Ход конем, или попытка плагиата

 

Когда двое говорят одно и то же –

это далеко не одно и то же.

Французская поговорка

 

Передо мной два издания известной детской сказки «Конек-Горбунок»: одно – московских издательств «Совпадение» и «Сампо», 1997 года, другое – московского же издательства ЗАО «РИК Русанова», 1998 года. На суперобложке первой стоит название – «Конек-Горбунок. Гипотезы и факты.», а на переплете – «КОНЁК-ГОРБУНОК. Гипотезы и факты»; на обложке второй напечатано: «Александр ПУШКИН (?) «КОНЁК-ГОРБУНОК. Русская сказка.»

Неплохое начало? А продолжение еще интересней.

На обороте титула второй книжки читаем:

 

Замысел этой книги, возникший в 1990 г. и осуществлявшийся с марта по июль 1997 г., был похищен издательствами «Сампо» и «Совпадение» и существенно искажен в их издании, вышедшем в конце 1997 г. Чтобы нейтрализовать последствия такой, мягко говоря, недобросовестности, мне пришлось несколько видоизменить и дополнить работу, предлагаемую, наконец, вниманию читателей.

Составитель.

 

Насколько можно судить по этой «реплике» Составителя (В.Перельмуттера), речь идет о плагиате; вопрос только: о чьем плагиате и плагиате чего? Попробуем ответить на этот вопрос, для чего, в первую очередь, сравним содержание книг в самом общем виде – их структуру. Чтобы каждый раз не называть издания и издателей, назовем без изысков первую по времени издания книгу Первой, а вторую – Второй.

Первая книга состоит из текста сказки «Конек-Горбунок» в редакции издания 1834 года, статьи Н.Семпер «Театр с большой буквы» (воспоминания об отце, художнике Е.Соколове, иллюстрациями которого оформлены обе книги), статьи Александра Лациса «Верните лошадь!» и его же «Послесловия», доказывающих, что автором «Конька-Горбунка» является Пушкин и что именно первоначальный текст сказки издания 1834 года, подпорченный только цензурными исправлениями, ближе всего к пушкинскому, и статьи А.Толстякова «Пушкин и «Конек-Горбунок» П.Ершова», уверенного в том, что автором сказки является Ершов, хотя дело и не обошлось без «дружеского участия» Пушкина.

Вторая книга состоит из тех же текстов Лациса «Верните лошадь!» и «Послесловие», статьи Перельмуттера «В поисках автора», вроде бы и солидаризирующейся со статьей Лациса, но совершающей некий «скок в сторону» (об этом – позже), текста сказки в редакции издания 1834 года со сквозной нумерацией строк, «Примечаний» Составителя в виде измененных и добавленных Ершовым в первоначальный текст строк с соответствующей нумерацией; затем идут «Приложения» – написанная в 1907 г. по мотивам «Конька-Горбунка» революционная агитпародия С.Верхоянцева «Конек-Скакунок» и статья С.Лесного «Конек-Горбунок» из эмигрантского журнала «Возрождение» (1964), превозносящая достоинства сказки, и особенно – текста первых изданий (на эту статью, цитируя похвалы Лесного «Коньку-Горбунку», ссылался и Лацис).

В Первой книге статья Семпер о Соколове интересна безотносительно проблемы авторства сказки, а к ее решению никакого отношения не имеет. Статья Толстякова объясняет известные факты с общепринятой сегодня точки зрения на авторство, считая Ершова несомненным автором «Конька-Горбунка», но с доводами Лациса не спорит, существуя как бы сама по себе, в то время как Лацис эти же факты рассматривает как «поплавки» литературной мистификации, увязывая все странности и противоречия происхождения, публикации и дальнейшей судьбы сказки и Ершова в единое целое и давая им разумное объяснение.

Во Второй книге «Конек-Скакунок» и статья Лесного ничего нового обсуждению этой проблемы не добавляют, являясь довеском, без которого сборник не потерял бы. В чем же «дополнение» Перельмуттера, которое должно «нейтрализовать последствия... недобросовестности»? Поскольку «Примечания» в виде ершовской правки отдельных строк и его вставок в тексты хотя и забавно интересны, показывая поэтическую беспомощность Ершова, но всего лишь иллюстративны, являясь наглядным пособием для некоторых аргументов Лациса, подтверждающих его гипотезу, – постольку таким «дополнением» может служить только статья Составителя, и круг наших изысканий уменьшается до вполне приемлемых размеров.

Таким образом, общей – и стержневой – литературной частью обеих публикаций являются статья Лациса «Верните лошадь!» с «Послесловием» и первоначальный текст сказки. Начнем с предположения, что Лацис прав и что имела место литературная мистификация. Автором сказки является Пушкин, которому зачем-то эта псевдонимность понадобилась, а Ершов согласился поставить свою фамилию и сыграть роль автора. Как бы повели себя в этом случае Пушкин и его окружение, посвященное в тайну (одному ему осуществить этот розыгрыш не удалось бы), и как бы повел себя Ершов? Попытаемся восстановить ход мысли Пушкина и мистификации, приняв точку зрения Лациса и воспользовавшись его аргументами.

Во-первых, текст сказки таков, что, подписанный именем Пушкина, он просто не мог быть опубликован из-за политических и иных намеков, очевидных и сегодня, если считать автором Пушкина; например, эпизод с китом, проглотившим тридцать кораблей и не выпускающим их десять лет и без умственных усилий связывается с декабристами. Сказку зарубил бы первый же цензор, знающий, что ее будут очень внимательно читать Бенкендорф и царь (опережая события, замечу, что и под фамилией Ершова «Конек» продержался всего 9 лет и уже в 1843 году был запрещен цензурой под предлогом несоответствия «современным понятиям и образованности»). Пушкин это увидел во время написания сказки и, не желая оставлять ее в столе, видимо, уже тогда замыслил «псевдонимное» издание и не сказал про «Конька» жене. Думая о том, как бы найти подставного автора, Пушкин понимал, что «псевдоним» должен пописывать стишки, пусть и на посредственном уровне, должен очень нуждаться, чтобы согласиться на этот шаг за деньги, а также должен быть не очень умен, чтобы не увидеть истинной причины, толкнувшей Пушкина на этот шаг, и не испугаться. Сам Пушкин таким ходом решал попутно и другие задачи: он получал возможность не только избежать пристального внимания цензоров хотя бы на первое время, но и, скрыв факт существования сказки от Натальи Николаевны, обеспечить себя карманными деньгами, в том числе – и возможность играть и расплачиваться с карточными долгами (Пушкин, в разговоре с Т.Рэйксом: «По мне лучше умереть, чем не играть в карты!»). Этой мистификацией Пушкин занялся еще и потому, что любил тайны и розыгрыши, а к тому же и сам купился на «Гузле» Мериме, переводя ее как «Песни западных славян». (В «Послесловии» Лацис приводит отрывок из «Домика в Коломне» «Здесь имя подписать я не хочу...», не вошедший в основной текст поэмы, в котором Пушкин размышляет о забавности печатанья «под легкой маской»:

 

Читатель,...смейся то над теми,

То над другими: верх земных утех

Из-за угла смеяться надо всеми.

 

Для прохождения сказки через цензуру и отвода глаз неофициальных цензоров Пушкин наметил публикацию ее самой безобидной – первой – части в «Библиотеке для чтения» О.И.Сенковского – Барона Брамбеуса, который обожал мистификации и цензором которого был А.В.Никитенко (а с ним поэт в то время был дружен); А.Ф.Смирдин, который издавал «Библиотеку» и хорошо зарабатывал на пушкинских стихах, должен был стать издателем и отдельного издания сказки. П.А.Плетневу, через которого Пушкин собирался осуществить замысел, об истинной причине мистификации говорить было нельзя из-за его трусоватости (весной 1826 года, смертельно напуганный нагоняем петербургского генерал-губернатора, он прекратил переписку с Пушкиным, а в 1830-м тоже перестал отвечать, когда сообразил, что в письмах из Болдина Пушкин шифровал свой настойчивый интерес к судьбе прошения о выезде за границу). Нужно было заставить Плетнева самого подать эту идею, чтобы тот, не усомнившись в невинности затеи, довел ее до конца.

Плетнев, зная реакцию «прогрессивной общественности» на первые две сказки, «О царе Салтане» и «О мертвой царевне» (они были «сдержанно» приняты даже Белинским), но не понимая непечатности третьей, и без того был против публикации Пушкиным «Конька-Горбунка» под своим именем. К тому же «Библиотека для чтения» собиралась в мартовском номере 1834 года печатать «Пиковую даму», а «соседство» с пушкинским «Коньком», с точки зрения Плетнева, уронило бы ее престиж, и спровоцировать его на исходящее от него предложение псевдонимного издания и на реальные шаги с целью его осуществления было нетрудно (тем более что, как показывает Лацис, для Пушкина и Плетнева подобные или иные «псевдонимные» публикации были обычным, «семейным» делом). Плетнев преподавал в университете – там он и собирался подыскать достойного кандидата, именно своими соображениями и объяснив ему необходимость «псевдонима».

Посмотрим, насколько соответствовало поведение всех означенных действующих лиц этой истории заранее намеченному пушкинскому сценарию – или общепринятой сегодня точке зрения на авторство сказки (Ершова).

В 1833 году у студента Петербургского университета П.Ершова умирает отец, и семья оказывается в крайней нужде. Плетнев приводит до этого момента никому неизвестного восемнадцатилетнего студента к Пушкину – вероятно под предлогом оказания Ершову какой-нибудь помощи: например, заказать что-нибудь из переписки – скажем, перебелить пушкинскую сказку. Поговорив с Ершовым, Пушкин решает, что студент подходит для задуманного. «Вы, кажется, из Сибири? – приводит Лацис часть одного из их разговоров. – Что ж, Сибирь – страна умных людей.» Ершов обижается, подумав, что Пушкин над ним подшучивает; я с Ершовым согласен – хотя можно принять, что имелись в виду и декабристы: фраза двусмысленная.

Общепринятая трактовка факта: Плетнев приводит к Пушкину автора сказки «Конек-Горбунок». Однако никаких подтверждений этому не существует, а Пушкин ни устно, ни в письмах не упоминает Ершова как автора сказки (как, например, Грибоедова в письме Бестужеву с лаконичным и глубоким анализом «Горя от ума»). До нас дошли лишь еще две фразы Пушкина, и обе – двусмысленные: первая, сказанная Ершову в присутствии барона Е.Розена, – «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить.» (сказка-то великолепна!), и вторая, брошенная графу А.Васильеву, – «Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком.» (обе фразы приведены в статье А.Толстякова). Последняя фраза тем более выразительна, что в Сибири никогда не было крепостного права, и это было широко известно. Плетнев письменно также никогда не утверждал, что Ершов является автором сказки; его фраза в письме к Ершову 1846 года «мне суждено было услышать едва ли не первому» стихи «Конька-Горбунка» также нарочито двусмысленна: ну почему бы просто не сказать – «Вашу сказку»? Да и сам Ершов в своих письмах при жизни Пушкина не использовал притяжательных местоимений «мой» и «моя» применительно к сказке; например, в письме к Плетневу: «Вы первый ввели «Конька» в свет.» Так «не проговориться» можно и случайно, но если ни разу не «проговариваются» еще и Пушкин, а с ним – и Вяземский, Жуковский, Никитенко, Сенковский, Смирдин, это уже закономерность! (Беру на себя ответственность за этот аргумент.)

Более того, в бумагах Смирдина сохранился пушкинский автограф – заглавие сказки без упоминания автора и первые четыре строки, записанные его рукой. С чего бы это Пушкину (если сказка принадлежит Ершову) оставлять такой автограф, который можно расценить скорее как «флажок», наподобие тех, что имеют место в тексте «Конька-Горбунка»: «остров Буян», «царь Салтан», «мертвая царевна», «пушки с острова палят» и т.п.? А вот если Пушкин – автор, желающий сказать об этом потомкам, существование такого автографа легко объяснимо. Таким же «флажком» является и так называемый «автопортрет в облике лошади» – оставленный Пушкиным рисунок, где он изобразил себя «в виде Конька-Горбунка» между двух других конских голов на одном листе с изображенной чуть поодаль головой взнузданной лошади (последняя, опираясь на противопоставление Лацисом «русской сказки» пушкинской же «петербургской повести», – не конь ли «Медного всадника»?).

В апреле 1834 года «Библиотека для чтения» публикует первую часть сказки с блестящим редакционным сопровождением (Сенковского), а Плетнев вместо лекции читает опубликованную часть и представляет студентам «автора» – сидящего тут же Ершова. Мистификация началась.

В июне 1834-го дано цензурное разрешение на издание книги, и она, «пощипанная цензурой», выходит. Ни журнальных публикаций, ни книг первого издания с дарственной надписью автора кому-нибудь из тех, кто содействовал ее выходу, – Жуковскому, Никитенко, Плетневу, Пушкину, Сенковскому или Смирдину – не существует, что совершенно необъяснимо, если автор – Ершов, и очень даже понятно, если автор – Пушкин.

В 1836 году Ершов благодаря стараниям Сенковского и (или) Никитенко получает место учителя в Тобольской гимназии и уезжает из Петербурга, что, при очевидном успехе сказки у публики, довольно странно, если автор Ершов, но понятно, если автор – Пушкин: Ершов довольно быстро должен был увидеть, что, играя роль гениального автора, он оказался в малоприятном, двусмысленном положении.

После смерти Пушкина в Москве выходят еще два издания сказки, напечатанных с издания 1834 года, с ведома, но без какого-либо участия Ершова, что странно, если он автор, но можно понять, если автор – Пушкин.

В то же время Ершов поднимает вопрос о получении недополученного гонорара за журнальную публикацию, и Сенковский резко отвечает: «Ничего не следовало получить и не будет следовать.» Ответ хамский, если Ершов – автор «Конька-Горбунка», и справедливый, если автор – Пушкин: Ершову уплатили по договоренности и помогли устроиться в Тобольске, а он ведет себя неблагородно, как попрошайка.

Ершов понимает, что никаких денег он не получит, если как автор сам не договорится с издателями. Пушкин умер, но цензура сказку запретила; цензурные ограничения сняты только после смерти Николая I, но еще раньше Ершов начинает переговоры о четвертом издании, и тут выясняется, что без определенной правки в сторону лояльности к власть предержащим сказка неиздаваема. Так появляется издание «вновь исправленное и дополненное». Вероятно, кое-что из пушкинских стихов, в свое время исправленных из-за цензуры, Ершов восстанавливает по имевшемуся у него беловику с пушкинской правкой, но в основном вносит исправления и вставки по своему разумению.

Если бы Ершов был человек благородный, он должен был бы поставить своей задачей восстановить пушкинский текст, сохранив рукопись с пушкинской правкой, и оставить для потомков свое подтверждение пушкинского авторства. А Ершов мало того что правит пушкинские стихи – при этом он уничтожает беловик с правкой Пушкина (как он напишет в одном из писем, в состоянии хандры) – психологически понятный шаг, если он не автор сказки и решился на дальнейшее использование ее под своим именем.

Почти вся правка Ершова текст ухудшает и выдает его поэтическую беспомощность, что невозможно объяснить при авторстве Ершова, но совершенно прозрачно при авторстве Пушкина: иначе и быть не могло. Даже те из перлов Ершова, которые приводит Лацис («очью бешено сверкая», «принесли с естным лукошко», «некорыстный наш живот», «починивши оба глаза», «всем ушам на удивленье», «православных не мутить» и т.п.), убийственны – а их множество (шутка ли, в общей сложности Ершов внес около трехсот исправлений и вставок - почти 800 строк!); этот разбор «ершовизмов» и без дополнительных доказательств в виде цитируемых Лацисом более чем посредственных стихов Ершова свидетельствует о его бездарности.

Посвященные молчат и на публикацию сказки с исправлениями и дополнениями не реагируют – но они и не могут ничего сказать или сделать: во-первых, авторство Пушкина формально недоказуемо, а, во-вторых, все они выглядели бы некрасиво в глазах Натальи Николаевны, которая, к тому же, могла востребовать «невыплаченные» гонорары за предыдущие издания; мало того, что очевидным образом обойдена цензура, так еще и скандал грандиозный! – Пушкин оказался дальновидным, рассчитывая все на много лет вперед – я бы сказал, на века и на проницательность Лациса.

Ершов видит, что прошло уже довольно времени, чтобы возникнуть толкам или обнаружиться документам, которые свидетельствовали бы об авторстве Пушкина, – и ничего нет, кроме упоминания Анненковым о пушкинском автографе в бумагах Смирдина; это укрепляет его в желании и дальше поддерживать сложившееся положение. Теперь его поведение вполне можно расценивать как попытку плагиата. Убедив себя (а как же иначе!), что его правка хороша, Ершов и не подозревает, что именно эта правка и станет камнем преткновения, выдав его намерения с головой; ему и в голову не приходит, что тайное рано или поздно станет явным.

Между тем Пушкин оставил еще один «флажок» – и какой! После смерти поэта была сделана опись его библиотеки, и Лацис обнаруживает (замечательное открытие!), что по этой описи среди десятка книг с №739 по №749 (все до единой – анонимные и псевдонимные издания) под №741 числится «Конек-Горбунок» издания 1834 года (разумеется, также без дарственной надписи). Библиотеку Пушкина приводил в порядок в апреле 1834 года Соболевский, расставляя книги по авторам, темам и иным принципам (отдельно располагались церковные книги, журналы, словари и т.п.); это означает, что Пушкин, поставив изданную летом 1834 года сказку на полку среди анонимных и псевдонимных изданий, знал, что Ершов – не автор этой книги!

Этим аргументом Лацис ставит в своих рассуждениях эффектный восклицательный знак, превращая и без того уже трудно оспоримую гипотезу в факт. Тайное стало явным, и мы можем посмеяться вместе с Пушкиным – над нами, «надо всеми», над неудавшейся попыткой плагиата – и поставить эту сказку на книжной полке в полагающееся ей место: среди книг Пушкина.

Но вернемся все же к началу наших заметок – к исходной посылке: о каком плагиате идет речь на обороте титула сборника Перельмуттера? В своей статье «В поисках автора» Составитель, повторив некоторые аргументы Лациса, вскоре сообщает: «первые шаги – по дорожке, проложенной размышлениями Лациса. А там – скок в сторону, и по бездорожью.» Сравним его шаги «по бездорожью» с тем, что сказано Лацисом.

Вот они: нет черновиков Ершова, нет беловой рукописи; единственный рукописный след – заглавие и четыре первых строки сказки, написанных рукой Пушкина; пушкинская правка Ершовым уничтожена; стихи Ершова, написанные после сказки, посредственны, поправки в тексте «Конька-Горбунка» ужасны; дарственных надписей на экземплярах первого издания нет – и тем не менее Плетнев, Сенковский, Никитенко и Жуковский принимают участие в дальнейшей судьбе Ершова; существует автопортрет Пушкина «в облике лошади»; Плетнев, Никитенко, Сенковский, Жуковский – все они, скорее всего, посвящены в тайну мистификации. – Но все эти аргументы присутствуют и в статье Лациса, и я не вижу никакого «скока в сторону» – и уж тем более езды «по бездорожью», даже когда Перельмуттер приводит неиспользованный Лацисом довод (комментарий к фразе «Этот Ершов обращается с русским стихом, как со своим крепостным мужиком.») или когда показывает, как Ершов выдавал свое непонимание пушкинского текста, вставляя свои строчки вместо отточий (этого нет у Лациса в статье «Верните лошадь!», но он писал об этом пушкинском приеме – создавать композиционный воздух видимостью пропуска строк – в статьях о своей расшифровке 10-ой главы «Евгения Онегина»; да и раньше об этом писали М.Гофман, на которого Лацис ссылался, а вслед за ним – Ю.Тынянов, которого цитирует Перельмуттер). По существу ничего нового к сказанному в статье Лациса Перельмуттер не добавляет (даже оформление обложки его сборника построено на подмеченном Лацисом противопоставлении «Конька-Горбунка» «Медному всаднику»), а поскольку по времени Лацис статью «Верните лошадь!» задумал и опубликовал задолго до того, как Перельмуттер начал осуществлять свой издательский замысел в 1997 году (сноска Первой книги датировку публикации Лациса сообщила неверно, статья «Верните лошадь!» впервые опубликована в газете «Автограф» №12 за 1996 год, а не в №13 за 1997, но и это – не первая публикация гипотезы), то придется принять, что Перельмуттер, как, впрочем, и я, неоригинален и прошел по следам Лациса, ни на йоту не отклонившись от пути движения его мысли.

На мой взгляд, у Составителей этих двух сборников были разные стержневые идеи. Сборник С.Сильванович (Первая книга) предлагает две точки зрения на проблему, не становясь ни на чью сторону, Перельмуттер (Вторая книга), скептически относящийся к «пятнадцать лет назад бесследно опубликованной статье библиографа А.П.Толстякова», целиком – на точке зрения Лациса, и весь сборник отвечает этой позиции; но ведь не менял же Перельмуттер свою точку зрения из-за появления сборника Сильванович? При столь различном подходе я и тут не вижу наличия признаков плагиата.

Мне кажется, в нашей истории речь может идти лишь о попытке плагиата, да и то всерьез – лишь о попытке Ершова, а нам, в связи с изложенным, пора сделать окончательный выбор: либо сказка написана Ершовым, и тогда надо печатать ее по последнему прижизненному изданию со всеми его «перлами» и ляпами (хотя в этом случае детей было бы ужасно жалко!), либо она написана Пушкиным, и надо восстанавливать пушкинский текст, а на обложке писать А.ПУШКИН «КОНЕК-ГОРБУНОК», без уклончивого знака вопроса.

Лацис считает возможным печатать ее в обоих вариантах, кому как нравится. Я же предлагаю подойти к этому вопросу с точки зрения правовой: ведь не всегда в распоряжении следствия имеются прямые улики – суд может принять решение и по косвенным доказательствам. В данном случае все прямые улики были участниками мистификации сознательно уничтожены, но очевидность доказательств авторства Пушкина такова, что общественному суду было бы только справедливо признать его, сделав этот подарок и нам, и поэту к его юбилею. Я бы вот только «дежурных» пушкинистов в состав жюри не вводил, зная их ревниво-пристрастную необъективность...

 

 

http://gorbunock.narod.ru/06.htm

 

Приложение 1

 

Статья "Пушкинская обналичка" была опубликована 1 сентября 2001 года в газете «Новые известия». Без моего ведома название было изменено, а абзац с «обналичкой» изъят. Здесь и то, и другое восстановлено.

 

ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ

 

ПУШКИНСКАЯ ОБНАЛИЧКА

 

Мало кто знает, что окончательная редакция текста знаменитой сказки про Конька-Горбунка (издания 1856 года) сильно отличается от первоначальной редакции 1834 года, и, главное, – в худшую сторону. Исправления и дополнения составили около 800 (!) строк (более трети от общего объема) – как правило, посредственных, а то и вопиюще бездарных; вот некоторые из этих «перлов»: «починивши оба глаза», «очью бешено сверкая», «принесли с естным лукошко», «некорыстный наш живот», «натянувшись зельно пьян», «до сердцов меня пробрал», «всем ушам на удивленье», «православных не мутить» и т.п. Правда, бездарность этих исправлений не противоречит посредственности других стихов Ершова (это никем и не оспаривается), – но как, в таком случае, объяснить гениальность первоначального текста сказки, не уступающего пушкинским? И как вообще объяснить этот всплеск гениальности у 18-летнего студента, который ни до, ни после ничего, заслуживающего доброго слова, не написал (ни одной талантливой строчки!), а о том, что он вообще пишет или написал какую бы то ни было сказку, до ее публикации никто и слыхом не слыхивал? И почему этот гениальный Ершов после абсолютного успеха сказки, публикация одной лишь первой части которой сделала ему имя, а три первых издания должны были и материально обеспечить его, вместо того, чтобы остаться в столице и занять свое законное достойное место среди лучших русских литераторов, уехал в Тобольск и стал работать преподавателем гимназии со скромной зарплатой?

Вероятно, именно эти и многие другие вопросы заставили замечательного пушкиниста (недавно умершего) Александра Лациса искать на них ответы. Его исследованию и обязаны мы знанием того, что эта сказка написана Пушкиным, что это одна из множества его мистификаций, гениально задуманная и осуществленная. А причины для мистификации были.

Уже в процессе написания второй части сказки Пушкин понял, что опубликовать ее вряд ли удастся, а к концу сказки невозможность ее издания под своим именем стала очевидной: царь – если и не дурак, то самодур, придворный – подлец и доносчик, да еще эта прозрачная история с китом, проглотившим 10 лет назад тридцать кораблей, – нет ему прощения, пока «не даст он им свободу»! И под чужим-то именем возможность публикации чуть ли не открытого упрека царю и призыва выпустить декабристов казалась призрачной; под своим же Пушкин не мог даже пытаться преодолеть тройную цензуру (цензор, Бенкендорф, царь). Тем не менее Пушкин рук не опускает: уж больно сказка хороша; да и, как всегда, деньги нужны, неподотчетные Наталье Николаевне (карточные долги заедают; Пушкин, в разговоре с Т.Рэйксом: «По мне лучше умереть, чем не играть в карты!»), – не зря же он и ей про сказку не обмолвился! Вот что было тогда скрытой движущей силой этих окололитературных событий – и вот как они развивались.

Летом 1833 года у студента Петербургского университета Петра Ершова умер отец; семья бедствовала. Узнавший об этом профессор русской словесности П.Плетнев приводит его к Пушкину под предлогом оказания Ершову посильной помощи – например, дать ему перебелить только что написанную Пушкиным сказку. Впоследствии, рассказывая об одном из посещений Пушкина, Ершов заметит: «Я был страшно обидчив.» – и приведет пример из их разговора. «...Вам и нельзя не любить Сибири, – во-первых, – это ваша родина, во-вторых, – это страна умных людей,» – сказал ему Пушкин, и Ершов оставляет убийственное подтверждение тому, что он не понимал, о чем сказка: «Мне показалось, что он смеется. Потом уж понял, что он о декабристах напоминает.» Пойми он сразу, о чем в сказке речь, он, пожалуй, побоялся бы принять участие в этой затее.

Поговорив с Ершовым, Пушкин дает Плетневу согласие на кандидатуру для мистификации. План таков: опубликовать в «Библиотеке для чтения» О.Сенковского, тоже обожающего всякого рода розыгрыши, самую безобидную, первую часть сказки, тем самым проложив ей дорогу к отдельному изданию. Цензор «Библиотеки» А.Никитенко – приятель Пушкина; он же и цензор ее издателя – А.Смирдина, а со Смирдиным Пушкин такие штуки уже проделывал не раз (из разговора со Смирдиным в присутствии А.Панаевой, после того, как Наталья Николаевна потребовала от издателя увеличения гонорара за пушкинскую рукопись: «Нечего делать, надо вам ублажить мою жену... Я с вами потом сочтусь.» – Курсив мой. В.К.), и «схема отработана». За публикацию первой части в журнале Сенковский выплатит Ершову по рублю за строчку, остальное получит Пушкин, а за отдельное издание, если оно состоится, Пушкин должен получить весь гонорар («левый») уже от Смирдина.

В апреле 1834 года Плетнев на лекции объявляет изумлённым студентам, что их товарищ написал замечательную сказку, вместо лекции читает им ее первую часть и называет имя автора – Петра Ершова. В апрельском же номере «Библиотеки» за 1834 год она публикуется, а в июне выходит отдельное, полное издание сказки. Все довольны, публика в восторге, Ершов становится знаменитостью – и тут-то выясняется, что его положение более чем двусмысленно.

Ершов должен как-то подтверждать свой талант – но его стихи посредственны. Он повсюду приглашен в окололитературных кругах, но он и личность вполне посредственная и не может не понимать, что не оправдывает надежд приглашающих. Он считается автором нашумевшей книги, но не смеет даже делать дарственные надписи на ее экземплярах (не существует экземпляров «Библиотеки» с первой частью сказки или первых ее отдельных изданий с посвящениями Пушкину, Плетневу, Сенковскому, добывшему ему место преподавателя в Тобольской гимназии, Никитенко, Смирдину или Жуковскому, что совершенно необъяснимо, если считать автором Ершова); нет даже в его письмах этого времени никаких упоминаний о том, что он является автором «Конька-Горбунка». Такое ложное положение наверняка оказалось для него пыткой и лишь способствовало его поспешному отъезду в Тобольск.

Не существует никаких черновиков сказки; у Ершова оставался беловик с правкой Пушкина, – но он его впоследствии вроде бы уничтожил в приступе «страшной хандры» (дневник, который вел, будучи студентом, тоже уничтожен). Нет ничего, что могло бы подтвердить его авторство; зато есть доказательства авторства Пушкина – и самые разнообразные.

Первое, что бросается в глаза, это перекличка «Горбунка» с «Царем Салтаном» и другими сказками – чуть ли не цитирование их. Такое «использование» живого классика (каким все и считали Пушкина) предполагает некую поэтическую смелость, свойственную крупной личности, поэтический разговор с Пушкиным на равных, чего Ершов не мог себе позволить даже в мыслях. А вот Пушкин, уверенный в том, что потомки рано или поздно разберутся, кто является истинным автором сказки, «флажки» оставил: тут тебе и царь Салтан, и остров Буян, и пушки с крепости палят, и гроб в лесу стоит, в гробе девица лежит.

В архиве Смирдина остался его рукой написанный перечень бумаг, в котором есть запись: «Пушкин... Заглавие и посвящение «Конька-Горбунка»». С 1915 года и до середины 30-х эти четыре строки включались в собрания сочинений Пушкина; они отличаются от строчек первого издания 1834 года одной – гениальной! – строкой (я выделил ее):

 

За горами, за лесами,

За широкими морями,

Против неба – на земле

Жил старик в одном селе.

 

Существует рисунок Пушкина, где он изобразил себя в виде Конька-Горбунка (его теперь так и подписывают: пушкинский автопортрет в виде лошади): на рисунке две лошадиные морды, между ними – «конек-горбунок» (Первых ты коней продай, Но конька не отдавай.).

Увидав из кареты графа А.Васильева, Пушкин подозвал его (видимо, было известно, что граф свои разговоры с известными людьми записывает) и, поговорив с ним о том, о сем, бросил фразу: «Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком.» Пушкин не мог не знать, что в Сибири никогда никакого крепостного права не было, это было общеизвестно и широко обсуждалось; фраза была им продумана и рассчитана, благодаря ее «странности», на запоминание и запись.

Самому Ершову в присутствии Е.Розена Пушкин сказал: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить.» Сказка и впрямь великолепна, это лучшая пушкинская сказка; но двусмысленность этой фразы была понятна только Пушкину и Ершову – но не Розену.

Все вышеприведенные факты были известны и до того, как Александр Лацис занялся исследованием проблемы авторства этой «Русской сказки»; Лацис лишь правильно интерпретировал их. Но есть факт, открытие которого принадлежит исключительно ему, и оно блестяще подтверждает всю его интерпретацию уже известного. В апреле-мае 1834 года С.Соболевский помогал Пушкину приводить в порядок библиотеку. Книги расставлялись по авторам, по назначению (например, полка для словарей, отдельно – русские журналы и т.п.) и по иным признакам. Посмертной пушкинской Опекой была составлена «Опись» пушкинской библиотеки. По описи под №741 на полке библиотеки стоял «Конек-Горбунок», и Лацис неоспоримо доказал, что все до единой книги с №739 по №748 были анонимными и псевдонимными изданиями и что Пушкин, поставив изданную в июне 1834 г. сказку (тоже без дарственной надписи!) на эту полку, знал: Ершов – псевдоним.

После смерти Пушкина сказка была издана дважды – в Москве, подальше от бдительного ока столичной цензуры – с ведома Ершова, но без его участия; и всё же в 1843 году сказку запретили – под предлогом несоответствия «современным понятиям и образованности». А первым указом Александра II стала амнистия декабристам, кит дал кораблям свободу, и на следующий же год «Конек-Горбунок» снова был переиздан; здесь-то и появилась приписка: издание исправленное и дополненное. Вся правка, внесенная в сказку Ершовым, помимо его бесталанности, свидетельствует либо о непонимании им пушкинских поэтических приемов, либо о стремлении затушевать любые острые углы. Впрочем, Ершов ли вносил эту правку?

Испытание незаслуженной славой оказалось для него непосильным. Уехав в Тобольск, он вскоре запил. Через три года после смерти Пушкина он попытался просить деньги у Сенковского – как якобы недополученный гонорар за публикацию в журнале. «Ничего не следовало получить и не будет следовать,» – ответил Сенковский (неоправданно хамский ответ, если автор сказки – Ершов, и справедливый, если автор – Пушкин и обещанное Ершов уже получил). К тому моменту, когда сказку снова разрешили издавать, Ершов совершенно спился и был уже физически не в состоянии вносить какую бы то ни было правку, а ради денег согласился бы на любые исправления. Он начал предпринимать попытки переиздания «Горбунка» за несколько лет до воцарения Александра II и в 1851 году писал Плетневу: «Книгопродавец... сделал мне предложение об издании «Конька»... Я писал к нему, чтобы он доставил Вам рукопись и всякое Ваше замечание исполнил бы беспрекословно.» Вскрывая роль Плетнева в судьбе Пушкина, Лацис не без основания задается вопросом, не Плетневу ли и принадлежат эти фантастические «исправления и дополнения».

Те же, кто знал о пушкинском авторстве, видя, как уродуют лучшую сказку Пушкина, вынуждены были молчать во избежание скандала – политического (случай с очевидным обходом цензуры стал бы не лучшим примером для начала царствования) и денежного (потомственная купчиха, Наталья Николаевна могла и гонорар востребовать, обратившись к «шалунам» с иском). К тому же выяснилось бы, что Пушкин проделывал такие штучки неоднократно, а поскольку ему одному эти проделки очевидно были не под силу, под удар попадали все принимавшие в этом участие. Потому-то поэт, оберегая своих друзей и после смерти, не оставил прямых подтверждений своего авторства, которые могли всплыть слишком рано.

Недавно изданная книга «Карточные долги Пушкина» заставляет предположить, что он не ограничился «Горбунком» и что нам предстоит узнать и о других сюрпризах; впрочем, Пушкин и сам достаточно откровенно писал об этом в строфах, явно не случайно исключенных из «Домика в Коломне»:

 

Здесь имя подписать я не хочу;

Порой я стих повертываю круто,

Все ж видно, не впервой я им верчу,

А как давно? Того и не скажу то...

..............................................................

Когда б никто меня под легкой маской

(По крайней мере долго) не узнал!

Когда бы за меня своей указкой

Другого критик строго пощелкал!

Уж то-то б неожиданной развязкой

Я все журналы после взволновал!

Но полно, будет ли такой мне праздник?

Нас мало. Не укроется проказник.

 

И дальше открывал еще одну причину, по которой он занимался такими «проказами»: «Читатель,...смейся то над теми, То над другими: верх земных утех Из-за угла смеяться надо всеми». Легко представить, как забавлялся поэт спорами вокруг невесть откуда взявшегося нового гения и его замечательной сказки. Так Пушкин, при жизни уверенный, что мы все равно обо всем догадаемся, и после смерти продолжает «из-за угла смеяться надо всеми» нами. Что ж, посмеемся вместе с ним и мы. Только вот куда ни кинь, а наша русская действительность вечно ставит нас в такое положение, когда мы вынуждены изворачиваться, чтобы выжить – обычный ли человек, или гениальный поэт. И вот существенная часть обеспечения нашего существования – черный нал, и вот мы то и дело вынуждены заниматься обналичкой; только и утешения, что этим занимался даже Пушкин и что делал он это гениально и с улыбкой.

Ну, а нам, выполняя свой долг и внося в эту историю свою лепту, следовало бы не только отдать должное Александру Лацису, но и восстановить, наконец, пушкинский текст, а сказку издавать под фамилией истинного автора.