж. Подхожу к лифту, отшатываюсь: на месте лифта – чёрная бездна. Я мечусь по лестничным пролётам. На стенах тоже граффити, всюду, и тоже этим. Мне постоянно кажется, что я попадаю на один и тот же этаж. Я заблудился.

Беру себя в руки и начинаю звонить во все квартиры подряд. Мне никто не открывает. Никто не подходит к дверям. Я обзваниваю этаж за этажом, поднимаюсь вверх, пока не оказываюсь в пустой бетонной коробке.

У неё нет ни стен, ни крыши. По периметру в небо поднимаются бетонные столбы, из концов которых торчат спицы арматуры. Под подошвой проседает цемент.

Дом не достроен.

Или разрушен?

Здесь ничего нет.

Отсюда город – как на ладони. Я подбираюсь к краю и спрыгиваю вниз.

Приземляюсь на ноги и бегу дальше.

Я бегу туда, где должен быть трёхэтажный особняк с золотисто-песочными стенами и центральной ротондой, обрамлённой шестью белыми колоннами.

Его нет. На его месте котлован, огромный кратер, в который вяло стекает мутная, буро-красная густая жижа. Она похожа на ту, в киоске и в доме. Я замечаю, что сам стою посреди одного такого потока. Жижа медленно и неповоротливо, пучась, как студенистый слизень, лезет ко мне в ботинки. Пытается сдвинуть с места.

Хлюп.

Я разгоняюсь и прыгаю. Лечу. Планирую, словно под мышками – перепонки, как у нетопыря…

На дне котлована – озерцо этой мути. Я пролетаю над ним и опускаюсь на другой край. За котлованом нет города. Теперь я бегу мимо маленьких деревенских домиков и мимо загородных коттеджей, мимо заборов из штакетника и металлического листа – они тоже пусты, как и всё остальное. Дорога берёт выше. Я поднимаюсь.

Я стою на вершине холма. Дорога круто скатывается вниз, затем, на коротком плоском участке, несколько метров идёт ровно, и после резко устремляется вверх – к вершине другого. Там стоит дом. Мой дом.

Оттуда мне навстречу спускается маленькая фигурка. Дорогу до середины освещает яркий, словно усиленный гигантской линзой солнечный свет. Такой свет бывает в последние минуты перед ураганом. Я поднимаю голову.

Надо мной – клубящаяся чернота.

Я бросаюсь вниз. В спину сразу бьёт ветер. Солнце исчезает, я не вижу дорогу, я не могу её найти, у меня нет времени её искать. Радиоактивный свет. Высокая трава цепляет меня за икры. Я спотыкаюсь, падаю, радиоактивное небо переворачивается, вращается и пропадает – я качусь вниз в траве. Листья. Стебли. Земля. Нахожу опору.

Рывком встаю в полный рост.

Чернота.

Тишина…

 

Я не знаю, когда она отпускает меня. В глубине темноты открываются маленькие блестящие точечки. Звёзды… Так я понимаю, что это уже не темнота, а небо. Ночь.

Я нахожу себя на краю гигантского кратера. В него вялыми потоками стекает мутно-бурая жижа. Стелит дождь. Молчаливые люди в комбинезонах и с серыми лицами разгребают завалы, вывозят в тачках обломки и землю. Он среди них. Он долбит киркой глину и руками складывает куски в свою тачку.

Я бегу вниз.

С тачкой, полной глины, он спешит прочь. Все вокруг хватают меня за рукава и указывают пальцами – на него. Это он! Вот он! И я иду за ним. Он не оглядывается, но идёт быстрее и втягивает голову в свою сутулую спину. Он лыс, на затылке рубец.

Я догоняю и разворачиваю его. Он опрокидывает тачку, роняет кирку и пятится от меня. Я выше его на голову.

— Видишь, что ты наделал?

Он молчит.

— Где она теперь? Где она?

Я подхожу вплотную.

— Где она?!

— Ии…

На его полуоткрытых губах надувается пузырёк слюны. Его тощее лицо покрыто воспалёнными струпьями. Оба глаза затянуты плотной молочной плёнкой. Он не видит меня.

Я – падший Орфей, который стал скульптором Пигмалионом. Я держу в руках виртуальный резец. Я творю не жизнь, но бессмертие. Моим созданиям никогда не ожить. Но мои создания никогда не умрут. Им не расправить плеч и не откинуть со лба неудобную прядь. Но они избегнут тления. Им не заговорить со мной. Но они переживут меня.

Не поблагодарить за дарованную вечность. Не проклясть за дарованную вечность…

 

И это хранилище продолжало существовать, храня накопленное неизменным.

Аватарка. Фотография, крупным планом – девушка с чёрными волосами, чёлка на лоб, кончики подожжены солнцем, в тёмно-синем пальто на белую футболку и маленькой чёрной шляпке, в которой торчат три фиолетовых колокольчика. Она стоит в луче медового света и смеётся, закрывая ладонями покрасневшее лицо, а сзади – летнее, горячее вечернее небо.

Эту фотографию сделал я, два года назад, в день нашего знакомства.

 

*

 

В конце этого дня, когда Леонов и Рита остались вдвоём. А сначала с ними было – трое, затем пятеро, шестеро…

Из них всех Леонов знал только одного, и то лишь заочно. Фамилия у него была – Маревич, он был бас-гитаристом в молодёжной рок-группе его знакомых. Пару раз Леонов писал для них тексты, о чём впоследствии сильно жалел…

Старые связи пригодились Леонову, когда с опозданием на год он решился бросить свой лицей ради колледжа кино. Он мог бы продолжать жить в родительской квартире, но сам выбрал общежитие – и быстро столкнулся с дефицитом знакомых людей. Леонов вёл образ жизни одиночки, и обратиться за помощью ему было не к кому. А затем он случайно заметил в общей болталке колледжа фамилию Маревич, и вспомнил бешеных рокеров и собственные матерные куплеты. Они с Маревичем были ровесниками, но басист заканчивал второй курс, а Леонов – шёл на первый.

Маревич и предложил эту прогулку.

 

Сейчас, спустя два года, я очень хорошо помню своё состояние в конце того дня – но не смогу вспомнить, что было в его начале. А тогда я и вовсе забыл напрочь всё, что предшествовало ему – и забыл с удовлетворением. Такой был характер: любил чёркать красными маркерами. А кто не любит при случае?

Поэтому один-единственный день мог перетянуть на весах несколько лет. Я сделал себе новый календарь, в котором отсчёт вёлся от этого дня.

В жизни терпеть не мог компании более, чем из одного человека – самого себя. А теперь, надо же, захотел. Потому, что это было ново. Неиспытанно. Свежо.

В такой свежести я и нуждался. Всё стало ново.

А как бы ни было привычно и комфортно ходить в старье, ты согласен с таким комфортом до тех пор, пока блестящая на вешалке новинка не скажет тебе, что твоё старьё убого. И ты сам захочешь его снять.

То, что старьё устраивать его больше не будет, Леонов понимал, когда относил документы в колледж – красивый особняк с золотисто-песочными стенами и центральной ротондой, обрамлённой шестью белыми колоннами. Очаровывая одним своим видом, он сулил возможность глобального обновления. Всё должно было стать новым: люди, встречи, горизонты, сцены и роли, надежды и шансы, отношения, победы, сюжеты и страницы, стихов и прозы, рассказов, повестей, великолепных, а может – покажите только, куда встать, и я поверну планету – напишу такой драйвовый роман, или поставлю моноспектакль, или…

Объектив камеры будет направлен только на меня.

Не могу сказать, что совсем ничего из этого не сбылось.

 

На встречу я опоздал – несмотря на то, что, моего удобства ради, встретиться договорились возле моего подъезда.

Когда у меня завибрировал вечно беззвучный телефон, я только вылезал из душа и сушил волосы феном. Второй вызов был в домофон. Из окна я увидел, что Маревич уже сидит на скамье у подъезда – а я занимался тем, что прыгал по квартире в полотенце и ездил утюгом по мокрым джинсам.

Но ждал он, по-моему, всё же не слишком долго.

В гладких тёплых джинсах я вышел из дома. Мы поздоровались за руку – у Маревича были широкие рабочие ладони, а ещё он оказался на полголовы выше меня – и тут подошла Рита.

Я увидел девушку с чёрными волосами, чёлка на лоб, в тёмно-синем пальто на белую футболку и маленькой чёрной шляпке. Я заметил её ещё из окна квартиры, но не догадался, что она с ним. Я растерялся. Но она улыбнулась.

Маревич не стал нас знакомить. Он пошёл вперёд, а мы познакомились сами.

 

Мы шли втроём, я в середине. Я больше отвечал, чем спрашивал: отвечал ему, а спрашивал – у неё. И при этом о Маревиче я вскоре знал практически всё, а о Рите – по-прежнему ничего.

Маревич был высок, но сутул. Он учился на звукорежиссёра. Он играл в баскетбол, коллекционировал военную миниатюру и хотел выглядеть эстетом. Читал братьев Стругацких и с неточностями говорил о Тарковском. Он покуривал и много острил, но я не всегда понимал его юмор. В целом же, он не произвёл на меня впечатление. За короткое время нашего разговора я составил в уме долгий перечень пунктов, по которым он мне проигрывал.

Мы сели в полупустой автобус: я рядом с Маревичем, а Рита напротив нас. Нам нужно было проехать всего одну остановку. Я много раз проезжал мимо этого района, бывал дальше – но не выходил здесь никогда.

 

На остановке нас ждали другие. Я мог бы вспомнить их имена, если бы захотел – но я не хочу.

 

И все вместе пошли по городу. У Леонова получилось заинтересовать их собой – он умел привлечь к своей персоне внимание. Прежде всего, хоть тогда он ещё не отдавал себе в этом отчёта, ему хотелось внимания этой черноволосой девушки в маленькой шляпке – Риты.

Но они все знали друг друга, а Леонов не знал никого. Он видел, что они относятся к его присутствию настороженно – это сковывало и тормозило беседу. Когда же временами кто-то из них соскакивал на тему, понятную только узкому кругу, беседа сразу оживлялась, но Леонов попадал в неловкое положение и молчал.

В такие моменты он заговаривал с Ритой.

Кроме неё и Маревича сейчас я не смог бы ни о ком рассказать. Там точно был ещё один парень и две девушки. А может, наоборот… Я едва не провалился сквозь землю, когда раз перепутал их имена, хотя они даже не были похожи. На девушках был густой матовый макияж, Рита же, казалось, не красилась вовсе – и выигрывала. Потом уже я узнал, что она не могла пользоваться косметикой, потому что любое прикосновение аппликатора вызывало у неё аллергию. Она комплексовала по этому поводу…

 

Мы остановились возле яркого, кричащих цитрусовых цветов павильона соки-воды. Все зашли, я дал за себя три десятирублёвые монеты и остался снаружи. Чувствовалось начало вечера. Через пару минут вышла Рита. В руках у неё было два стаканчика с прозрачно-золотистым лимонадом дюшес.

Мы стояли напротив друг друга, прислонившись спинами к двум деревьям, росшим в метровом прямоугольнике земли, которую им выделили среди асфальта. Их ветви так тесно переплетались над нашими головами, что было трудно различить, какая от какого ствола отходит. Издалека это напоминало индийский баньян. Лимонад кислил.

— Тебе нравится? – Спросил я, показывая на стаканчик.

Она покачала головой и улыбнулась.

И мы вылили остатки под деревья – каждый под своё.

 

…Вернулись остальные, и вечер повлёк Леонова дальше. Допивая дюшес из своих стаканчиков, они остановились посидеть на спортивной площадке – на краю города. Рита сделала «солнышко» на гимнастических кольцах. Какая-то девушка последовала за ней, но на неё Леонов уже не смотрел. Он запрокинул голову и уставился в небо.

Он был уже очарован. Ею. Просто пока, может быть, ещё об этом не знал.

Невдалеке над цветочной клумбой, широко расставив ножки, наклонился мальчик лет трёх.

— Бабуля, смотри, я нашёл кокон! Я нашёл кокон!

Его бабуля прошла мимо нас по дорожке, неся под мышкой разноцветный мяч.

— Бабуль, я нашёл кокон! Это кокон цветка!

— Это не кокон, а бутон! — Засмеялась та. — Кокон у бабочек.

Леонов подумал, что из парня может вырасти неплохой поэт, при условии, что ему не объяснят всё заранее.

 

Через частный сектор, длинным извилистым маршрутом мы всей компанией брели к чьей-то даче. Ожидались шашлыки. Я всё более расслаблялся, я почувствовал, что моё посвящение состоялось: говорили наконец-то не обо мне, а со мной. Мы много смеялись, но в какой-то момент я увидел, что Маревич перестал острить, шагает в стороне и почти не участвует в разговоре…

Леонов же постепенно проникался этими людьми, их атмосферой – на самом деле потому, что среди них была Рита. Ему казалось, что от него к ней уже протянулась некая ниточка, и он прислушивался – не дрожит ли другой конец? Ему всё очень нравилось. У Леонова сложилась своя картинка.

На обочинах нашей дороги росло много диких цветов, и девушки срывали их – от настроения, ради веселья и смеха. Рита сорвала фиолетовый колокольчик и вертела его в руках.

Мне хотелось говорить с ней больше. Хотелось говорить только с ней. Хотелось остаться с ней вдвоём.

Как это сделать, Леонов не знал. Он понимал, что времени у него не так много – провожатые впереди не уставали напоминать, что они почти пришли. На каком-то повороте домой вдруг засобиралась Рита. Её начали отговаривать, а Леонов запаниковал и решился встрять, используя повод.

Встрял некстати. Замешкался и опоздал: он робко пробормотал, что ему тоже пора в тот момент, когда Рита уже передумала. Она согласилась побыть со всеми ещё полчаса. Целых полчаса. К счастью для Леонова, его удерживали ещё горячее. Он позволил себя уговорить, но неожиданно заметил тень недоверия, мелькнувшую в глазах Маревича…

Они пошли быстрее. Леонов понял, что стоит ему переступить порог этой дачи – и он завязнет там до темноты.

 

Как только в воздухе запахло мангалом, Леонов начал решительно прощаться, прилагая все силы, чтобы ни у кого не получилось его задержать. Единственной, кто не участвовал в уговорах, была Рита.

Обняв всех по очереди, он развернулся и пошёл. За его спиной оставалось тихо.

Леоновым сразу же овладели сомнения, но он знал, что за ним продолжают наблюдать. Ему не оставалось ничего кроме как идти дальше, стараясь удерживать ту же походку. Он чувствовал, как шаг становится всё искусственней и тяжелей.

Ему закричали, когда он добрался до поворота и был готов скрыться за деревьями. Спрятав мгновенное торжество, Леонов крикнул, что найдёт обратную дорогу сам.

 

Помахал рукой и свернул. Как ему возвращаться, он на самом деле забыл. После нескольких совершенных по наитию поворотов он начал кусать губы. Леонов уже был готов повернуть назад – но не успел.

 

Меня окликнули по имени. Я обернулся. Рита шла в начале улицы и махала мне высоко над головой. Я увидел, что она улыбается.

В кармане джинсов завозился телефон. Я нажал на зелёный кружок, продолжая наблюдать за ней.

Это был Маревич. Он сообщил, что меня проводят.

Спасибо, mr. очевидность.

Я уже знал, кто.

— Напиши, когда встретитесь. – Добавил он после короткой паузы.

— Мы встретились. – Ответил я.

 

Обратный путь я смаковал. Вечер погружался в жидкий, мажущий, как краска, оранжевый цвет. На всём вокруг – на дороге, на заборах, на листьях, на нашей одежде и лицах – оставался его отпечаток. Мы наступали в эти оранжевые лучи, в точке схождения которых, высоко в небе, подрагивала большая, круглая, только что отлитая золотая бляха…

Солнце.

Над нашими головами остановились облака – дольки грейпфрута. С их мягких волокнистых краёв нам капал пурпурный сок.

Я чувствовал, как мир теряет форму, тает и испаряется на глазах, как уносятся в атмосферу микроскопические пузырьки воздуха, которые мы выдыхаем. Тонкие листья просвечивались насквозь и трепетали, как вуаль из тёмно-зелёной сеточки прожилок. Происходила непонятная мне мировая диффузия, всё расплывалось, растворялось, всё смешивалось со всем. Края облаков вдруг раздвинулись, и за ними я увидел верхние слои атмосферы, такие пронзительно-голубые – пока у нас, внизу, оранжевый и красный…

Сливались голоса, смешивались чувства. А причиной всему этому была та золотая бляха, с которой не застывшее ещё золото лилось вниз – на нас.

Это был Момент.

Теперь мы намеренно старались удлинить наш путь. Мы увлеклись разговором, но я уже не просто не способен воспроизвести его дословно – мне не вспомнить, о чём мы говорили вообще. Будучи сказанными и услышанными, слова сразу улетали, как пузырьки воздуха в небо. Я запомнил лишь то немногое, что мне удалось о ней узнать.

Рита жила с родителями, в многодетной семье. Отец – редактор детского журнала, мать – воспитательница в саду. Брат и сестра, оба младшие. Рита училась на отделении живописи. Рассчитывала работать мультипликатором, и уже нарисовала короткометражный мультик по рождественской сказке отца. Любила рисовать тушью открытки. Уклончиво пообещала мне одну. У неё было несколько альбомов городской графики, и лучшее она собиралась когда-нибудь выпустить книгой. Ещё у неё была кошка по имени Ирис. А ещё – она любила петь в караоке.

Помню, Рита сказала мне, что кто-то ей говорил, что она тоже могла бы писать книги.

Я не написал пока ни одной, но это «тоже» льстит мне до сих пор.

Я предложил сфотографировать её – якобы продемонстрировать навык. Мне просто хотелось отсрочить наше расставание. Подозреваю, что мне не удалось её особенно впечатлить, но одно фото ей всё же понравилось. Она стоит в луче медового света и смеётся, закрывая ладонями покрасневшее лицо, а за спиной – летнее, горячее вечернее небо. В шляпке у неё три фиолетовых колокольчика – конечно, не тех, а новых, которые сорвал я на обратном пути.

 

Прощались мы, когда уже наступили сумерки. На остановке было шумно: впереди гремели машины, а сзади стрекотали кузнечики. По асфальту, по небу, по коре и листьям размазалась тушь, но на наших лицах продолжал играть рыжий свет. Это были фонари. Они зажглись так незаметно – когда ещё не успело стемнеть до конца, и их свет смешался с естественным вечерним, а затем подменил его. А вдали, на западе, небо оставалось бледно-жёлтым, и я чувствовал силы идти с ней туда, к этому бледно-жёлтому краю, по синему асфальту, навстречу фарам. Идти долго-долго и остановиться лишь тогда, когда он сдастся и перестанет убегать…

 

Возвращался домой Леонов по темноте. Ему казалось, что его ноги почти не касаются земли. Он чувствовал себя так, как себя мог бы чувствовать воздушный шарик, перекачанный гелием.

 

*

 

Я могу вспоминать это ощущение, но не повторить его. Я могу бесконечно приближаться к нему, вплоть до того, что покажется – оно вернулось, только по-другому. Но это заблуждение. Подражание. Истина в том, что мне никогда не пережить его вновь, потому что больше нет её. Нет нас. Краеугольный камень раздроблен. Мгновение ушло.

Такое было возможно только единожды и только с одним человеком.

Этот, новый август – пустой сосуд. К ветру не примешивается её смех. Не пылает красным её лицо от прилива крови, входя в одну гамму с тонами заката. Те закаты и те вечера ещё месяц будут повторяться ежедневно, но теперь они вызывают чувство неполноты, которое оказывается сильнее. Этот, третий август – до боли похожий близнец первого, как и я сам – только близнец того Кости Леонова, что тогда, столько-то лет назад, начинал заново жить. Конечно, никаких «верхних слоёв стратосферы» тот Костя не видел, с крыши на крышу не перепрыгивал и за чёрта принимал собственные брюки – но он был способен выдумать всё это и тотчас же искренне в свои выдумки поверить; а для меня они останутся только набором подростковых метафор…

То, что сейчас происходит со мной – тоска. И по этому чудачку в том числе. И по Рите. Но на самом деле – по миру.

Неприятие мира-минус-мы. Можно скулить на облака – дольки грейпфрута.

Память субъективна, она редактирует реальность и переписывает историю. Память хранит то, что сохранить хочется. Что не хочется, она затушёвывает.

Но у меня остался стеклянный шкаф с воспоминаниями – из тонкого, но пуленепробиваемого стекла.

А может – хрустальный гроб, в котором лежит, нетленная, мертвая принцесса.

 

Память много недоговаривает Леонову. Хотя в действительности, большее из того, что Леонов забыл, он никогда и не знал – но сейчас не об этом… А портрет с колокольчиками появился на её страничке, конечно, не сразу, а несколько дней спустя. В первый вечер, вернувшись домой, Рита разместила на стене другую картинку. Маленький цветной набросок, сделанный ею прямо в автобусе.

Мальчик в джинсовой куртке и девочка в длинном платье цветов осени стоят спиной к спине, опустив глаза, и держат в руках большие букеты фиолетовой сирени.

Почему-то Костя Леонов узнал в этой сирени свои фиолетовые колокольчики…

Дальше записи у неё идут точно по порядку – теперь можно отследить почти всю нашу историю по датам.

И следующей была фотография Ириски у меня на руках. Снята завёрнутая в белое полотенце кошка, кусочек моих ладоней и фоном – моя тёмно-зелёная куртка. Естественно, без лица.

 

Как эта кошка попала к Леонову – отдельная история.

 

Я провожал на автобус двух лицейских приятелей, зашедших ко мне в общежитие позубоскалить…

Погоды не было. Моросящий, брызгающий как из забитого душа дождь то усиливался, то стихал – но не прекращался. Мы шли к автобусной станции, сгрудившись под одним зонтом. Сколько бы попыток высунуться из-под него мы не предпринимали, дождь всё равно загонял нас обратно.

И к лучшему.

Теперь мои визитёры ждали свой автобус, а я ждал, когда они наконец уедут, и держал над всеми зонт. Вдруг в кармане подпрыгнул телефон. Я вынул его, и на экран вылетела СМС-ка.

Перезвони мне, пожалуйста.

Всё.

Я посмотрел на время, сунул телефон в карман и быстро со всеми простился. Набросив на голову капюшон, я почти побежал и, скрывшись из виду между пустыми автобусами, набрал Риту.

— Привет.

— Привет.

Это было сказано одновременно.

— Что случилось?

— Всё хорошо. — Ответила она и без паузы продолжила. — Ты не можешь помочь?

По телефону её голос звучал так тонко, что казался детским. Я облокотился на борт неподвижно стоящего рядом микроавтобуса.

— Конечно. А что случилось?

— Уже ничего не случилось. У меня… — Мимо не спеша протарахтел длинный, как зелёный удав, сочленённый автобус, сжимая и разжимая на ухабах свой потрёпанный аккордеон. — …и я сейчас там.

— Где-где, повтори? — Переспросил я, пытаясь вставить в ухо выскальзывающий из пальцев наушник.

— …в ветеринарной клинике.

— Где это?

Она сказала адрес, из которого половину я не расслышал, а другую – не понял. Но кивнул, как будто мы стояли рядом.

— Ты придёшь?

— Подождёшь меня? Скоро буду.

Опора за моей спиной вздрогнула и поехала вперёд. Подпрыгнув, я отскочил и обернулся. Автобус уезжал, а из окна за мной с интересом наблюдали те, кого я провожал…

 

И Леонов отправился в ветеринарную клинику, повторяя полурасслышанный адрес и репетируя первые слова. Канонически-осеннее небо продолжало распылять мелкий, но очень быстрый от ветра дождь. На зонт времени не было. Улицу перегородили лужи. Перепрыгивая через них, порядком промокнув и поймав – повезло! – по дороге маршрутку, Леонов добрался до места за пятнадцать минут.

Вообще, интересное было время. Мне кажется, подростковый возраст или молодость в целом заканчивается как раз по мере того, как остаётся всё меньше и меньше вещей, способных заставить тебя выйти из дома во время дождя.

То есть, не выйти – выбежать с энтузиазмом.

Потом возможен период, когда таких вещей не останется совсем, а потом – настанет другой, когда выбегать будешь хоть в двенадцатибалльный шторм через минуту после того, как тебе позвонят из школы…

Но то – не у каждого.

Я открыл дверь. Продавец ветаптеки, совмещённой с зоомагазином, подняла на меня глаза в огромных очках и сразу скрылась обратно за клетками-переносками. На звук закрывшейся за мной двери из коридора выглянула Рита. Чёлка упала ей на лоб.

И маленькое разочарование: она была не одна, а с младшей сестрой. При разнице в три с половиной года они выглядели почти как близнецы – но несмотря на это, Рита была красива, а её сестра – нет. Всмотревшись в их сходство, я неожиданно понял суть этого впечатления: всё, что так украшало Риту, в то же время совсем не шло её сестре: длинная чёлка на маленьком, ещё детском лбу, большая для этого лица улыбка, узкий вздёрнутый носик-косточка. В общем, её сестра показалась мне шаржем на неё саму.

Леонов был предвзят. Рита, к слову, считала сестру красивее себя.

На Рите была чёрная кожаная курточка поверх лёгкого голубого платья и шёлковый бело-синий омбре платок. Ни следа, конечно, косметики. На коленях у Риты лежала, уткнувшись мордочкой ей в живот, пёстрая кошка. Рита поглаживала её рукой. Я сел рядом.

Кроме нас троих в коридоре никого не было.

— Вы следующие? — Кивнул я на белую дверь.

— Нет, мы уже были. Только что вышли.

— Понятно… — Я протянул руку к пушистой спине. Кошка повернула голову, посмотрела на меня квёлыми глазами и равнодушно закрыла их. Она была некрасива. — Что с ней?

— Вылечим. — Бодро откликнулась Рита и улыбнулась.

— Значит, я опоздал?

— Тебе можно было не спешить. — Сказала её сестра, не глядя на меня. — Она собиралась ждать тебя, пока здесь всё не закроётся.

— Не слушай её. — Рита закрыла сестре рот ладонью. Та стряхнула её руку:

— В следующий раз укушу.

Белая дверь рядом со мной открылась, из кабинета вышел врач в шапке и ветровке поверх халата, дважды повернул ключ в замочной скважине и ушёл.

— А сейчас мы ещё чего-нибудь ждём?

— Ага. Пока для вас выключат свет…

— Нет, мы ничего не ждём.

— Тогда чего мы здесь сидим?

— Сейчас пойдём.

— Там дождь. — Понял я.

— Кошку нельзя мочить. — Улыбнулась Рита.

Я не глядя почёсывал кошачий загривок, пропуская между пальцев длинные нити шерсти, а сам тем временем рассматривал кольца на Ритиных руках. Два маленьких одинаковых кольца на правом и левом средних пальцах, с надписями тонкой серебряной вязью на каждом – кольца одинаковые, а надписи разные… Я аккуратно наклонился ниже, чтобы прочесть, но она заметила моё движение. По моему лицу хлестнул быстрый взгляд её широко распахнутых глаз.

— Вы такие красные… — Послышался ироничный голос из-за её плеча.

Она ущипнула сестру и действительно покраснела.

— Я с холода. — Сказал я. — А ты от чего?

 

Потом они купили в аптеке каких-то пакетиков своей кошке, и я понёс зонт над всеми тремя (включая пациентку). К тому времени дождь усилился, но стих ветер, и толстые струи колотили в зонт перпендикулярно сверху. Нести его над ними – себя я уже не считал – по узкой дорожке было сложно и требовало высокой мобильности. Я шёл последним, вытянув вперёд затекающую руку.

Мы говорили ни о чём.

— Вы пойдёте гулять? — Вдруг спросила её сестра посреди разговора.

Рита так, чтобы я не заметил, сжала ей запястье.

— Эй! Что ты делаешь?

— Хочу посчитать пульс…

— Через рукав?

— Да.

— Так что, мы пойдём гулять? — Возник я, дождавшись паузы.

Они обернулись, вздрогнув от неожиданности. Они уже обо мне забыли. Рита покраснела ещё гуще и зарылась лицом в складки шарфа – но я увидел, что она улыбается.

— Донесите надо мной зонтик до остановки, а дальше делайте, что хотите.

 

Так мы и поступили. Посадив девочку и кошку в маршрутку, пошли гулять под зонтом. Один за другим на улицах зажглись фонари. Мне пришла в голову метафора: кипящие желтки фонарей на синих сковородах луж.

Кричаще. Экстравагантно. По-маяковски! Длинновато, но использовать можно. Косте очень понравилось.

Я понимал, что хорошо было бы повести Риту в кафе, но у меня не было с собой денег. Зато все безлюдные улицы были нашими… Дождь стал тоньше и музыкальней. Редкие прохожие, мелькнув, исчезали, не показывая лиц из-под зонтов. Мы ушли в переулки и дворы.

Так выглядел второй Момент.

Влажное лиловое небо.

Стройный щебечущий дождь.

Арки в тёмные пустые дворы, в которых очень много зелени.

Мокрая лиана, оплётшая пятиэтажку, и яркое жёлтое окно среди её ещё густой листвы.

Жёлтый свет из окон, капель с опущенных вниз ветвей плакучих деревьев, царапающих зонт, узоры их теней на мокром асфальте, водяная пыль вокруг фонарей и их дребезжащие отражения в лужах, по которым стучал кто-то с тонкими пальцами пиониста.

Чистая белая луна

,красный Марс, Венера, окольцованный Сатурн, кометы и астероиды, Млечный Путь, туманность Андромеды, пояс Ориона, миллионы новых, никому не известных, кроме нас, звёзд – весь бескрайний космос

над нашими головами.

Тишина и безветрие.

Её запах.

И рядом её пылающее лицо, а она думает, что мне не видно. Но я прекрасно вижу в темноте.

 

Дунул ветер и развязал её платок, забросив один край на моё плечо. Мы ухватились за него одновременно.

— Отпусти!

— Теперь моё. — Парировал я.

— Отпусти… — Её глаза улыбались.

Я выпустил из пальцев платок и поймал её руку.

— Хорошо. Но сначала нужно поставить метку. Вампирскую.

И, прежде чем она поняла, я прижал к губам её запястье…

 

Потом Леонов проводил Риту на остановку и смотрел, как она уезжает.

А кошку Ириску в первый раз взял к себе через несколько дней – чтобы от неё не заразились живущие в Ритиной квартире двое котят. Родители не возражали – он сказал, что это на время. Ирис получила в распоряжение его пустующую комнату. Леонов её вылечил.

В другой раз кошка жила у Леонова, когда у Риты был ремонт. И уже у него заболела. Вместе с родителями он снова её лечил. Родители Леонова привыкли к ней, а она привыкла к их квартире…

И в конце концов переселилась туда навсегда.

 

Она некрасивая, очень обычная, но что-то в ней есть. Это становится заметней, чем дольше она рядом, чем больше времени ты с ней проводишь. Она с характером. По умолчанию злая, но когда ласковая – придумывает такое, что тебе с твоим человечьим умом никогда бы и в голову не пришло. Тем эти моменты и ценнее. Каждый раз удивляет.

А кроме той СМС-ки никаких текстовых следов моего общения с Ритой у меня не осталось.

 

Пожалуйста, перезвони мне.

 

Всю переписку я стёр. Теперь жалею. Было очень легко в секунду, касанием пальца, уничтожить историю длиной полгода. Если бы у меня было столько же времени на размышления, я бы этого не сделал. Да и ещё много чего не сделал бы…

Наверное, если бы существовал способ за секунду, щелчком пальцев, уничтожить вселенную– обязательно нашёлся бы безумец, готовый это совершить. Но если бы для такой секунды потребовались годы ожидания, в одиночестве и тишине, то и у безумца одеревенели бы пальцы.

Меня утешает, что мой щелчок уничтожил, по крайней мере, половину вселенной, а не её всю: летопись нашей истории, ровно столько, сколько вычеркнул я – осталось у неё. В этом парящем в воздухе мавзолее… Я всегда имел возможность задать вопросы, найти ответы или хотя бы просто всё перечитать – но ни разу этого не сделал. Сначала – объяснимо, почему. Кто станет ковырять края свежей раны? Потом было просто страшно. А потом зарубцевалось. Успокоилось. И уже ничего не хотелось…

Теперь же меня вдруг потянуло рефлексировать и вспоминать, но я всё равно борюсь со своими желаниями, чтобы не нарушать это хрупкое, насквозь условное – жизнеподобие.

Жизнеподобие, позволяющее, ни много ни мало, проигнорировать смерть. Тоже, конечно, условно. Это бессмертие, которое заключается не в преодолении смерти, а в её затушёвывании, затушёвывании до такого состояния, когда её можно, пусть и номинально, не замечать.

Благополучный – а все мы благополучны до срока – человек с непошатнувшимся миром найдёт в этом мало смысла. Но тот, кто не готов мириться с главной человеческой несправедливостью – смертью, уцепится и за столь тонкую соломинку. Каждый из нас заслуживает бессмертия и сам может его себе обеспечить. Для этого нужно всего лишь перекачать своё сознание на более надёжный носитель.

Говоря короче – завести блог.

Ради такого бессмертия писались и пишутся книги. Но сейчас всё проще.

И моя Рита по-прежнему остаётся в списках живых – отнюдь не фигурально, а по-настоящему. Остались в сохранности её мысли, её чувства, настроения. То, как она смотрела на себя. То, как видела других.

Хотя бы это…

 

Главное в жизни. Саморазвитие. Главное в людях. Доброта и честность. Мировоззрение. Православие.

 

Последнюю строку не понимаю до сих пор. От неё я об этом не слышал. Она была крещёной, но нательного креста не носила. Мы не говорили об этом.

Её характер не уместился весь в эти краткие формулировки. Но это и не входит в их функции. Они выхватывают только самое главное.

Раньше казалось, что в выборе из пяти-десяти одинаковых для всех параметров не может быть индивидуальности. Теперь я знаю, что это и есть индивидуальность – единственная, которая только и возможна в жизни.

Не исчез тот мирок, маленький виртуальный домик, который она создала, а я сберёг: её фотографии, список друзей – круг общения, сохранённые картинки, видео, любимые фильмы, любимые книги, цитаты, страницы и группы, которые она каждый день просматривала (откуда до сих пор сыплются новости в её ленту), музыка, которую слушала на повторе. Всё это вместе и есть её образ, всё это и была она.

В статусе у неё была цитата. Переведённая строчка из песни. В конце концов, я – всего лишь человек.

Cause I'm only human after all, I'm only human after all…

Мне эта строка подходила больше.

А первый раз я услышал эту песню в автобусе.

 

*

 

Темнело. Все уезжали с одной – той самой, нашей – автобусной остановки. Мы поднимались к ней по длинной, упирающейся в горизонт улице. Нас было пятеро или шестеро, а может, ещё больше (Леонов, естественно, ни на кого не обращал внимание).

Маревича с нами не было.

Мы с Ритой шли раздельно. Я намеренно не приближался к ней, окидывая её короткими быстрыми взглядами, когда не видел несуществующий для меня собеседник. И неско