Из сборника «Миражи» / Kangastuksia(1902)

 

 

ВРЕМЯ

В стороне восхода жило племя,

Времени молившееся. Храмы

возвели ему в священной роще,

на обрыве над потоком быстрым.

Издали блистали крыши храмов,

далеко жрецов звенели хоры,

еще дальше разносилась слава

Времени и веры их жестокой.

 

Время ведь не статуя из камня,

рукотворный образ иль природный,

не идея, не пустые бредни,

Время — это страшный зверь, который

требует труднейшей, высшей жертвы:

сотню юношей прекрасных, смелых

каждый год на повороте лунном.

Стон и плач тогда в стране восточной,

горе тяжкое у всех на сердце.

 

Но жрецы поют в священной роще,

храмы обходя при лунном свете:

«Велико, сильно, жестоко Время!

Ты могущественней всех на свете,

ты взревешь — и горы раскрошатся,

ты дохнешь — и стены распадутся,

а когда ты по земле проходишь,

никого в живых не остается».

 

Жрец мне рассказал одну легенду

вечером, когда совсем стемнело,

лишь святой поток в ночи струился

и вода звенела на порогах.

Ветер спал, и роща, и далеко

Гималаев ледники сверкали.

Старика глаза блестели ярко,

когда начал он рассказ свой чудный:

 

«Наступил черед и месяц жертвы.

Юношей по одному приводят,

скованных, а на глазах повязка.

Отворят врата, опять закроют —

никогда назад им не вернуться.

 

В жертвенной толпе был парень смелый,

точно пальма стройный, он прекрасен

был лицом, как Будда, — радость взору,

матери опора и надежда,

старцам помощь, девушкам — любимый,

украшение всего народа.

Своего он часа ожидает

молча. Рядом мать вздыхает, плачет.

 

Миг настал. Его толкают в двери,

он звериный слышит рев, он чует

на своем лице дыханье смерти —

вдруг повязка с глаз его упала:

он узрел, чего никто не видел,

то, что смертным видеть не годится.

 

Перед ним богиня — злое Время:

вполовину — ящер, весь в чешуях,

вполовину — дева- молодая,

а в глазах у ней огонь, как в пекле,

там кипят на дне пожаром страсти;

вот к нему протягивает руки,

чтобы сжать в чудовищном объятье…

 

Супротив стоят одно мгновенье

Время и герой, бесстрашный духом:

глядь — колени зверя задрожали,

взор потух и опустились руки;

нежно и легко, как летний вечер,

юношу она поцеловала.

 

И герой из подземелья вышел,

только ликом был смертельно бледен.

Он покинул мать, сестер, он бродит

по лесам, вершит работу духа,

что в веках не сгинет, не исчезнет.

Зубы Времени его не тронут,

он над смертью одержал победу:

то, о чем другие лишь мечтали,

он, мечты воитель, созидает».

 

Так служитель храма мне поведал

вечером, когда совсем стемнело.

Молча я сидел, молчал рассказчик.

Гималаев ледники померкли.

Лишь святой поток в ночи струился

и вода бурлила на порогах.

Наконец священника спросил я:

«Неужели с той поры герои

Время никогда не побеждали?»

 

Ярко старика глаза блеснули,

руки на груди скрестив, он молвил:

 

«Каждый раз мы Время побеждаем,

когда мысль в душе у человека

зародится, за пределы жизни

вырастая, смертного сильнее.

С той поры, всему на свете чуждый,

людям господин, он все же в рабстве,

потому что он, мечты воитель,

стал подножьем собственной идеи».

 

«Что, если мечту он запятнает?»

 

«Будет он повержен, уничтожен,

а мечта в другом найдет жилище,

точно буря путь в сердцах проложит».

 

Длилась ночь, и хищники проснулись:

леопард из дебрей леса вышел,

тигр — темный ужас караванов,

лев — стрелков ночное наважденье.

Ветви гнулись, и шуршали травы,

дальний рык ночной прорезал воздух.

Вспомнил я про Время — страшный призрак

и спросил, невольно содрогнувшись:

«Неужели Время не погибнет,

никогда народ не будет счастлив?»

 

Он как будто не слыхал вопроса.

Молча он сидел, молчал я тоже.

В небе загорались звезды — так же

у людей в сердцах мечты горели;

и почудилось мне пенье хора

в шуме вод священного потока:

«Велико, сильно, жестоко Время!

Ты могущественней всех на свете,

ты взревешь — и горы раскрошатся,

ты дохнешь — и стены распадутся,

вечно лишь святой реки теченье,

бесконечно лишь стремленье духа».

 

 

AIKA

Asuu aamuruskon mailla kansa,

jonka jumala on Aika. Templi

tehty hälle puistohon on pyhään,

virran vieriväisen kaltahalle.

Loitos loistaa templin kaarikatot,

kauas kuuluu pappein kuorolaulu,

kauemmaksi vielä maine kulkee

Ajan ankarasta uskonnosta.

 

Aika näät ei ole kivikuva

käsin tehty taikka luonnon muoto,

aate ei, ei tyhjä mielihoure.

Aika hirviö on julma, joka

uhrit parhaat, vaikeimmat vaatii,

sata miestä, inieheväa ja nuorta,

joka vuoden kuussa kääntyvässä.

Siit’ on idän maassa itku, parku,

paino raskas rintaluita painaa.

 

Mutta näin ne laulaa templin papit

käyden kuutamossa hiljaisessa:

«Suuri, suuri, ankara on Aika!

Maailmoiden mahtaja sa olet,

kun sa mylväiset, niin vuoret murtuu,

kun sa henkäiset, niin hirret hajoo,

vaan kun sinä jalan maahan poljet,

jää ei ykskään eloon elävistä.»

 

Tarun kertoi mulle templin pappi

kerrao aurinkoisen alas mennen,

yössä yksinänsä koskein kuohun

pyhän virran pyörtehiltä soiden.

Tuuli lepäsi ja lehto. Kaukaa

kimalteli Himalajan huiput.

Väkevästi loisti vanhan silmä,

kun han tarinansa kumman kertoi:

 

«Kääntyi kuu ja tuli uhrin tunti.

Yksi erällänsä nuoret tuodaan,

silmin sidotuin ja käsin. Uksi

avataan ja jälleen suljetahan.

Hälle ei se enää koskaan aukee.

 

Uhrien parvessa on poika uljas,

pitkä varreltaan kuin palmu, kaunis

kasvoiltaan kuin Buddha, jalo nahdä.

Ainoo turva on han äidin vanhan,

toivo tietäjien, naisten lempi,

leirin kaunistus ja kansan kaiken.

Vuoroansa vaiti odottaa han,

äiti vierellänsä itkee, huokaa.

 

Hetki lyö. Han sisään sysätähän,

pedon kiljunnan han kuulee, tuntee

kasvoillansa kalman henkayksen —

silloin, katso: silmäin side laukee,

ja han näkee, mit! ei kenkäan nähnyt

eikä nähdä sopis kuolevaisen.

 

Ajattaren ankaran han näkee:

puoleks lisko, suomuinen ja suuri,

puoleks nainen punalieska-huuli,

päässä silmät niinkuin pätsi palaa,

pätsin pohjass’ ajan pyyteet kiehuu,

käden kohottaa han vetääksensä

sulhon syleilyynsä kauheahan.

 

Seisovat he hetken vastatusten,

Ajatar ja urho miekan, mielen:

katso, vaappuu pedon polvet, sammuu

silmä, vaipuu käsi kynnellinen;

keveästi niinkuin kesäilta

sulhon huulille han suukon painaa.

 

Mutta kammiosta urho astuu

kalpeana niinkuin kuolo, kulkee

metsiin, jättää äidin, siskot, miettii,

tekee hengen toitä, jotk’ ei katoo,

vaikka katoaisi kansa kaikki.

Hänehen ei Ajan hammas pysty,

voittanut han ompi kuolon vallan,

silla han on unelmainsa urho

ja han täyttää, mita monet tuumii.»

 

Näin se kertoi kerran templin pappi

mulle aurinkoisen alas mennen.

Vaiti istuin, vaiti kertojakin.

Himmenivät Himalajan huiput.

Yössä yksinänsä koskein kuohu

pyhän virran pyortehiltä kuului.

Silloin sanat sattui mieleheni:

«Eikö sitten enää milloinkana

miestä ollut Ajan voittajata?»

 

Väkevästi vanhan silmä loisti,

kädet rinnoillaan lian risti, lausui:

«Aika voitetahan joka kerta,

jolloin aatos miehen mieless’ syttyy,

aatos miehen mieltä ankarampi,

kasvavainen yh kuolevaisen.

Siitä asti on hän outo täällä,

herra muille, oija itsellensä,

sillä hän on unelmainsa urho,

oman aattehensa astinlauta.»

 

«Entä jos hän aattehensa tahraa?»

 

«Silloin aate hänet alas lyöpi,

ottaa asuntonsa toiseen, jatkaa

tietään niinkuin myrsky merta käyden.»

 

Hetket kului. Pedot öiset heräs,

lähti leopardi piilostansa,

tiikeri, tuo karavaanein kauhu,

leijonakin, metsästäjän mielle,

oksat risahteli, risut taittui,

kaukaa karjunta yön ilman halkas.

Ja ma mnistin Ajattaren haamun

ja ma kysyin äänin vavahtavin:

«Eikö koskaan Ajatar tuo kuole?

Eikö koskaan koita kansain onni?»

 

Liene kuullut ei hän kysymystä.

Vaiti istui hän ja vaiti minä.

Tähdet syttyi taivahalle, syttyi

iäis-aatteet ihmissydämissä;

ja ma kuulin koskein kuorolaulun

pyhän virran pyörtehiltä soivan:

«Suuri, suuri, ankara on Aika,

maailmoiden mahtaja sa olet,

kun sa mylväiset, niin vuoret murtuu,

kun sa henkäiset, niin hirret hajoo,

pysyväinen vain on pyhä virta,

iäinen vain ihmishengen kaipuu.»

 

 

МЕСТЬ КИММО

Киммо вдоль пологой сопки

в темноте бежит на лыжах,

как горят на небе звезды,

так в груди тоска пылает,

когда он в чащобе ночый

напевает, одинокий:

«Резвую растил я дочку,

нежную, как олененок,

раз одна осталась в коте[1] —

и пришел чужак, бродяга,

и лежал на шкурах с нею.

Как его однажды встречу —

содрогнется лес дремучий!»

 

Киммо вдоль пологой сопки

в темноте бежит на лыжах.

 

На вершине мрачной сопки

пляшут девы-лесовицы,

за снежинками вдогонку,

космы по ветру развеяв;

мимо волк трусцой проскачет,

небеса сверкнут сияньем,

да вздохнут снега глубоко —

и опять все тихо, тихо.

 

«Не иначе — быть метели», —

думал Киммо; торопливей

палки лыжные мелькали,

да лыжня с горы бежала.

 

Вдруг он слышит из-под ели

слабый голос, еле слышный:

«Ой ты, лыжник, кто бы ни был,

помоги мне, бедолаге!

Ехал я на оленихе —

постромки она порвала,

опрокинув мои санки,

убежала в лес дремучий.

Не найти теперь дороги,

не уйти из рук мороза!»

 

Киммо всем нутром горящим

чужака-бродягу чует:

вот он, странник, вон и санки,

все следы сюда приводят!

За ножом рука рванулась —

совесть не велйт ударить.

 

Есть закон в суровой Лаппи[2]:

помоги в пути любому!

«Становись на лыжи сзади, —

говорит, — свезу в деревню,

в жаркой сауне отпарю».

Молча по лесу скользили:

за спиною Киммо путник,

в отдаленьи — сопка Хийси[3].

 

На вершине мрачной сопки

пляшут девы-лесовнцы,

космы по ветру развеяв,

вслед за вихрем завывают:

«У-у-у тебе, герой бессильный,

что мечтал и пел о мести!

Наконец врага ты встретил:

хорошо ему, обглодку, —

безопасно на запятках!»

 

Вот к порогам путь приводит,

над водой — мостки; тут Киммо

молвит: «Встань передо мною —

будет нам куда сподручней!»

 

Поменялися местами

и чужак в одно мгновенье

полетел в поток кипящий,

крик пропал в ночи морозной,

и опять все тихо, тихо.

 

Киммо смотрит, холодеет:

лесовицы, децы Хийси,

уж летят с вершины сопки,

налетают, словно вьюга,

точно зимний вихорь воют,

с каждой ветки, с каждой кочки,

изо всех земных расщелин

оплетают волосами

совершившего убийство,

обнимая и целуя,

жизни теплой пьют дыханье,

умыкают его к Хийси,

под сугробами хоронят.

 

Воет волк, бурлят пороги…

Утром солнце засверкало.

 

 

KIMMON KOSTO

Kimmo vuorta viertävätä

hiihtää yössä yksinänsä,

taivaan tähtöset palavat,

palavampi Kiminon tuska,

kun hän korpia samoopi,

yksin yössä lauleleepi:

«Tytär oli minulla nuori,

niinkuin pieni petran hieho,

jäi yksin kotahan kerran,

tuli miesi muukalainen,

tytön taljalla lepäsi;

kohdannen hänet ma kerran,

silloin korpi kauhistuvi.»

 

Kimmo vuorta viertävätä

hiihtää yössä yksinänsä.

 

Tuiman tunturin laella

Hiiden immet hyppelevät,

kilvaten lumikiteinä,

hapset tuulessa hajalla;

susi juosta jolkuttavi,

revontulet räiskähtävi,

huokaavat lumiset aavat,

taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa.

 

«On tulossa tuisku-ilma»,

tuumaa Kimmo, kiiruhummin

sauva iskee, suksi potkee,

vuoren varsi katkeavi.

 

Kuulee alta korpikuusen

äänen vaisun vaikeroivan:

«Hoi, kuka hiihtäjä oletkin,

auta miestä onnetonta!

Petralla ajelin, petra

katkoi ohjat, kaatoi pulkan,

metsän kohtuhun katosi;

toki sää.styi heija henki.

Nyt en tiedä tieta enka

paikkaa pakkasen käsistä.»

 

Tuntee miehen muukalaisen

Kimmo kiljuvin sisuksin;

tass’ on miesi, tuossa pulkka,

täune petran jäljet toivat!

Kohoo jo verinen veitsi,

käsi käskee, tunto kieltaä.

 

Laki on Lapissa: auta

aina miestä matkalaista!

«Kohoahan suksiileni»,

virkkaa, «vien sinut kylähän.

Lämmin on kylässä kylpy.»

Hiihtelevät hiljallensa,

Kimmo eessä, mies takana,

taempana Hiiden vuori.

 

Tuiman tunturin laella

Hiiden neiet hyppelevät,

laulavat hajalla hapsin

kera vinkuvan vihurin:

«Voi, urosta voimatonta!

Kovin kostohon käkesit,

kostettavan kohtasitkin.

Hyvä on hylyn nyt olla

kostajansa kantapäillä.»

 

Tulevi etehen koski,

kosken poikki porras; Kimmo

virkkaa: «Vaihduhan edelle,

somemp’ on samotakseni.»

 

Vaihtuvi edelle toinen, —

kosken kuohuihin katoopi

käden yhden kääntämällä.

Soi parahdus pakkas-yössä.

Taasen kaikk’ on hiljaa, hiljaa.

 

Kimmo katsoo kauhistuen.

Jo tulevat Hiiden immet

tuiman tunturin laelta,

tulevat kuin tuisku-ilma,

vinkuvat kuni vihuri,

joka taholta, joka aholta,

joka vuoren vinkalosta;

käärivät hivuksihinsa

miehen, jok’ on murhan tehnyt,

sylitellen, suukotellen,

elon lämpimän imien,

ottavat omaksi Hiiden,

alle hangen hautoavat.

 

Susi ulvoo, koski kuohuu. —

Aamulla auringon kimallus.

 

 

ХЛЕБ ГОСПОДЕНЬ

Как-то Киесус, бог Карельский,

пастухом служил, батрачил

в доме Руотуса-урода[4].

 

Баба Руотуса, поганка,

собрала ему котомку —

клала пять краюшек хлеба

да соленых шесть рыбешек:

хлеб-то весь заплесневелый,

рыба год лежала в кадке.

 

Кто же отнесет котомку?

 

Дочка, Роза золотая.

 

Ждал, на камне сидя, Киесус:

«Принесла зачем такое?»

 

Роза тихо отвечает:

«Мать припасы собирала —

дочка проливала слезы».

 

Спрашивает бог Карельский:

«О чем, красавица, плачешь?»

 

Роза-золотко зарделась:

«Плачу я о человеке,

о судьбе его несчастной».

 

Разломил Господь краюху,

положил на пень еловый:

«Пировать садись со мною!»

 

Хоть противно было Розе,

отказаться не посмела,

съела маленький кусочек,

а второй уже в охотку:

 

хлеб-то из пшеницы лучшей,

рыба свежего улова.

Про себя она дивится.

Спрашивает — что за чудо?

 

Улыбнулся тихо Киесус:

«Хлеб Создателя — чудесный

Человека пожалела

хлеб слезами умягчился,

о судьбе его рыдала —

сделалась еда вкуснее

под Господним синим небом,

на трапезе его щедрой».

 

Как домой вернулась Роза,

с той поры не постарела.

 

 

LUJAN LEIPÄ

Kiesus Kaijalan jumala

tuo oli kaijan kaitsijana

ruman Ruotuksen talossa.

 

Ruoja Ruotuksen emänta

pañi konttihin evästa,

viisi leivän viipaletta,

kuusi suolaista kaloa,

leivät hannaassa homeessa,

kalat kaikki vuoden vanhat.

 

Kenpä kontinkantajaksi?

 

Kultaruusu, Ruojan tytär.

 

Virkahti kiveltä Kiesus:

«Miksi tuot minulle näitä?»

 

Lausui kaunis Kultaruusu:

«Eväät on emon panemat,

itkut immen vierittamät».

 

Kysyi Kaijalan jumala:

«Mita itket, miesten lempi?»

 

Puikutti punainen Ruusu:

«Osoa inehmon itken,

koko kohtalon kovuutta».

 

Mursi Luoja leivänkyrsan,

pañi palasen kannikalle.

«Siis kera pitoihin käyösl»

 

Nyrpisti nenäänsä Ruusu,

toki kuuli käskijätä,

söi palan hyvillä mielin,

toisen miellä mielemmällä;

 

palat on parhainta nisua,

kalat kaikki vastasaadut.

Ihmetteli itseksensä.

Jo kysyikin Kiesukselta.

 

Hymähti hyvä jumala:

«Niin on laatu Luojan leivän.

Min osoa inehmon itkit,

sen mehustit särvintäsi,

minkä kohtalon kovuutta,

sen sulostit suupaloja,

alla taivahan sinisen,

amo-Luojan atrialla.»

 

Juoksi, joutui kohin kotia,

ei ikinä isonnut Ruusu.

 

 

Из сборника «Псалмы Святого четверга I» / Helkaoirsiä I

(1903)

 

 

УДАЧА

Так седые пели боги,

бородатые ревели

возле озера Округи,

на пиру в избе Удачи:

«У того блаженный жребий,

тот схватил за косу счастье,

у кого в руках уменье.

У него в дому достаток,

не иссякнет в бочках пиво.

 

А Удача, тот счастливец,

тот умелый землепашец,

наливал в братину пива,

таковое слово молвил:

«Вот житье-то, вот веселье!

У меня добра в избытке,

да одно печалит сердце:

Туони придет суровый,

Куоло все под корень скосит»[5].

 

Только выговорил это,

зазвенели колокольцы,

за забором забренчали,

к ним прислушался хозяин;

боги тоже приумолкли.

 

Новый гость ввалился в избу,

в бороде, на шапке иней,

на бровях висят сосульки;

тут лучина стала гаснуть,

побледнел лицом Удача.

 

Молвил Куоло незваный:

«Коль никто не привечает,

сам скажу себе: с приездом!»

 

А Удача, тот счастливец,

тот умелый землепашец,

чует — в жилах кровь застыла,

сердце будто замирает

от невыразимой муки;

все ж приветливо сказал он:

«Ты пожалуй к нам на праздник,

пива пенного отведать».

 

Буркнул гость заиндевелый:

«Я пришел не веселиться,

сам налью себе я пива».

 

Он шагнул к гостям почетным,

выпил пенную братину,

говорит слова такие:

«Новостей никто не спросит —

сам скажу, какие вести:

путь-дорога ждет Удачу,

сани — увезти героя».

 

Помертвел, поник Удача,

подкосилися колени,

рухнул он бессмертным в ноги,

завопил истошным криком:

«Не могу еще расстаться

с домом добрым и с хозяйством,

с молодой моей женою!

Хоть на день прошу отсрочки,

на одну неделю, на год!»

 

Боги важные кивнули.

 

Странно усмехнулся Куоло:

«Мы насильно не уводим,

да еще богов любимца.

Что ж, мое-то время терпит».

 

Вышел из избы Туони,

за собою дверь захлопнул;

не отдышится хозяин,

переводят дух и гости.

 

А Удача, тот счастливец,

тот умелый землепашец,

чует — в жилах кровь взыграла,

сердце словно вырастает

от веселья удалого;

наливал в братину пива,

таковое слово молвил:

«Вот житье-то, вот веселье,

на столах еды в избытке,

да всего сильнее радость:

воротиться с Туонелы[6],

видеть, как уходит Калма».

 

Праздник шел, ковши гуляли,

наполнялися, пустели.

Захмелел, заснул Удача.

 

Он в пустой избе проснулся,

услыхал мороз трескучий,

поглядел в окно Удача:

у ворот коня увидел,

смирно конь стоял в упряжке,

на санях — дородный кучер,

воротник тулупа поднят.

 

Побледнели в небе звезды,

утро зимнее вставало.

 

Вспомнил он вчерашний вечер

и сказал как будто в шутку:

«Дом в работу — гость в дорогу!

Эй, пора уж просыпаться!»

 

Но в ответ ему — ни звука.

 

Высек он огонь огнивом.

Глянул в горницу и в сенцы

и пошел наверх в светелку,

где молодка почивала;

громко с лестницы позвал он:

«Время, милая, проснися —

звезды ясные бледнеют!»

 

Но никто не отозвался.

 

Тут Удача, тот счастливец,

тот умелый землепашец,

он недоброе почуял,

нехороший в жилах холод;

снова в горницу вернулся,

подошел к печи поближе:

печь давно, видать, остыла.

 

Снова глянул он в окошко:

конь стоял как был — стеною,

как гора, вздымался кучер.

 

Вспомнил он вчерашний вечер —

губы сами улыбнулись:

«Хорошо тому счастливцу,

кто с богами покумился».

 

Потянулся он, зевая,

да прилег в углу на лавку,

порешил поспать немного;

головой крутил, руками,

так ворочался и эдак —

сон нейдет, как ни старайся.

 

Подскочил в сердцах Удача,

осердился, заругался:

«Веселей пойдет гулянье,

коль гостей чуток убудет!»

 

Отвечал холодный кучер:

«Что ж, пойдем — пора в дорогу».

 

Как узнал Удача гостя,

сердце в нем захолонуло:

«Получил я год отсрочки!»

 

Гость ледовый усмехнулся:

«Получил годов ты сотню,

да неужто не заметил?»

 

А Удача и не помнит,

чтобы жил он после пира:

«У меня сынок был малый».

 

Говорит морозный Туони:

«Умер он и похоронен,

в Манале уж век лежит он».

 

Тут Удача, тот счастливец,

тот умелый землепашец,

распознал богов подарок,

говорил он, горько молвил:

«Ни за что на свете, смертный,

не садись за стол с богами!

У богов пиры-то долги —

быстры годы человечьи,

словно колесо у прялки.

Золотые дни мелькнули —

всей-то жизни время вышло,

молодца хребет согнулся

в этих праздниках веселых,

на попойках у бессмертных».

 

Сел он в розвальни к Куоло,

зазвенели колокольцы

в дымке зимнего рассвета,

прозвенели на проселке,

на озерном льду затихли.

 

 

TUURI

Noin ne lauloivat jiimalat,

juorottivat jouhiparrat

rannalla Aluen järven,

Tuurin uudessa tuvassa:

«Autuas elämän arpa,

kun on onni ottamassa,

taito kättä käyttämässä.

Ei elot eläen puutu,

taarit taijoten vähene».

 

Tuo oli Tuuri onnellinen,

talonpoika taidollinen,

kaatoi kannuhun olutta,

lausui tuolla lausehella:

«On eloa, on iloa,

oisi kyllin kystä meillä,

yksi on suru sydämen:

Tuoni ankara tulevi,

Kuolo kaikki koijannevi.»

 

Senp’ on sai sanoneheksi,

kuului tiuvut talvitieltä,

kulkuset kujan periltä;

kuunteli isänta itse,

vaikenivat valta-luojat.

 

Tungeikse tupahan vieras

hyyssä turkki, jäassä parta,

kulmakarvat kuuralliset;

pimeni tuvassa tuohus,

Tuurin kasvot kalpenivat.

 

Sanoi Kuolo kutsumaton:

«Kun ei kuulu tervehdystä,

itse tervehdin tuloni.»

 

Tuo oli Tuuri onnellinen,

talonpoika taidollinen,

tunsi jäatyvän verensä,

sydämensä seisahtavan

tuskasta sanattomasta;

toki lausui laatuisasti:

«Istunet ilon tekohon,

tuoppi oltta taijotahan.»

 

Virkahti viluinen vieras:

«Tullut en ilon tekohon,

otan itse olvituopin.»

 

Astui luokse arvollisten,

kannun vaahtisen kumosi,

lausui tuolla lausehella:

«Ei kysytä kuulumia,

kysyn itse kuulumani:

tie on tehty miehen mennä,

reki sankarin samota.»

 

Lysmyi polvet ponnettoman,

syöksyi jalkoihin jumalten,

huuti suulla surkealla:

«En jaksa erota vielä

kodistani, konnustani,

luota vaimoni valion.

Pyydän yhden päivän armön,

yhden viikon, yhden vuoden.»

 

Nyykähtivät päät pyhäiset.

 

Kuolo kummasti hymyili:

«Ei miestä väkisin viedä,

saati veikkoa jumalten.

On aika odotellani.»

 

Astui jo tuvasta Tuoni,

painoi kiinni pirtin uksen;

hengähti isäntä itse,

hengähtivät vierahatkin.

 

Tuo oli Tuuri onnellinen,

talonpoika taidollinen,

tunsi päihtyvän verensä,

sydämensa suurentuvan

riemusta remahtavasta;

kaatoi kannuhun olutta,

lausui tuolla lausehella:

«On eloa, on iloa,

pöydät pantuna parasta,

yks on riemu miehen riemu:

tulla Tuonelta takaisin,

nähdä Kalman karkkoavan.»

 

Jatkui juhla, tayttyi tuopit,

tayttyi, tyhjeni samassa. —

Juopui Tuuri taidollinen.

Heräsi tyhjässa tuvassa,

kuuli pakkasen kurikan,

ulos katsoi akkunasta:

oli orhi uksen eessä,

hepo vartoi valjastettu,

mies rehevä reen perässä,

korkealla turkinkaulus.

 

Kalpenivat aamutähdet,

päivä talvinen sarasti.

 

Muisti eilistü iloa,

sanan lausui leikillänsä:

«Talo työlle, vieras tielle.

Hoi, on jo herätä aika!»

 

Ei ääntä väheäkänä.

 

Tuluksilla tulta iski.

Katsoi pirtin, katsoi sintsin,

jo nousi ylistupahan,

missä nukkui nuorikkonsa;

lausui päastä portahien:

«On aika herätä, armas,

kalpenevat aamutähdet.»

 

Vastausta ei vähintä.

 

Tuo oli Tuuri onnellinen,

talonpoika taidollinen,

tunsi oudoksi olonsa,

verensä väriseväksi;

päätyi pirttihin takaisin,

luokse lieden luontelihe;

kivi on kylmä kiukahassa.

Pilkisti pihalle tuosta:

hepo seisoi niinkuin seinä,

mies körötti niinkuin köngäs.

 

Muisti eilistä muretta,

hyrähti hymyhyn huuli:

«Hyv’ on olla onnen myyrä,

kuoma julkisten jumalten.»

 

Haukotteli haikeasti,

tuosta lautsalle laseikse,

päätti päivän nukkuvansa;

käänti päätä, siirti kätta,

koetti kumpaakin sivua,

ei unonen tullutkana.

 

Kimposi koholle Tuuri,

sanan kirkkahan kirosi:

«Ei tästä pidot parane,

ellei vierahat vähene.»

 

Sanoi kylmä kyytimiesi:

«Niinpä tielle työntelemme.»

 

Tunsi Tuuri vierahansa,

sydän rinnassa sävähti:

«Sain ma vuoden armön aian.»

 

Hyyrrepartainen hymähti:

«Liet saanut satakin vuotta,

etkö jo erota jaksa!»

 

Ei muista elänehensä

Tuüri eilistä enemmän:

«Oli mulla poika pieni.»

 

Haastoi Tuoni haUavainen:

«On jo kuollut, kuopattukin,

miespolven Manalla maannut.»

Tuo oli Tuuri onnellinen,

talonpoika taidollinen,

jo tunsi jumalten lahjat,

lausui, synkästi saneli:

«Älköhöt sinä ikänä,

älköhöt juhliko jumalat

kera kansan kuolevaisen!

Jumaliir on juhlat pitkät,

ikä kerkeä inehmon,

nopsa niinkuin pyörän kehrä.

Päivät kultaiset kuluvi,

aika armas lankeavi,

köyrtyvi urohon selkä

noissa pitkissä pidoissa,

jumalaisten juomingeissa.»

 

Istui Kuolon koijasehen,

kuului kulkusten helinä

hämärässä talviaamun;

kuului vielä viittatieltä,

jäälle järvien hävisi.

 

 

РОГОЖКА РЯЙККЕ

Это он, Рогожка Ряйкке,

показал врагам дорожку —

между двух камней тропинку

ночкой темною осенней

показал под страхом смертным.

 

Те дотла село спалили

и народ поубивали.

Дом один огонь не тронул —

то Рогояскино подворье.

 

Лишь на следующий вечер

уцелевшие вернулись —

кто оттуда, кто отсюда,

опасаясь, озираясь,

хоронясь в кустах-деревьях,

к окровавленным останкам,

на родное пепелище.

 

На своем стоит пороге

Ряйкке, слушает да смотрит.

«Что ты, старая, здесь ищешь?»

 

«Я ищу родную избу,

где дымятся головешки».

 

На своем стоит пороге

Ряйкке бледный, как покойник.

«Что глядишь, кума-касатка?»

 

«Я гляжу на нож кровавый —

кровь то деверя иль брата?»

 

Ряйкке сын в воротах плачет,

плачет, слезы утирает.

«Ты о чем, сынок, рыдаешь?»

 

«О веселом жеребенке —

лишь бубенчик отыскал я».

 

Схоронился Ряйкке в избу,

затворил замки, задвижки,

сам забился на лежанку:

«По кому горюешь, дочка?»

 

«По красавцу я горюю,

что родить не суждено мне».

Слух пошел шуршать неслышно —

юркой ящеркой забегал,

он с неделю полз гадюкой,

через две ревел медведем:

«Дом один огонь не тронул —

то Рогожкино подворье!»

 

Женка Ряйкке светлолица

первой вымолвила правду:

«Показал врагу дорогу,

нашу тайну Ряйкке выдал!»

 

Ряйкке рявкнул, разорался:

«Врешь ты, баба, привираешь —

или есть тому свидетель?»

 

Молвит твердо женка Ряйкке:

«Есть надежные улики —

звезды знали, видел месяц!»

 

Ряйкке уж не отпирался —

знать, попался он с поличным;

потемнел, поник плечами;

снял он с матицы[7] веревку,

через горницу шагает,

тяжело ступает в сени,

будто притолока давит.

 

Обернулся он у двери:

«Тяжкий грех, жена, прости мне —

для тебя я это сделал».

«Пусть тебе простит Создатель».

 

Ряйкке дверь избы захлопнул.

Постоял в сенях недолго,

из сеней во двор он вышел,

через двор прошел к воротам,

из ворот свернул к колодцу,

от колодца — прямо к лесу;

темна ночь глаза затмила,

на душе немое горе.

 

На опушке оглянулся —

дом родной увидел Ряйкке,

звуки летние услышал,

голубой дымок над баней,

звон коровьих колокольцев,

заскрипел колодца ворот,

дверь избы приотворилась,

да прошла в амбар хозяйка…

 

Сердце в нем перевернулось

от прекрасного виденья

жизни трудной и блаженной

на земле — краюшке черствой.

Ждал минутку, две смотрел он

и в утробе леса сгинул.

 

 

RÄIKKÖ RÄÄHKA

Tuo turilas, Räikkö räähkä,

neuvoi tien viholliselle

kahden kallion lomasta,

syksy-yönä hiljaisena;

teki sen henkensä hädässä.

 

Polttivat kylän poroksi,

surmasivat suuren kansan.

Yks on pirtti polttamatta,

se on pirtti Räikön räähkän.

 

Tuli toisen päivän ilta. —

Palasi paennehetkin

yksi sieltä, toinen täältä,

kurkistellen, kuuristellen,

puita, pensaita pälyen

ruumiille veristetyille,

raunoille rakkahille.

 

Räihkö pirttinsä ovella

katselevi, kuuntelevi.

«Mitä etsit vanha vaimo?»

 

«Etsin kullaista kotia,

löysin suitsevat kypenet.»

 

Räikkö pirttinsä ovella

kalpeana, kelmeänä.

«Mitä katsot kuoma kulta?»

 

«Katselen veristä veistä,

liekö veikon, liekö langon.»

 

Räikön poika portahalla

itkeä vetistelevi.

«Mitä itket poika parka?»

 

«Itken orhia iloista,

löysin tiu’un tien ohesta.»

 

Piili Räikkö pirttihinsä,

telkes ukset, sulki salvat,

istui pankkonsa perälle:

«Mitä tyttöni murehit?»

 

«Miestä kaunoista murehin,

syytä syntymättömäni.»

Kuului jo salainen kuiske,

sisiliskona sihisi,

viikon vierren kyynä kulki,

kuun mennen karhuna mörisi:

«Yks oli pirtti polttamatta,

miksi pirtti Räikön räähkän?»

 

Räikön vaimo valkeuinen

se sanan sanovi julki:

«Näytti tien viholliselle,

neuvoi Räikkö piilopirtit.»

 

Räikkö röyhkeä ärähti:

«Sen varsin valehteletkin!

Vai onko näkijä ollut?»

 

Vaimo valkea todisti:

«On ollut näkijät vankat,

tähdet katsoi, kuuhut kuuli.»

 

Ei evännyt enempi Räikkö,

hartiat alas jysähti,

tunsi ilmi tullehensa;

otti köyden orren päältä,

poikki permannon käveli,

astui raskaasti tuvasta

siltapalkin painuessa.

 

Kääntyi hän ovessa kerran:

«Vaimo, anna anteheksi,

kun sen tein, sinua muistin.»

«Luoja armön antakohon.»

 

Painoi kiinni pirtin uksen. —

Seisahti etehisessä,

siitä siirsihe pihalle,

pihalta veräjän suulle,

veräjältä kaivotielle,

kaivotieltä korpitielle;

silmässänsä yö ikuinen,

mielessänsä murhe mykkä.

 

Kääntyi mies rajassa metsän. —

Näki han kullaisen kotinsa,

kuuli han kesäiset äänet,

savun saunasta sinisen,

kaijankellojen kilinän,

kaivonvintin vingahduksen,

tuvan uksen aukeavan,

emon aittahan menevän.

 

Sydän kiertyi synkän miehen,

elo kaunis kangastihe,

askar autuas inehmon

maan kovalla kannikalla;

selsoi hetken, katsoi kaksi,

metsän korpehen katosi.

 

 

ДЕВЧОНКА ТЮРЯ

Тюря, нищая девчонка,

в доме пастора подпасок,

летом к мессе приходила,

а служанки издевались:

 

«Вон шагает Замарашка,

платья праздничного нету!»

 

Воротилась Тюря с плачем,

ночи шила-вышивала,

смётывала на омёте,

со стежком, с уколом каждым

в сердце таяли уколы;

сшила платьице на славу

и пошла в Господню церковь.

 

А народ вокруг смеялся:

«Что за Золушка явилась

без жемчужных бус-сережек?»

 

Воротилась Тюря с плачем,

лето жемчуг собирала

возле брода-переправы,

с каждой бусиной красивой

высыхало по слезинке;

нанизала ожерелье

и пошла в Господню церковь.

 

Парни, стоя вдоль дороги,

по цветку в ладони держат,

каждый для своей зазнобы:

та, что цветик молча примет, —

с ней приятно прогуляться,

та, что мимоходом глянет, —

хороша для хоровода,

та, что спрячет возле сердца, —

сердце парню обещает.

 

Только нищая девчонка,

Тюря, шла в Господню церковь

без цветочка.

 

Вот бедняжка,

на лужайке сидя, плачет.

 

Шел Создатель по тропинке —

что крестьянский парень с виду:

«Ты о чем, девица, плачешь?»

 

«Как не плакать, горемычной,

коль я нищая девчонка,

в доме пастора подпаском».

 

«Что же ты не на гулянье»?

 

«Как пойду я на гулянье,

коль дружка у меня нету!»

 

Протянул Господь цветочек:

«У тебя дружок великий!»

 

Вся деревня в хороводе

на пригорке возле речки

красной зорькою закатной;

там была девчонка Тюря

со своим дружком великим.

 

В радости домой примчалась,

цветик спрятала в шкатулку,

а шкатулку — в изголовье,

утром встала, заглянула —

лепестки-то золотые!

 

Поняла, что был за парень

тот, с которым танцевала

на пригорке возле речки.

Больше с той поры не плачет.

 

 

TYYRIN TYTTI

Tuo oh tyhjä Tyyrin tytti,

vähä paimen pappilassa,

meni messuhun kesällä,

pisti piiat pilkkojansa:

«Tuossa Tyhjätär tulevi

vailla kirkkovaattehia.»

 

Tuli itkien kotihin. —

Yksin yöhyet kutovi,

ometassa ompelevi,

joka neulan pistamältä

suli pistos sydänalasta;

sai hamonen valmihiksi,

meni Herran huonehesen.

 

Kyseli kyläinen kansa:

«Kuka Tuhkimo tulevi

vailla Herran helmilöitä?»

 

Tuli itkien kotihin. —

Kesän helmiä keräsi

karjan kaalamo-sijoilta,

joka helmelta hyvältä

kuivui kyynel poskipäaltä;

päärlyt rihmahan pujotti,

meni Herran huonehesen.

 

Seisoi sulhot tien ohessa

kullakin kädessä kukka,

kukin kultansa varalta;

minkä otti neiti nuori,

se oli kiltti kirkkotielle,

mita katseli kädessä,

se oli kaunis karkeloihin,

minkä piilotti povelle,

se oli kaupattu kananen.

 

Tuo oli tyhjä Tyyrin tytti

kulki Herran huonehesen

iImän kukkaa. —

Impi rukka

istui itkien aholla.

 

Kulki Luoja kaijatietä

muodossa maallisen urohon.

«Mita itket impi rukka?»

 

«Tuota vaivainen valitan,

kun olen tyhjä Tyyrin tytti,

vaha paimen pappilassa.»

 

«Miksi et mene kisahan?»

 

«Kuinkapa mina kisahan,

kun ei mulla kumppalia.»

 

Kukan antoi armo-Luoja:

«Sulho on sinulla suuri.»

 

Karkeli kyläinen kansa

kummulla välillä vetten

auringon alimenossa;

siellä Tyyrin tyhjä tytti

suuren sulhonsa keralla.

 

Riensi riemuiten kotihin. —

Kukan kätki lippahasen,

pañi alie päänalaisen,

kun heräsi, avasi arkun:

oli kukka kultalehti.

 

Tuosta tunsi suuren sulhon,

jonk’ oli kanssa karkeloinut

kummulla välillä vetten;

eikä itkenyt enempi.

 

 

СТРАННЫЙ

Странный, матушкин любимец,

от рожденья испужался,

ужасы повсюду видел,

злых вокруг он видел духов,

доброго не замечал он.

 

Мать коров пасти послала.

Воротился пастушонок,

да чудной явился в избу —

волос дыбом, молит-просит:

«Ой, родная, не могу я,

скот пасти не заставляйте!

Черт стоял среди болота,

леший ржал в лесу сосновом,

по пятам гналися гномы,

Землевик вставал из кочки!»

 

Пастухом не быть парнишке.

Посылают порыбачить.

 

Парень с моря воротился,

бледный заявился в избу,

шепчет синими губами:

«Страшны жители чащобы,

но морской народ страшнее!

Наяву я видел Турсу[8]:

море надвое распалось —

на мели сидел Белесый,

Пустота внизу зияла!»

 

Никакой моряк из парня. —

Посылают на пожогу[9].

 

Воротился он с пожоги,

чуть живой явился в избу,

закатив глаза, поведал:

«Страшны чудища морские

чудища огня ужасней!

Вьются гады, саламандры,

ядом из огня плюются,

Яга-баба зелье варит,

кочергой в котле мешает!»

 

Нет родне от парня проку:

«Порешить его, пустого!»

Мать расправу упредила —

увела в село на праздник.

 

Воротился сын оттуда,

не посмел войти он в избу,

за околицей слонялся,

прятался в кустах за полем,

мать нашла его в укрытье,

в самом дальнем огороде.

 

Сын ей кинулся на шею:

«Ой, родимая, голубка!

Лучше мне бежать отсюда,

лучше этот мир покинуть

и уйти в селенья Калмы,

на подворья Туонелы!

Страшное я вижу дома,

а в деревне-то страшнее!

Вурдалак стоит в воротах,

Оборотень у калитки,

в закоулке ждет Злосчастье,

у дверей Упырь уселся».

 

Поняла сыновню странность,

догадалась про страдальца,

что, родившись, испужался;

заплакала, не ругала,

с нежной лаской говорила:

«Что ж, поди, сынок-бедняжка,

отправляйся в ельник смерти,

в чащу темную усопших,

где лежит отец любимый,

спит в избе своей подземной,

где священные деревья

тихую ведут беседу

о покойных, об ушедших,

в вековой. ночи печальной».

 

Спрашивал отец в могиле:

«Что ты плачешь, гордость рода?»

 

«Я о том, родимый, плачу,

что леса меня не любят».

 

«Рощи песней успокоишь,

как отцы и деды прежде».

 

«Я о том, родимый, плачу,

что пути мне нет на море».

 

«Ахти[10] жертвами задобришь,

как отцы и деды прежде».

 

«Я о том, родимый, плачу,

что с огнем мне не поладить».