Глава тринадцатая. Что такое диффузия?

 

Во вторник 17 января утром едва Плетнев вошел в свой кабинет, зазвонил телефон.

— Привет, Сережа! Как ты там, еще не устал бороться с мракобесием? — раздался в трубке чуть ироничный голос Никифорова, уполномоченного по делам Русской Православной Церкви.

— Спросите, Илья Прокопьевич, чего-нибудь полегче. Народу, как вы и предполагали, существенно прибавилось. Вчера вечером уже стояло без малого семь- восемь сотен человек, а сегодня, несмотря на раннее утро, не менее трехсот пятидесяти стоит. Что-то еще к вечеру будет! Никифоров грязно выругался, помолчал.

— Правильно мыслишь. Это еще цветочки, а ягодки впереди будут. Я тебя хочу попросить, как

 

 

говорится, не в службу, а в дружбу, встретить на вокзале профессора Нижегородского. Сам понимаешь, в этом деле лишних людей привлекать нежелательно.

— Хорошо, Илья Прокопьевич, встречу.

— Вначале отвези его в гостиницу «Советская», там забронирован номер. Пусть с дороги перышки почистит и сразу ко мне. Пообедаем вместе в обкомовской столовке, и на Чкаловскую.

 

* * *

 

Нижегородский оказался высоким, дородным мужчиной сорока пяти лет. «Натуральный барин», — подумал Плетнев, глядя на холеное, чисто выбритое лицо профессора с крупным, чуть с горбинкой носом, на котором восседали очки в темной роговой оправе. Бобровый воротник на дорогом драповом пальто и пыжиковая шапка довершали образ ученого мужа.

После того как они представились друг другу, Нижегородский сразу же спросил:

— Девушка пребывает в том же состоянии, что и прежде?

— В том же, — ответил Плетнев.

— Это хорошо, — сказал профессор, при этом глаза его хищно блеснули.

«Что же в этом хорошего?» — неприязненно подумал Плетнев.

Когда уже сели в служебную «Победу», профессор вновь задал вопрос:

— А скажите мне, любезнейший Сергей Анатольевич, кто наблюдает за этим необычным явлением природы?

«Вот так, — развеселился про себя Плетнев, — кому чудо, а кому необычное явление», — но вслух сухо ответил:

— В доме постоянно дежурит медсестра, а сам дом охраняется милицией.

Профессор как-то неопределенно хмыкнул, не то одобрительно, не то осуждающе, и вопросов до самой гостиницы не задавал.

Никифоров и Нижегородский встретились как старые добрые друзья. Долго трясли друг другу руки и шутили, вспоминая что-то свое. Затем выпили по рюмке коньяка за встречу и направились обедать в обкомовскую столовую. После обеда поехали на Чкаловскую.

Был полдень, но, несмотря на рабочий день, улица возле восемьдесят четвертого дома была запружена людьми. Машину оставили на углу с улицей Братьев Коростелевых и пошли пешком. Медсестра сидела на кухне и о чем-то переговаривалась с сержантом милиции Котиным. Завидев начальство, оба вскочили. Плетнев еще в первый день добился того, чтобы внутрь дома было допущено очень ограниченное количество людей. В доме постоянно дежурил лишь сержант Котин посменно с другим сержантом, а остальные милиционеры были лишь в наружном охранении. Медсестер Плетнев подобрал из своих внештатных сотрудниц, чтоб было надежней.

Нижегородский разделся, вынул из саквояжа белый халат с белым колпаком, надел все это и стал тщательно мыть руки. Затем так же тщательно вытер руки поданным медсестрой полотенцем и прошел с нею в горницу. Идти в комнату с окаменевшей Зоей Никифоров с Плетневым не пожелали. Оба уже успели там побывать, а Плетнев так не один раз, но оба чувствовали себя в той комнате очень неуютно. Сержант Котин, воспользовавшись ситуацией, вышел во двор дома подышать свежим воздухом.

Нижегородский почти с минуту стоял напротив Зои, слегка покачиваясь с пятки на носок, и о чем- то сосредоточенно думал. Потом он взялся за икону и потянул ее из рук Зои. Вытянуть икону не получилось, хотя было заметно, что профессор напрягает для этого силы. Оставив эту попытку, он пощупал ее запястье. Потом открыл свой саквояж, вынул оттуда обыкновенные медицинские ножницы и подал их медсестре.

— Разрезайте и снимайте.

— Что разрезать? — испуганно спросила сестра, чуть не выронив ножницы.

— Платье и белье, надо же пациента освободить от одежды. Как же я буду ее осматривать.

— Все? — переспросила медсестра.

— Конечно, все. И нижнее белье тоже. А после осмотра прикроете тело простынями.

Медсестра принялась за работу, а Нижегородский вышел из комнаты.

Никифоров с Плетневым посмотрели на него ожидающе. Профессор поднял руки:

— Ничего не скажу. Осмотр пока чисто визуальный и какие-либо выводы делать рано. Сейчас приступлю к основательному обследованию, тогда и можно будет высказывать какие-либо предположения.

— Да что нам от этих предположений, — досадливо поморщился Никифоров. — Ты, Игорь Львович, в первую очередь реши проблему, как нам ее отсюда убрать, а уж потом и обследуй, сколько твоей душе угодно.

— Тут, Илья Прокопьевич, спешить опасно. По всей видимости, мы столкнулись с неизвестной доселе формой диффузии.

— Что еще за диффузия? Говори проще.

— Это, дорогой мой друг, процесс взаимного проникновения молекул или атомов одного вещества между молекулами или атомами другого. А проще сказать, тело девушки и пол, на котором она стоит, стал вроде единого организма.

— Да как такое возможно? — удивился Никифоров.

— Необъяснимых тайн у природы еще много. Обычно перенос вещества происходит из области с высокой концентрацией в область более низкой концентрации, а здесь...

Никифоров замахал руками:

— Пожалей, Игорь Львович, у меня и так голова пухнет от проблем, а тут еще диффузия эта... Ладно, оставайся, работай, мешать не будем, а машину за тобой пришлем, как закончишь.

— Мне бы сегодня сдать кое-какие анализы на обследование.

— Тогда сделаем так. Как все закончишь, поезжай в наш медицинский институт, я их предупрежу. Тебя в лаборатории будет ждать доцент кафедры криминальной судмедэкспертизы Мышинская Элеонора Станиславовна.

— Алина здесь? — удивленно вскинул брови Нижегородский.

— Здесь, — засмеялся довольный Никифоров, — мужа три года как схоронила и до сей поры эффектная женщина.

— Да о чем ты говоришь, — смутился профессор, — при чем здесь это?

— Ни при чем, — продолжал веселиться Никифоров, — просто Алина помнит старую дружбу и готова содействовать всем, чем только может, — при этих словах уполномоченный подмигнул Нижегородскому.

 

Глава четырнадцатая. Толпа

 

К вечеру вторника 17 января пришлось отменить движение общественного транспорта по улице Чкалова. Народ стоял плотной массой от Арцыбушевской и до улицы Братьев Коростелевых, а люди все продолжали прибывать. В толпе было постоянное движение. Собирались группами и бурно обсуждали ходившие по городу слухи. Кто-то верил, кто-то нет, но тем и другим хотелось все увидеть собственными глазами, а потому на стоящих в оцеплении милиционеров из толпы неслись обидные оскорбления.

Уставшие и злые милиционеры с неприязнью смотрели на толпу, но на провокации не отвечали. Среди народа шныряли карманники, радуясь так неожиданно свалившемуся фарту. Здесь же, в толпе, не привлекая к себе особого внимания, курсировали сотрудники КГБ. Они останавливались

 

 

возле какой-нибудь группы спорщиков и внимательно вслушивались в разговоры. Если их что- то особо интересовало, то делали условный знак рукой, и из окна соседнего двухэтажного дома на группу людей направлялся мощнейший объектив фотоаппарата.

Среди народа было немало и внештатных сотрудников КГБ, которым Плетнев поставил задачу сеять дезинформацию. Агенты Плетнева громко рассказывали, что вчера, мол, уже побывали в том доме и ничего там не видели. Другие рассказывали, что в этом доме гуляла молодежь, все перепились, и одной девушке стало плохо. Вызвали «скорую». Врачи, мол, приехали, а она без чувств, словно окаменела, отсюда и пошли гулять нелепые слухи. На некоторых эти «откровения очевидцев» действовали, и они уходили, посмеиваясь над своей легковерностью. Но народу не убавлялось, так как подходили другие, чтобы отстоять свою вахту в надежде увидеть чудо.

С утра среды 18 января к городским любопытным стали прибавляться жители окрестных сел, слухи докатились уже и до провинции. К вечеру по поводу опасности скопления народа в главке областного управления милиции собрали срочное совещание.

Заслушали доклад начальника Ленинского РОВД подполковника Тарасова Михаила Федоровича. Тот кратко доложил обстановку, а затем устало добавил:

— Одни мы, товарищ генерал, не справимся. Нужна помощь людей из других райотделов милиции. Неплохо было бы задействовать и конную милицию.

Начальник Кировского РОВД полковник Криворучкин предложил подогнать к Чкаловской улице пару пожарных расчетов, чтобы, если ситуация выйдет из-под контроля, можно было бы горячие головы остудить холодной водой из шлангов.

— Ты чего ж это, Василий Андреевич, предлагаешь воспользоваться опытом капиталистических стран, где демонстрации трудящихся, борющихся за свои права, из водометов разгоняют? — с сарказмом заметил начальник областного управления генерал Плотников.

— Так там за свои права борются, а у нас — толпа зевак. Можно сказать, человеческая стихия, она непредсказуема, — развел руками полковник.

Все же решили подогнать пару пожарных машин и держать их наготове недалеко от улицы Чкалова. И конное подразделение милиции генерал разрешил задействовать с утра 19 января.

 

Глава пятнадцатая. У попа была собака...

 

Вечером 18 января уполномоченный направился в Петропавловский храм. Это было его неизменным ритуалом. В канун больших церковных праздников Никифоров приходил к всенощному бдению в один из двух действующих храмов Куйбышева. Он считал, что духовенство должно чувствовать за собою постоянный и неусыпный контроль со стороны советской власти в его лице.

По дороге в храм Никифоров остановился на пересечении улиц Галактионовской и Чкаловской. В это время к остановке подошел трамвай, и почти все вышедшие из него пассажиры направились к дому, где произошло это странное явление. «Если так пойдет

 

 

дальше, — размышлял Илья Прокопьевич, — то не только автобусный маршрут, но и трамвайное движение придется останавливать».

В Петропавловский храм он вошел, как всегда, со стороны пономарки. Пройдя через нее, встал в проходе между центральным пределом алтаря и боковым. Здесь он обычно стоял всегда, когда приходил на службу. К нему сразу же подошел настоятель, отец Серафим, и с легким поклоном поздоровался. Никифоров кивнул в ответ и, прислонясь плечом к каменной стене, стал хмуро наблюдать за действиями, происходящими в алтаре. Другие священники, завидев уполномоченного, поспешили скрыться в правом пределе алтаря. У престола остались стоять лишь настоятель и диакон.

Священников Никифоров не любил. Коли ему доводилось идти по городу пешком и он замечал идущего навстречу священника, то обязательно переходил на другую сторону улицы, лишь бы не здороваться со служителем культа.

Эта неприязнь к «поповскому племени», как иногда выражался о священниках сам Илья Прокопьевич, была у него с детства. Учеба в церковно-приходской школе отроку Илье давалась легко, вот только с Законом Божиим у него не заладилось с первого класса. Этот нелюбимый Ильею предмет им преподавал настоятель сельского храма отец Федор Кондаков. Мальчику в священнике не нравилось буквально все: и широкое рябое, изрытое оспинами лицо, и маслянистые пакли волос, и вечно взлохмаченная, с рыжиной борода. А манера говорить с длинными паузами, во время которых отец Федор закатывал глаза к потолку, словно силясь что-то там прочитать, смешила весь класс. Когда они проходили сотворение мира, то Илья

 

почему-то никак не мог запомнить, что и в какой день сотворил Бог. То ли небесные светила на второй день, а рыб на третий, то ли наоборот. Так и получил за первый класс неудовлетворительную оценку по Закону Божию. Хорошо хоть на второй год не оставили, а отложили пересдачу на осень. Когда же летом Сенька Потапов предложил слазить за яблоками в поповский сад, Илья с радостью согласился. Хотелось хоть чем-то насолить попу Федору.

В саду священника были лучшие в селе сорта яблонь белого налива. Созревали эти яблоки очень рано, уже в конце июня. Яблоки крупные, сладкие, ну просто объедение. Одно плохо—до Яблочного Спаса долежать не могли, быстро портились. Вот матушка попадья и делала из этих яблок вкуснейшее повидло, которое затем продавала на базаре.

Еще задолго до набега на поповский сад Илья и Сенька стали прикармливать собаку отца Федора. Бросая псу корочки хлеба, Сенька напевал:

— У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, а на камне написал: у попа была собака...

— Слушай, Сенька, — спрашивал Илья, — а чего он ее убил? От жадности?

— Нет, это Великим постом было дело. Оскоромилась псина, вот и убил.

Илья задорно смеялся, довольный таким ответом.

Теперь они ползли меж деревьев сада, не боясь поповского пса. Тот подбежал к ним, виляя хвостом, и, получив подачку, тут же скрылся куда-то между кустов крыжовника.

— Вот она, белого налива, — прошептал Сеня, — вишь какие яблоки, крупные и белые. Надо бы потрясти за эту ветку, они и посыплются, только собирай.

Сенька подсадил Илью, чтобы тот дотянулся до ветки. Но Илья не стал трясти, а, ухватившись двумя руками, повис на ветке всем телом. Ветка не выдержала, хрустнула и сломалась.

— Ты че яблоньку ломаешь? — зашипел Сенька. — Надо было только тряхануть слегка.

— А так даже лучше, — мстительно сказал Илья, — не будет наш поп на повидле яблочном наживаться.

Отец Федор появился неожиданно. Сенька сразу же стремглав кинулся меж деревьев, петляя словно заяц, а Илья первое время растерялся. Когда же священник протянул к нему свою волосатую руку, то, вскрикнув, бросился было бежать, но споткнулся о им же сломанную ветку яблони и упал. Священник, схватив Илью, прижал его крепко к земле и, стянув с него порты, стал охаживать по голому заду пучком прутьев, перемешанных с молодой крапивой.

Илья отчаянно визжал, пытаясь вывернуться, да куда там! Отхлестав хорошенько незадачливого любителя яблок белого налива, отец Федор отпустил парнишку. Илья, вскочив на ноги, крикнул:

— Это не по-божески, человека бить, — и тут же пожалел об этом, так как, запутавшись в штанах, убежать сразу не сумел, и священник вновь схватил его.

— Ах ты поганец! А яблоки, значит, воровать по-божески?

На этот раз отец Федор порол Илью дольше, приговаривая при этом:

— Вот тебе по-божески, чтоб не воровал. Вот тебе по-божески, чтоб яблоньку не ломал.

Уже когда, размазывая по щекам слезы и сопли, Илья шел мимо поповского дома, ему навстречу вышла жена отца Федора. Попадья, испуганно оглядываясь по сторонам, сунула в руки мальчика узелок с яблоками.

— Прости нас, сыночек, и не попомни зла.

— Подавитесь своими яблоками, — с ненавистью крикнул Илья и с силой швырнул поданный сердобольной женщиной узелок о землю. Белые, крупные, сахаристые плоды рассыпались по всему двору. Попадья, охая и ахая, начала собирать их, а Илья пнул подкатившееся к нему яблоко и побежал, крича на ходу:

— У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил...

После этого случая Илья старался не попадаться священнику на глаза, в страхе ожидая начала учебного года в церковно-приходской школе. Однако, к радости мальчика, в августе они всей семьей переехали из села в город, где отец Ильи устроился работать в паровозное депо.

 

* * *

 

Вновь с отцом Федором судьба свела Илью Прокопьевича, когда он уже работал следователем ВЧК. Никифоров не сразу узнал своего обидчика в седом сгорбленном старике, которого привели на допрос. Только открыв папку с делом священника, понял, кто перед ним. Теперь отец Федор был ему не страшен, Никифоров даже развеселился.

— А скажи-ка мне, гражданин Кондаков, что Бог сотворил на третий день?

Священник поднял на следователя удивленный до крайности взгляд. Он в молодом чекисте тоже не узнал своего бывшего ученика по церковно-приходской школе. Думая, что ослышался, переспросил:

— Что вы изволили спросить?

— Я тебя, поповская морда, спрашиваю, что Бог сотворил на третий день?

— Ах, вот вы о чем... На третий день Бог сотворил растения, траву и деревья, приносящие плод... — все еще находясь в растерянности, дрожащим голосом отвечал отец Федор.

— Значит, и яблоки белого налива, за которые можно пороть беззащитного ребенка, тоже сотворил? — в душе своей Никифоров ликовал: вот он, час возмездия.

Отец Федор вздрогнул и с еще большим удивлением уставился на следователя. А начав догадываться, кто перед ним, охнул:

— Силы небесные, так это значит...

— Это только одно значит: что не будь я убежденным атеистом, непременно бы сказал, что есть Бог, раз мы вновь встретились.

Понурив голову, священник обреченно выдохнул:

— Уж коли для вас Бога нет, значит милости ждать не следует. Я вас крапивной высек, а вы теперь меня за то расстреляете, ведь так?

— Ты что мелешь, поп? — Никифоров чуть не задохнулся от ярости. — Тебя не я, а советская власть судить будет. Ты понял?

— Прости, — вдруг тихо сказал отец Федор.

— Вот ведь контра недобитая, — возликовал Никифоров, — прощения просишь? Только не у меня проси, а у власти народной.

— Перед властью вины моей нет, разве что мой сан священный. Я у вас прошу прощения, но не за крапивку, а за то, что в школе учил не тому.

— Это что же, — удивился Никифоров, — от Закона Божия отрекаешься?

— От Закона Божия не отрекаюсь, а только горько сожалею, что тратил много времени на изучение Ветхого Завета, когда надо было больше о Христе страдающем, о Христе милосердном учить. Вот за это и прошу прощения.

 

Глава шестнадцатая. В храме

 

На всенощном бдении под праздник Крещения народу в Петропавловском храме было столько, что, как говорят, «яблоку упасть некуда». Вадим Болонкин и Лариса с трудом протиснулись сквозь плотно стоящих людей ближе к середине храма. Вадим был не против стоять и у входа в храм, но Ларисе захотелось непременно видеть, что же там происходит. На середину храма вышли священники в белых ризах и запели. Пели красиво, и многие прихожане подпевали батюшкам. У Вадима мелькнула мысль: вот где карманникам раздолье, но он тут же отогнал ее от себя как непристойную и грязную. «Разве можно такое в церкви, да за это руки отсохнут по самые локти».

Еще раз оглядевшись, Вадим увидел сторожа зеркального цеха, который в ту страшную ночь пустил его к телефону. «Неужели и этот безногий тоже верующий?» — мелькнуло у него в голове. В это время священник стал помазывать кисточкой всех подходивших к нему прихожан. Лариска толкнула локтем Вадима, и они пошли за всеми к иконе, лежащей на аналое посреди храма. Все целовали икону, а потом подходили к священнику, и тот, обмакнув кисточку в серебряный стаканчик, рисовал на лбах прихожан крестики.

 

 

Когда священник помазал Вадима и Ларису душистым маслом, им сунули в руку по кусочку хлеба, смоченного вином. Жуя на ходу благословленный хлеб, Вадим стал протискиваться к выходу. В дверях они повстречались с безногим сторожем, тот тоже выходил из храма. Вадим поздоровался с ним, как со старым знакомым.

— А ты чего, отец, помазаться к батюшке не пошел? — спросил он Кузьму Петровича.

— А зачем? — удивленно ответил тот.

— Что значит зачем? А для чего ты тогда в церковь ходишь?

— Каждый для своего ходит, — уклончиво ответил Кузьма Петрович. — Ты сам-то для чего пришел?

— Захотел и пришел.

— Вот и я захотел.

— Тогда понятно.

— Ничего тебе, парень, не понятно. Вот отчего у тебя в доме девушка окаменела, тебе понятно?

— Не танцевала бы с иконой, так и не окаменела бы, — почему-то сердясь на этот вопрос, буркнул Вадим.

— В том-то и дело, что с иконой. А на ней кто изображен? Никола Чудотворец. Вот и хожу к нему прощения за девушку просить. Кстати, как ее зовут?

— Зоя зовут, Карнаухова, мы вместе на трубном работаем, — живо отозвалась Лариска. — А как вы просите? Может, и нам просить?

— Да как прошу? — смутился Кузьма Петрович. — Молитвам не научен, вот своими словами и прошу.

— Какими словами? — не унималась Лариса.

— Да разве упомнишь какими. И слов-то почти нет никаких, так, одни мысли в голове.

 

 

— У меня тоже так бывало. Мысли разные кружатся, а спроси какие, так скажу и не сразу, — согласилась Лариска.

Кузьма Петрович остановился и, прищурившись, хитро посмотрел на молодую пару:

— Я здесь недалече живу, а потому предлагаю следующую диспозицию: айда ко мне в гости, посидим, повечеряем за чайком, поговорим.

— А почему бы и не пойти? — легко согласился Вадим. — Только где это твое «недалече»?

— У Волги, на Ульяновском спуске.

— Вот это недалече, — присвистнул Вадим. — Давай, отец, я сбегаю за такси.

— К чему нам деньги тратить, так дойдем, — возразил Кузьма Петрович.

— Дойти-то дойдем, только вот когда? — покачал головой Вадим, с сомнением поглядывая на протез Кузьмы Петровича. — А про деньги, папаша, не беспокойся. Деньги — это навоз: сегодня нету, завтра воз.

Кузьма Петрович осуждающе покачал головой:

— Вот за такое отношение к жизни ты, парень, и угодил в казенный дом, — при этом Петрович ткнул указательным пальцем в наколку на руке Вадима. Тот, смутившись, спрятал руку в карман. — Да ты не межуйся, про тебя я давно все понял. Без отца поди рос?

Вадим кивнул головой.

— Что, на войне батя погиб?

Вадим опять кивнул головой.

— Вот видишь, какой у тебя отец...

— Пошли, Лариска, — сердито бросил Вадим, беря девушку под локоток.

— Ладно, остынь, я же не только твою наколку разглядел, я и человека в тебе увидел, потому и в дом зову. Не обижайся, был бы жив твой отец, оно бы и все по-другому было. Эх война, подлая... Давай, парень, мириться, — и Кузьма Петрович протянул Вадиму руку. Тот посмотрел на открытое лицо Петровича с ясными, чуть насмешливыми, но добрыми глазами и вложил в его широченную лапищу свою узкую руку с длинными пальцами профессионального карманника.

— Ладно, коли денег не жалко, беги за такси, — примирительно сказал Кузьма Петрович.