XXXVI. Актриса венецианского театра

 

Среди смен все более коротких оперных сезонов, новых итальянских и заграничных турне наступил 1948 год. Трагические события военных лет стали воспоминаниями, яркость которых стиралась с каждым днем. К счастью, а может и к несчастью, люди торопятся забыть пережитые горести и… обзавестись новыми. Я по-прежнему не имела недостатка в приглашениях петь, но уже начала подумывать о прекращении артистической деятельности.

Со времени моего дебюта прошло тридцать два года. Я еще чувствовала себя полной сил, голос мой звучал не хуже, но я твердо решила покинуть сцену в расцвете славы. Мне хотелось оставить о себе хорошую память и не омрачать воспоминаний прошлого, которым я, разумеется, очень горжусь.

Короче говоря, в 1948 году я решила перейти на заслуженный отдых, посвятить себя дочери, ставшей изящной девушкой, всерьез заняться моим прекрасным домом и написать воспоминания.

Последнее занимало меня все больше. Уже несколько раз в редкие спокойные часы в Венеции или в Барбизанелло я начинала приводить в порядок мои бумаги, записывать кое-какие факты. Но мои порывы по той или иной причине вскоре угасали. Все же мне удалось составить краткий план работы, записать даты и подробности, «запротоколировать», если так можно выразиться, огромный материал, который я собрала.

Но весной 1948 года я получила предложение совершить турне по Южной Америке. Прежде всего я должна была выступить несколько раз с концертами по радио в Буэнос-Айресе.

Условия были превосходными, и я не устояла перед соблазном вновь повидать Южную Америку, снова пережить опьяняющий успех, который сопровождал меня повсюду в моей первой заграничной поездке. К тому же мне очень хотелось пересечь Атлантику на океанском лайнере, на миг окунуться в шумную пароходную жизнь.

Я решила взять с собой Мари, мечтавшую, как и все девушки и юноши, посмотреть мир.

Мари постепенно взрослела, но она еще не выбрала себе профессию. Дочь артистов, она, конечно, увлекалась искусством, но стремления ее были как-то неопределенны, туманны. Особенно любила она, пожалуй, симфоническую музыку.

Однажды в Буэнос-Айресе, когда я пела на радио, Мари вдруг исчезла. Куда она могла деться? Я провела два тревожных часа. В большом незнакомом городе девушку всегда подстерегают неприятные сюрпризы и опасности. До самой полуночи я буквально не находила себе места. Уже в первом часу ночи Мари спокойно и невозмутимо, словно ничего не произошло, наконец, появилась. Оказывается, она не удержалась, чтобы не послушать концерт из произведений Вагнера в исполнении оркестра под управлением Виктора де Сабата.

Я беспрестанно переезжала из одного города в другой — из Буэнос-Айреса в Кордову, из Кордовы в Росарио, и повсюду меня встречали с необычайным восторгом и симпатией, особенно многочисленные группы прежних и новых итальянских эмигрантов.

В свои нелегкие поездки мне далеко не всегда удавалось брать с собой Мари, которая в юности была слабой и болезненной. На время отсутствия я поручала дочку заботам одной моей замужней подруги, которой я могла довериться с закрытыми глазами. С ней я оставила Мари и тогда, когда уехала на несколько дней в Росарио.

Не успела я вернуться, как меня ждали новые тревоги. На вокзале я чуть не упала в обморок, когда не увидела среди встречающих мою дочку, хотя она была предупреждена телеграммой. Мне осторожно сказали, что синьорину пришлось срочно отвезти в больницу. В отчаянии я бросилась к телефону и узнала, что у Мари был острый приступ аппендицита и ее пришлось немедленно оперировать.

Я не отходила от постели дочери, пока не миновала опасность.

Вскоре Мари совершенно поправилась и смогла хорошенько отдохнуть и повеселиться в последние дни моих гастролей, которые продлились целых два месяца.

Кроме городов Аргентины я с большим успехом дала концерт в Монтевидео.

В день отъезда — новые переживания. Я заранее запаслась билетами на пароход «Италия», и мне официально сообщили, что он снимается с якоря в два часа дня. Накануне мы были приглашены на обед к нашим друзьям Тедески, прощаясь с которыми договорились встретиться на следующий день в двенадцать часов. Конец дня я провела в обычной беготне за нужными и ненужными вещами. Я накупила всевозможные сувениры и безделушки для родственников и друзей, а для себя — крокодиловые и змеиные шкуры, изделия из черепашьей кости, замшу. Все это добро еле уместилось в четырех баулах и многочисленных чемоданах, составлявших мой багаж.

Я позаботилась о том, чтобы его заранее перевезли на пароход. И, как показали последующие совершенно непредвиденные события, поступила весьма здраво.

Вернувшись в гостиницу уже ночью, мы попросили портье не будить нас рано. Пароход уходил в два часа, и мы спокойно могли выехать из отеля в полдень.

Но оказалось, что отправление парохода несколькими днями раньше было перенесено на десять тридцать утра, и никто не позаботился предупредить нас. К счастью, синьора Тедеска позвонила в агентство и с ужасом узнала об этом. В сильном волнении она телефонировала мне. Было девять утра, значит, до отхода парохода оставалось всего полтора часа.

Звонок телефона, стоявшего на тумбочке у моей постели, звучал настойчиво и повелительно. Спросонья я сняла трубку и услышала новость, подействовавшую на меня, словно удар электрического тока. Я мигом вскочила, но мне не сразу удалось разбудить Мари, спавшую крепким сном юности. Нельзя было терять ни минуты, нам во что бы то ни стало нужно было попасть в порт к четверти одиннадцатого, а до него полчаса езды на машине. Мы с молниеносной быстротой умылись, оделись, расплатились по счету, раздали чаевые. Те несколько минут, пока мы ждали такси, показались нам вечностью. Но вот мы в машине, и скорее… в порт.

Надо ли говорить, что на улицах толпился народ, а движение здесь очень оживленное. Я торопила шофера, но он был бессилен нам помочь. Большей скорости при таком скоплении народа развить невозможно. Казалось, что мы все больше отдаляемся от порта. Когда мы приехали, пароход дал второй гудок и матросы уже убирали сходни.

Мы помчались к пароходу и побросали свой багаж в единственный еще работавший погрузочный кран; люди вокруг смеялись и от души потешались над нами. Капитан приказал тотчас же взять нас на борт, таможенники запротестовали: они хотели сначала проверить чемоданы. Наконец среди всеобщего веселья, подталкиваемые моряками, мы оказались на верхней палубе.

Я ничего не сознавала, голова шла кругом… Когда я немного пришла в себя, то была уже в каюте вместе с Мари, которая тоже выбилась из сил. Вдруг меня поразила отчаянная мысль, и я воскликнула:

— Мари, а наши баулы!

— К черту баулы! — ответила Мари. И она была права: если вещи не успели погрузить, то тут уж ничего не поделаешь.

Позже мне сказали, что все наше достояние на борту, так как таможня не стала проверять багаж Тоти.

Поистине я родилась под счастливой звездой!

После столь головокружительного пролога наше путешествие до самой Генуи протекало очень приятно. Моя дочь расцветала с каждым днем, и я была счастлива! Я возвращалась на родину, полная чудесных воспоминаний о новых успехах, довольная тем, что показала Мари мир.

Запомнилось мне знакомство с Евой Перон, кумиром не только перонистов, но и всех аргентинцев. Ева была чудесной женщиной. Кроме красоты она отличалась изысканностью манер и врожденным благородством.

Вернувшись в Италию, я тут же уехала в Барбизанелло немного отдохнуть. Стояла уже осень.

Однажды раздался звонок, и неожиданно я услышала в трубке голос моего дорогого Ческо Баседжо.

После дружеского обмена любезностями я спросила о причине звонка.

— Что бы ты сказала, — спокойно произнес он, будто речь шла о самых обычных вещах, — если бы я предложил тебе выступать в моей труппе?

Я побледнела, сердце забилось чаще, у меня перехватило дыхание; это приглашение было для меня как гром среди ясного неба. Я бормотала какие-то возражения и чувствовала себя неловко, но потом успокоилась и спросила:

— Что же я буду делать в твоей труппе?

— Ты будешь первой актрисой, — не задумываясь, ответил Баседжо. — В некотором роде ты по-прежнему будешь примадонной, как в опере. Ты выступишь в нескольких пьесах Гольдони, тебе же это не впервой…

— Да, знаменитые «Кьоджинские перепалки». Но мне много лет, чтобы повторять эксперимент с Лючетой…

— На этот раз речь идет не о Лючете. Я хочу, чтобы ты сыграла в «Самодурах», «Доброй матери», «Домоправительнице» и в нескольких современных комедиях или же в пьесах Сельватико и Галлины, в общем, там посмотрим. Ну решайся же, Тоти… Ты рождена для сцены… вспомни, что говорил Симони.

Искушение было сильным, но у меня уже наметились другие планы; не было недостатка и в предложениях от различных импрессарио. Я ответила Баседжо, что подумаю и дам ответ через неделю.

Признаюсь, что в течение семи дней я не знала ни минуты покоя. Всю неделю обдумывала я предложение моего друга. Компромиссное решение тут было невозможно! А перспектива вернуться в драматический театр неудержимо захватила меня. Любовь к драме пересилила все сомнения, и я приняла предложение Баседжо. Я хотела поделиться со зрителем самыми сокровенными переживаниями, идущими из глубины души.

Я чувствовала себя свободной и счастливой, готовой с энтузиазмом учиться, совершенствоваться под руководством такого замечательного артиста, как Ческо Баседжо.

Итак, решено, вступаю в труппу, польщенная доверием известного артиста, поручившего мне ведущие роли.

Вместе со мной должны были играть самые выдающиеся венецианские актеры — незабываемая Ванда Бальданелло, Карло Лодовичи, Леони Леон Берт, Бенедетти, Джанни и Джино Кавальери.

Я начала репетировать в «Доброй матери» Гольдони, и вскоре эта пьеса стала моим «коньком».

Хочу с глубокой признательностью отметить, что Баседжо заключил со мной контракт на очень выгодных условиях. Он предложил мне один из самых высоких по тому времени гонораров для драматических театров.

Очень быстро я поняла, что репетиции гораздо труднее, чем я предполагала, но все же с энтузиазмом «ринулась в бой». Репетировать с Баседжо было подлинным наслаждением. Он предоставлял мне полную свободу, полагаясь на мой талант и интуицию актрисы.

«Чувство сцены» — это своеобразное шестое чувство, заключающееся в умении актера войти в роль, перевоплотиться в своего героя, переживать вместе с ним радость и горе, боль и веселье, волнение и злобу — словом, все психологические нюансы. Этому нельзя научиться: или это чувство есть, или его нет. Как ни старайся, но, если оно тебе не дано, зритель всегда ощутит фальшь.

Повторяю, Баседжо доверял моей интуиции. Быть может, мне помогала музыкальность, и, кроме того, я обладала врожденной способностью к естественной, легкой, искренней, в современном стиле декламации.

Дебютируя, я инстинктивно избегала ложного пафоса, старых, отживших форм исполнения. Я терпеть не могла штампа, избитых эффектов, проявлений дурного вкуса, рассчитанных на то, чтобы угодить публике. Может быть, поэтому я быстро завоевала уважение зрителей, а позднее, в Милане, и признание крупных критиков, таких, как Симони, Поссети, Пальмери, и других.

Итак, я добютировала в главной роли в «Доброй матери» Гольдони; я играла женщину простую, но с сильным характером, порой комичную в минуты вспыльчивости, но в то же время трогательную.

Никогда не забуду премьеру в венецианском театре «Ридотто». Казалось, маленький зал раздвинулся, чтобы вместить блестящую публику, какую можно увидеть лишь на знаменательных, праздничных спектаклях. Был субботний вечер 20 декабря 1948 года.

Но предоставляю слово критику Бартолини, который писал на следующий день в «Гадзеттино»: «Бурные аплодисменты и цветы предназначались редкостной актрисе Тоти Даль Монте, которая с честью выдержала испытание в трудной, но богатой красками роли сестры Барбары».

Понятно, что и моих товарищей ждал большой успех. Баседжо, игравший старого волокиту, как всегда, был бесподобен. Хорошо принимали Ванду Бальданелло, Джанни Лепского и всех остальных актеров.

Дав еще два представления, мы оставили Венецию и отправились в поездку по Италии.

Очень скоро я поняла, что мне уготованы не только розы. Повсюду попадались фанатики, превозносившие меня до небес как певицу, но не прощавшие мне… мое «предательство» — переход в драму.

В Парме, музыкальнейшем городе, который гордился своим прозвищем «оперной столицы Италии», наша труппа сделала самые плохие сборы за всю поездку. Казалось, жители по молчаливому согласию решили не посещать наших спектаклей.

В других городах меня неизменно окружали любители оперы, задававшие бесцеремонные вопросы, вроде: «Вы действительно решили бросить оперу?», «Почему вы предпочитаете быть драматической актрисой, а не певицей?», «Правда ли, что вы начали выступать в драме, потому что потеряли голос?»

Признаюсь, что такая бестактность была мне неприятна и приводила иногда в полное замешательство.

Баседжо пришло в голову включить несколько песенок в комедии, которые мы собирались ставить.

В «Домоправительнице» Гольдони в роли Кораллины я спела небольшую арию в стиле XVIII века композитора Джени Садера. Эта ария чудесно подходила к характеру героини. Эксперимент оказался весьма удачным, и мои усердные поклонники успокоились.

Вскоре другая песенка украсила пьесу Карло Лодовичи, актера и режиссера труппы, «Семья в облаках», а затем и пьесу Сельватико «Приготовление к празднику».

Пока я разъезжала с труппой Баседжо, моя дочь заразилась «театральным микробом». Она тайком вступила в труппу венецианских любителей, которые ставили раннюю комедию Галлины «Папина гитара».

Дебют Мари прошел очень удачно, и я была от души довольна.

Наконец-то у моей дочки, странной и с виду такой равнодушной ко всему, кроме симфонической музыки, обнаружилось артистическое призвание.

Когда я вместе с труппой была в Венеции, Мари смиренно, но довольно настойчиво просила, чтобы Баседжо ее послушал. Хотя у него и без того было достаточно хлопот, милый Ческо согласился прийти ко мне домой на репетицию «Папиной гитары». Он внимательно смотрел, слушал и наконец вымолвил:

— Твоя дочь рождена для сцены.

Вот все, что было им сказано. Но через несколько дней он предложил Мари вступить в труппу. Не могу описать радость дочери.

Я тоже была счастлива, ведь кроме всего прочего теперь пришел конец долгим разлукам с моим божеством.

В то же время я очень боялась за нее. А если театр ей быстро надоест? Может быть, это случайное увлечение юности? Не приведет ли ее неопытность и легкомыслие к столь частым в театральном мире разочарованиям?

Мне повезло и тут.

Мари, которая взяла сценический псевдоним «Марина Дольфин», с большой решимостью, страстью и настойчивостью ринулась завоевывать свое место в мире искусства.

Вскоре стало ясно, что она выбрала правильный путь. Наконец-то и у нее, дочери артистов, обнаружился талант драматической актрисы. Под руководством Баседжо она быстро совершенствовалась. Мари очень удачно выступила вместе со мной в «Самодурах», «Доброй матери», «Кьоджинских перепалках» и во многих других пьесах; она научилась проявлять особенности своего дарования не только в комедиях Гольдони, но и в таких, например, пьесах, как «Приготовление к празднику» Сельватико, «Открой глаза, Юдифь» Лодовичи, «Когда часы бьют полдень» Пальмьери, и в других.

В августе 1949 года в грандиозном спектакле в Венеции Мари вместе с Баседжо, Гандузио, Чезариной Геральди, Карло и Тонино Микелуцци, Маргаритой Сеглин и Андреиной Карли играла в пьесе Гольдони «Два Панталоне».

Но первый большой успех ждал Мари на следующий год в пьесе Гольдони «Честная девушка».

Спектакль, входивший в программу Биеннале, состоялся в Кампо Сан Тровазо, постановку осуществил режиссер миланского «Пикколо-театро» Джорджо Стрелер.

Кроме моей дочери на главные роли были приглашены из труппы миланского театра Лилла Бриньоне, Тонино Пьерфедеричи, Антонио Баттистелла, Джанни Сантуччо, а также лучшие артисты венецианского театра — Баседжо, Маргарита Сеглин, Джанни и Джино Кавальери, Карло и Тонино Микелуцци, Ванда Бальданелло, Ческо Ферро.

В зале сидели виднейшие итальянские критики во главе с Ренато Симони. Это он предложил дать Мари роль «честной девушки». Он же посоветовал Паоло Грасси и Джорджо Стрелеру съездить в Бергамо, где Мари выступала в пьесе Гольдони «Послушная дочь».

Когда был заключен контракт — а это было для Мари лучшим подарком ко дню ее двадцатилетия, — мы отправились в Милан, чтобы выразить признательность милейшему Симони.

Наш добрый друг щедро поделился с Мари своим огромным опытом и подробно нарисовал ей характер и повадки ее будущей героини.

После блестящего выступления в «Честной девушке» Мари вошла в состав труппы миланского «Пикколо-театро». Там она сумела утвердиться в таких разных и трудных для исполнения пьесах, как «Влюбленные» Гольдони, «Смерть Дантона» Бюхнера, «Лето и дым» Теннесси Уильямса, «Не надо биться об заклад» Альфреда де Мюссе, «Дом Бернарды Альбы» Гарсиа Лорки.

После перерыва, вызванного замужеством и рождением сына и дочки, Мари снова стала выступать. Но теперь уже в постоянном театре области Трентино Альто Адидже под руководством режиссера Фантазио Пикколи. Она с неизменным успехом играла главные роли в пьесах «Донья Росита» Лорки, «Резвушка» Д’Аннунцио, «Благовещение» Поля Клоделя, «Парижанка» Бека.

Свой короткий рассказ об артистической карьере дочери мне хотелось бы закончить упоминанием о ее триумфальном выступлении по телевидению в пьесе Гольдони «Трактирщица». Это произошло в конце 1960 года, а совсем недавно Мари отлично сыграла в пьесе «Кровавая свадьба» Лорки, которую поставил флорентийский «Пикколо-театро».

 

* * *

 

Позволю себе небольшое отступление. В труппе Ческо Баседжо я играла два сезона. В конце каждого вечера, уступая настойчивым требованиям публики, мне приходилось исполнять несколько песен и романсов. Нередко с галерки раздавался громкий крик: «Романсы, хотим романсов!»

При малейшей же возможности Баседжо под любым предлогом вставлял в мою роль одну-две песенки. Естественно, мне приходилось все время упражнять свой голос. Чаще всего я распевала свои неизменные вокализы в номере очередной гостиницы.

Однажды в полдень, когда я заливалась вовсю, кто-то несколько раз постучал мне в стену. Я не придала этому никакого значения. Но через несколько минут в дверь постучался коридорный и смущенно попросил меня прекратить упражнения, так как синьор из соседней комнаты говорит, что мое пение мешает ему отдыхать и что вообще с таким голосом в консерваторию надо бежать.

Я обратила все в шутку, но петь перестала, чтобы не мешать послеобеденному сну моего сердитого соседа.

Из всех ролей, которые я сыграла вместе с Баседжо, моей любимой была роль веселой, хлопотливой и находчивой прачки в чудесной комедии Сельватико «Приготовления к празднику». Однажды перед самым выходом на сцену Баседжо пожелал «проверить» мою прическу и, как всегда, остался ею вполне доволен. Но когда я уже направилась к двери, Баседжо бросил взгляд на мои руки и сказал: «Надо загримировать руки, Тоти, они у тебя слишком нежные и белые. У прачки таких не бывает». Я немедленно последовала его совету.

В конце второго сезона я не без сожаления рассталась с труппой Ческо Баседжо.

Я не считала это окончательным прощанием, а только временным перерывом в работе. От бесконечных переездов, постоянного разучивания новых ролей, частых репетиций, почти каждодневных выступлений я очень устала и нуждалась в отдыхе.

Расставание вышло грустным еще и потому, что Мари осталась в труппе Баседжо. Она-то была счастлива, что наконец нашла свой путь. У меня же благоразумие взяло верх над материнским эгоизмом.

Больше я не вернулась на сцену драматического театра, хотя не раз испытывала такое желание. А вот соблазн вновь дать несколько концертов оказался сильнее меня.

В конце 1950 года меня пригласили выступить в концертах музыки средневековых трубадуров. Аккомпанировать мне на клавесине охотно согласилась венецианка Еджида Джордани Сартори, блестящий музыкант. Для меня это было ново и заманчиво. Я пела в Милане, Болонье, Вероне, совершила небольшое турне по Франции, и везде публика слушала старинную музыку с большим интересом и вниманием.

Однажды во время выступления в Милане произошла совершенно неожиданная для меня и трогательная встреча.

Концерт происходил в ассоциации «Италия — Франция». Когда я вышла после выступления, ко мне приблизилась немолодая, но еще красивая женщина, одетая во все черное. Обняв меня и еле сдерживая слезы, она тихо, взволнованно сказала: «Я вдова маэстро Паолантонио… позвольте мне выразить вам свое искреннее восхищение». Смущенная и глубоко взволнованная, я обняла ее.

В этот момент я подумала о величии души незабвенного Паолантонио. Бедная женщина услышала в моем пении нечто такое, что говорило о нем. И это так и было!

 

XXXVII. Прощание

 

После многих месяцев перерыва я вновь открыла тетрадь своих воспоминаний и постаралась перечитать их как можно более внимательно. Сделала я это без особого энтузиазма, даже с некоторым сомнением, хотя до сих пор не могу себе объяснить, чем оно вызвано. В душе я, как ни странно, испытывала грусть и даже некоторое смущение.

Просматривая ворох статей, писем, телеграмм и заметок, я подумала, что многое здесь наверняка небезынтересно для публики. Той самой публики, которая любила слушать мое пение, но совсем не знала другую сторону моей жизни — жизни женщины, испытавшей не только радости, но и страдания, порой работавшей сверх всяких сил и отказавшейся на долгие годы от тепла самых сокровенных привязанностей, нередко одинокой в целом мире.

После ухода из драматического театра во мне зрело желание окончательно бросить сцену. И вот, дав серию концертов старинной музыки, я внезапно прервала свои выступления, почувствовав, что мне придется снова скитаться, бороться с трудностями и приносить неизбежные жертвы.

Как раз во время моего последнего турне мне попала в руки книга воспоминаний Марии Лабия, и я помню, как меня поразили ее грустные страницы, где Лабия горько оплакивала свое прошлое — отречение от сцены было для нее глубочайшей трагедией.

Нет-нет! Я покинула оперную сцену с иным чувством. Решив навсегда расстаться с артистической карьерой, я действительно испытала какое-то облегчение. Первое время я наслаждалась заслуженным отдыхом и без сожаления отказалась от предложений дать несколько прощальных концертов, что так нравилось Нелли Мельба, когда она уходила со сцены.

Время от времени я все же вспоминаю с легким сожалением о карьере драматической актрисы, которая стала моим вторым призванием, и особенно о своем любимом венецианском театре.

Но мой отдых продолжался недолго.

Хотя я совсем не собиралась стать вокальным педагогом, у меня не было недостатка в предложениях поделиться с молодыми певцами своим богатым опытом. Зная, насколько ответственна и трудна педагогическая деятельность, я не имела никакого желания заниматься ею. Но наступил все же момент, когда мне пришлось сдаться. Получилось это совсем неожиданно, а «свахой» стала моя невестка Рина. Она еще в Милане много раз говорила о желании импрессарио Минольфи показать мне одну молодую американскую певицу. Помнится, я познакомилась с ней в кафе — это была Долорес Вильсон.

К моему столику подошла девушка и, волнуясь, голосом, в котором звучало глубокое восхищение, сказала, что три месяца ждала этой радостной встречи. Ее беспредельный энтузиазм тронул меня. В ней было много упорства, веры и надежды научиться у меня искусству пения. При следующей встрече я прослушала ее, отметив несовершенство техники и недостатки дикции. Долорес поняла, что понадобится огромная работа, чтобы приобрести все качества, необходимые для первоклассной певицы. Она занималась с большой любовью, и я учила ее с не меньшей. В результате она достигла такого совершенства, что впоследствии выступала с большим и заслуженным успехом в Италии и «Метрополитен-опере» в Нью-Йорке.

Примером настойчивости и целеустремленности была и другая моя ученица — колоратурное сопрано Жанна Д’Анжело. Ее голос тоже имел много недостатков, но после нескольких лет напряженной работы она развила свою технику и достигла такого мастерства, что о ней заговорили как о певице с превосходной школой. Она также выступала в лучших театрах мира. Но я не стану перечислять всех учеников, которые в течение этого десятилетия доверились моему опыту. Здесь были уроженцы разных стран: Америки, Франции, Испании, Германии, Японии, Болгарии. Хотелось все же особо упомянуть о басе Франко Вентрилье, которого ждет блистательная карьера.

Чтобы быть поближе к дочери, которая в 1951 году вышла замуж в Риме, я переехала в столицу и поселилась в прелестном районе Париоли.

Прощай, желанный отдых! Рим поглотил целиком все мое время. Только на несколько летних месяцев я удирала на виллу в Барбизанелло.

Кроме многочисленных уроков я была по горло занята самыми разнообразными делами: концерты, спектакли, приемы, комиссии, неизбежные светские обязанности и, наконец, время от времени путешествия за границу.

Хочу коротко рассказать о моей поездке в Россию. Осенью 1956 года советский посол в Риме Богомолов, человек исключительного обаяния, очень симпатичный, большой ценитель искусства, передал мне приглашение от имени своего правительства.

Но речь шла не просто о приятном путешествии — и в России мне предстояло заниматься вопросами пения, особенно в области итальянской музыки. Прежде чем принять это любезное приглашение, я посоветовалась с несколькими политическими деятелями Италии. Я была в дружбе с министром Сарагатом и его женой — удивительно милой синьорой Джузеппиной, на редкость доброй и обаятельной женщиной. Я рассказала о приглашении Сарагату, и он без колебания сказал:

— Поезжайте непременно, поезжайте, дорогая Тоти. Все, что может способствовать улучшению отношений между двумя мирами, противостоящими друг другу в наше тревожное время, должно быть сделано. Искусство и культура могут помочь взаимопониманию гораздо лучше всякой политики.

Решив принять предложение Советского правительства, я выехала в конце сентября в сопровождении одной из моих учениц — очень милой и преданной мне Марии Эйра. Родом она была из Финляндии, но вышла замуж и поселилась в Риме.

Выбирая между самолетом и поездом, мы, конечно, решили ехать поездом.

Уже в Вене со стороны советского посольства ко мне было проявлено максимум внимания. Такая же любезность ждала меня в Варшаве. На границе в Брест-Литовске, когда я, так сказать, попала в руки к рачительным работникам «Интуриста», я не могла не заметить многих перемен с момента моей первой поездки двадцатипятилетней давности в пору путешествия с мужем по Дальнему Востоку. Сколько воды утекло с тех времен, времен холодных, как лед, отношений между нашими странами!

Теперь это совсем другой мир! Никакой враждебной недоверчивости, притеснения, недружелюбия, боязни, наоборот — подлинная заботливость, порядок, искренняя сердечность.

После трехдневного путешествия в поезде, где наши спутники, почти все до одного советские граждане, оказывали нам всевозможные знаки внимания, дарили сувениры — словом, были крайне предупредительны, мы прибыли в Брест.

Все пограничные операции были выполнены без малейшей заминки. По счастливой случайности я встретила в «Интуристе» служащего, который увлекался пением и мечтал стать тенором. Его учительница пения жила в нескольких километрах от границы и ждала только знака, чтобы прийти приветствовать меня. Какая искренняя и простодушная влюбленность в искусство!

Покончив с необходимыми формальностями, мы вернулись в купе, а затем направились в вагон-ресторан. Все места были заняты, но два оставили специально для нас. Пассажиры ждали нашего прихода, чтобы приступить к еде. Икра, русский салат во всех видах (который называли почему-то «салат по-итальянски»), вкусный борщ, фаршированная рыба и другие весьма вкусные яства. Словом, это был прекрасный банкет, обильно уснащенный вином и пышными тостами. Оживленные беседы, дружеские пожелания и бесконечные объятия. Обо всем и не расскажешь.

По радио звучали русские песни.

В Москву мы прибыли 1 октября в полдень. С удивлением я увидела, что к вагону приближается небольшая толпа — преподаватели пения из консерватории; их было человек двадцать, и каждый держал в руке большой букет цветов. Эти люди, в прошлом знаменитые певцы, были намного старше меня. Встреча тронула меня до слез!

Встретить меня пришли также многие певцы, музыканты, писатели и директор консерватории профессор Свешников.

Мне представили мою переводчицу. Встречу на вокзале снимали операторы телевидения. Я поняла, что мой визит был большим событием для музыкальных кругов столицы.

Мы разместились в грандиозном отеле, где нам предоставили номер-люкс с гостиной, телевизором и радио. На следующее утро я нанесла первый визит в консерваторию.

В актовом зале, стоя вокруг огромного стола, собрались все известные преподаватели пения.

Профессор Свешников сказал:

— Мы рады видеть здесь Тоти Даль Монте. Мы хотим услышать от нее не комплименты, а истинное мнение о нашей школе и нашем методе преподавания.

Я похолодела от таких слов, возлагавших на меня огромную, непосильную задачу.

Однако мне удалось овладеть собой и выразить свое восхищение увиденным. Я торжественно пообещала передать все свое искусство и опыт певицы студентам консерватории, что я и делала каждый раз, когда меня приглашали послушать студентов; различные классы прослушивались в большом зале, и затем преподаватели просили меня откровенно высказать свои замечания о всех недостатках.

Приходилось иногда напоминать абсолютные правила классической школы, такие, как свободный подбородок, легкая и глубокая эмиссия дыхания, глубокое носовое дыхание с опусканием диафрагмы ниже реберной дуги, а не брюшное, присущее в последние годы многим певцам; отчетливое произношение, поднятие мягкого нёба, мягкие губы, легированный и свободный вокализ.

Все это — техническая сторона вокального искусства. Что же касается исполнительного мастерства, тут я вспомнила о своих учителях Барбаре Маркизио и Тосканини, стараясь передать подлинное искусство, вдохновение и классическую манеру исполнения, которые они вложили в мою душу. Я видела, как широко раскрытые, внимательные глаза учащихся загорались, светились доверием, огромным желанием понять меня и петь так, как я советовала.

Однажды меня пригласили в Большой театр, где я была встречена бурными аплодисментами. Пришлось подняться на кафедру и провести настоящую лекцию о моем методе пения и об исполнительском искусстве наших великих мастеров сцены.

Нужно было видеть, с каким огромным вниманием слушали меня!

Затем многие подошли ко мне с просьбой дать им личные советы. Таким образом получилось, что я стала другом всех учеников и учителей. Я уверена, что оставила о себе самую добрую память.

Меня пригласили также выступить по телевидению. Я с жаром рассказывала о нашей Италии, о величии итальянской оперы, о высоком художественном уровне лучших итальянских театров и в конце концов сказала, что пришла в восхищение от той огромной любви к музыке, которую наблюдала в Москве. Я исполнила также несколько итальянских песен. А позже в Доме ученых был организован мой концерт, на котором присутствовали видные деятели культуры и искусства.

Чувствуя большую ответственность, так как уже много лет мне не приходилось петь, я приступила к ежедневным упражнениям с усердием школьницы. Мои вокальные возможности, конечно, были уже не те, что прежде, однако мне удалось подготовить серьезную программу из оперных отрывков, классических и народных песен многих стран. Таким образом, мне удалось продемонстрировать еще раз свою школу и ту музыкальность, которая всегда была моим отличительным свойством.

Зал был переполнен, и сотни людей у входа тщетно пытались достать билеты. Здесь собрались все артисты Большого театра, известные и неизвестные, принимавшие меня с неподдельным восторгом. Я спела на «бис» бесчисленное количество вещей, а по окончании концерта взволнованная публика буквально наводнила сцену. Все обнимали меня и горячо поздравляли.

И все-таки во время концерта я с тоской вспоминала о своем выступлении в Москве в 1931 году. Если бы сейчас, перед столь великолепной аудиторией, я могла вновь выступить в полную силу моих тогдашних возможностей!

Многое я могла бы рассказать о встречах, которых у меня было немало за месяц моего пребывания в Москве и Ленинграде.

Остановлюсь лишь на поездке в знаменитый Загорский монастырь, расположенный в двух часах езды от Москвы.

В монастыре находится несколько царских гробниц.

Древний и величественный, он навевает мысли о временах «Бориса Годунова» и «Хованщины» Мусоргского. Священники и настоятель монастыря показали мне монументальные галереи и очень красивые церкви.

Настоятель монастыря, средних лет, благообразного вида священник, был весьма учтив со мной и моими спутниками (меня сопровождали Мария Эйра, тенор из Большого театра, одна моя советская приятельница и переводчица). Настоятель извинился, что не умеет говорить по-итальянски, однако оказалось, что он прекрасно владеет английским языком и немного французским, и это позволило нам объясняться вполне свободно.

Он слышал пластинки с моими записями и весьма обрадовался, когда узнал о моих глубоких религиозных убеждениях; я рассказала также, что посетила католическую церковь в Москве и слушала мессу. Тогда настоятель монастыря сдержанно заметил, что господь бог не забыт и на «святой Руси».

Посещение монастыря заняло все утро. Примерно в час дня нас пригласили в трапезную, где был подан обед.

Пока рассаживались за богато сервированный стол с дорогой керамикой, настоятель предупредил меня, что обед будет очень скромным.

— Мы не пьем вино и не едим мясо, — сказал он. — Мы можем предложить вам лишь то, что имеется в монастыре: рыбу, овощи, сыр, сладости.

Однако обед превзошел все мои ожидания. Многочисленные блюда были приготовлены очень вкусно, даже изысканно. Если бы я поддалась своей слабости гурмана, меня отвезли бы в больницу с заворотом кишок, особенно если учесть обилие икры различных сортов, к которой я всегда была неравнодушна.

Дни моего пребывания в России пролетели очень быстро.

Ленинградом я буквально была очарована. Это прекрасный город, живущий богатой культурной жизнью.

Расставание было очень теплым, сердечным и трогательным. Конечно же, я обещала приехать еще раз.

На этом я заканчиваю воспоминания о прошлом. Я хотела бы рассказать о моих недавних поездках по Италии и за границу, об участии в учебных и экзаменационных комиссиях, в национальных и международных конкурсах, о преподавании, выступлениях по телевидению и других видах моей довольно обширной деятельности.

Дань, которую я продолжаю платить за свою популярность, все еще значительна и подчас даже тяжела.

Откровенно говоря, я еще не насладилась полностью столь желанным отдыхом, ради которого десять лет назад приняла решение оставить сцену.

Однако «сладостное безделье» не мой удел. И так как, благодарение богу, на здоровье я не жалуюсь, меня не тяготят ни работа, ни занятость, ни бесконечные дела, ни поездки. Наоборот, они отвлекают меня от грустных раздумий.

К тому же я чувствую себя полезной и нужной моей дочери, которая с успехом возобновила свою артистическую деятельность, и моим любимым внукам — Массимо и Антонелле. Именно благодаря им не иссякает моя жажда деятельности, и я все более убеждаюсь, что вечное горение, а не унылый покой позволяет человеку полнее ощутить