Перевод художественного текста (с французского языка на русский язык)

INTERPRETER OF MALADIES

Jhuma Lahiri

 

The next night Shoba came home earlier than usual. There was lamb left over from the evening before, and Shukumar heated it up so that they were able to eat by seven. He’d gone out that day, through the melting snow, and bought a packet of taper candles from the corner store, and batteries to fit the flashlight. He had the candles ready on the countertop, standing in brass holders shaped like lotuses, but they ate under the glow of the copper-shaded ceiling lamp that hung over the table.

When they had finished eating, Shukumar was surprised to see that Shoba was stacking her plate on top of his, and then carrying them over to the sink. He had assumed she would retreat to the living room, behind her barricade of files.

“Don’t worry about the dishes,” he said, taking them from her hands.

“Itseems silly not to,” she replied, pouring a drop of detergent onto a sponge. “It’s nearly eight o’clock.”

His heart quickened. Allday Shukumar had looked forward to the lights going out. He thought about what Shoba had said the night before, about looking in his address book. It felt good to remember her as she was then, how bold yet nervous she’d been when they first met, how hopeful. They stood side by side at the sink, their reflections fitting together in the frame of the window. It made him shy, the way he felt the first time they stood together in a mirror. He couldn’t recall the last time they’d been photographed. They had stopped attending parties, went nowhere together. The film in his camera still contained pictures of Shoba, in the yard, when she was pregnant.

After finishing the dishes, they leaned against the counter, drying their hands on either end of a towel. At eight o’clock the house went black. Shukumar lit the wicks of the candles, impressed by their long, steady flames.

“Let’s sit outside,” Shoba said.

“I think it’s warm still.”

They each took a candle and sat down on the steps. It seemed strange to be sitting outside with patches of snow still on the ground. But everyone was out of their houses tonight, the air fresh enough to make people restless. Screen doors opened and closed.

A small parade of neighbors passed by with flashlights.

“We’re going to the bookstore to browse,” a silver-haired man called out. He was walking with his wife, a thin woman in a windbreaker, and holding a dog on a leash. They were the Bradfords, and they had tucked a sympathy card into Shoba and Shukumar’s mailbox back in September. “I hear they’ve got their power.”

“They’d better,” Shukumar said. “Or you’ll be browsing in the dark.”

The woman laughed, slipping her arm through the crook of her husband’s elbow.

“Want to join us?”

“No thanks,”

Shoba and Shukumar called out together. It surprised Shukumar that his words matched hers. He wondered what Shoba would tell him in the dark. The worst possibilities had already run through his head. That she’d had an affair. That she didn’t respect him for being thirty-five and still a student. That she blamed him for being in Baltimore the way her mother did. But he knew those things weren’t true. She’d been faithful, as had he. She believed in him. It was she who had insisted he go to Baltimore. What didn’t they know about each other? He knew she curled her fingers tightly when she slept, that her body twitched during bad dreams. He knew it was honeydew she favored over cantaloupe. He knew that when they returned from the hospital the first thing she did when she walked into the house was pick out objects of theirs and toss them into a pile in the hallway: books from the shelves, plants from the windowsills, paintings from walls, photos from tables, pots and pans that hung from the hooks over the stove. Shukumar had stepped out of her way, watching as she moved methodically from room to room. When she was satisfied, she stood there staring at the pile she’d made, her lips drawn back in such distaste that Shukumar had thought she would spit. Then she’d started to cry.

Перевод художественного текста (с русского языка на английский язык)

 

РИМСКИЕ КАНИКУЛЫ

Первая попытка

Виктория Токарева

 

Моя записная книжка перенаселена, как послевоенная коммуналка. Некоторые страницы вылетели. На букву «К» попала вода, размыла все буквы и цифры. Книжку пора переписать, а заодно провести ревизию прошлого: кого-то взять в дальнейшую жизнь, а кого-то захоронить в глубинах памяти и потом когда-нибудь найти в раскопках.

Я купила новую записную книжку и в один прекрасный день села переписывать. Записная книжка – это шифр жизни, закодированный в именах и телефонах. В буквах и цифрах.

Расставаться со старой книжкой жаль. Но надо. Потому что на этом настаивает ВРЕМЯ, которое вяжет свой сюжет.

Я открываю первую страницу. «А». Александрова Мара…

Полное ее имя было Марла. Люди за свои имена не отвечают. Они их получают. Ее беременная мамаша гуляла по зоопарку и вычитала «Марла» на клетке с тигрицей. Тигрица была молодая, гибкая, еще не замученная неволей. Ей шла странная непостижимая кличка Марла. Романтичная мамаша решила назвать так будущего ребенка. Если родится мальчик, назовется Марлен. Но родилась девочка. Неудобное и неорганичное для русского слуха «Л» вылетело из имени в первые дни, и начиная с яслей она уже была Марой. Марлой Петровной осталась только в паспорте.

Папашу Петра убили на третьем году войны. Она с матерью жила тогда в эвакуации, в сибирской деревне. Из всей эвакуации запомнился большой бежевый зад лошади за окном. Это к матери на лошади приезжал милиционер, а она ему вышивала рубашку. Еще помнила рыжего врача, мать и ему тоже вышивала рубашку. Мара все время болела, не одним, так другим. Врач приходил и лечил. Мать склонялась над Марой и просила:

– Развяжи мне руки.

Мара не понимала, чего она хочет. Руки и так были развязаны и плавали по воздуху во все стороны.

Потом война кончилась. Мара и мама вернулись в Ленинград. Из того времени запомнились пленные немцы, они строили баню. Дети подходили к ним, молча смотрели. У немцев были человеческие лица. Люди как люди. Один, круглолицый в круглых очках, все время плакал. Мара принесла ему хлеба и банку крабов. Тогда, после войны, эти банки высились на прилавке, как пирамиды. Сейчас все исчезло. Куда? Может быть, крабы уползли к другим берегам? Но речь не про сейчас, а про тогда. Тогда Мара ходила в школу, пела в школьном хоре:

Сталин – наша слава боевая,

Сталин – нашей юности полет,

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

Мать была занята своей жизнью. Ей исполнилось тридцать лет. В этом возрасте женщине нужен муж, и не какой-нибудь, а любимый. Его нужно найти, а поиск – дело серьезное, забирающее человека целиком.

Мара была предоставлена сама себе. Однажды стояла в очереди за билетами в кино. Не хватило пяти копеек. Билет не дали. А кино уже начиналось. Мара бежала по улицам к дому и громко рыдала. Прохожие останавливались, потрясенные ее отчаянием.

Случались и радости. Так, однажды в пионерском лагере ее выбрали членом совета дружины. Она носила на рукаве нашивку: две полоски, а сверху звездочка. Большое начальство. У нее даже завелись свои подхалимы. Она впервые познала вкус власти. Слаще этого нет ничего.

Дома не переводились крысы. Мать отлавливала их в крысоловку, а потом топила в ведре с водой. Мара запомнила крысиные лапки с пятью промытыми розовыми пальчиками, на которых крыса карабкалась по клетке вверх, спасаясь от неумолимо подступавшей воды. У матери не хватало ума освобождать дочь от этого зрелища.

Училась Мара на крепкое «три», но дружила исключительно с отличниками. Приближение к избранным кидало отсвет избранности и на нее. Так удовлетворялся ее комплекс власти. Но надо сказать, что и отличницы охотно дружили с Марой и даже устраивали друг другу сцены ревности за право владеть ее душой.

Chapitre X

Arrivée en Russie

Madame de Staël

 

On n'était guère accoutumé à considérer la Russie comme l'État le plus libre de l'Europe: mais le joug que l'empereur de France fait peser sur tous les États du continent est tel, qu'on se croit dans une république dès qu'on arrive dans un pays où la tyrannie de Napoléon ne peut plus se faire sentir. C'est le 14 juillet que j'entrai en Russie; cet anniversaire du premier jour de la Révolution me frappa singulièrement: ainsi se refermait pour moi le cercle de l'histoire de France qui, le 14 juillet 1789, avait commencé[1](l). Quand la barrière qui sépare l'Autriche de la Russie s'ouvrit pour me laisser passer, je jurai de ne jamais remettre les pieds dans un pays soumis d'une manière quelconque à l'empereur Napoléon. Ce serment me permettra-t-il jamais de revoir la belle France?

Le premier homme qui me reçut en Russie, ce fut un Français autrefois commis dans les bureaux de mon père; il me parla de lui les larmes aux yeux, et ce nom ainsi prononcé me parut un heureux augure. En effet, dans cet empire russe, si faussement appelé barbare, je n'ai éprouvé que des impressions nobles et douces: puisse ma reconnaissance attirer des bénédictions de plus sur ce peuple et sur son souverain! J'entrais en Russie dans un moment où l'armée française avait déjà pénétré très avant sur le territoire russe, et cependant aucune persécution, aucune gêne n'arrêtait un instant l'étranger voyageur. Ni moi, ni mes compagnons, nous ne savions un mot de russe; nous ne parlions que le français, la langue des ennemis qui dévastaient l'empire; je n'avais pas même avec moi, par suite de hasards fâcheux, un seul domestique qui parlât russe; et, sans un médecin allemand (le docteur Renner), qui, le plus généreusement du monde, voulut bien nous servir d'interprète jusqu'à Moscou, nous aurions vraiment mérité ce nom de sourds et muets que les Russes donnent aux étrangers dans leur langue. Eh bien! dans cet état, notre voyage eût encore été sûr et facile, tant est grande en Russie l'hospitalité des nobles et du peuple! Dès nos premiers pas, nous apprîmes que la route directe de Pétersbourg était déjà occupée par les armées, et qu'il fallait passer par Moscou pour nous y rendre. C'étaient deux cents lieues de détour; mais nous en faisions déjà quinze cents, et je m'applaudis maintenant d'avoir vu Moscou.

La première province qu'il nous fallut traverser, la Volhynie, fait partie de la Pologne Russe: c'est un pays fertile, inondé de juifs comme la Gallicie, mais beaucoup moins misérable. Je m'arrêtai dans le château d'un seigneur polonais auquel j'étais recommandée; il me conseilla de me hâter d'avancer, parce que les Français marchaient sur la Volhynie, et qu'ils pourraient bien y entrer dans huit jours.

LIGHTS OUT

Edward Thomas

I have come to the borders of sleep,

The unfathomable deep

Forest where all must lose

Their way, however straight,

Or winding, soon or late;

They cannot choose.

 

Many a road and track

That, since the dawn’s first crack,

Up to the forest brink,

Deceived the travellers,

Suddenly now blurs,

And in they sink.

 

Here love ends,

Despair, ambition ends;

All pleasure and all trouble,

Although most sweet or bitter,

Here ends in sleep that is sweeter

Than tasks most noble.

 

There is not any book

Or face of dearest look

That I would not turn from now

To go into the unknown

I must enter, and leave, alone,

I know not how.

 

The tall forest towers;

Its cloudy foliage lowers

Ahead, shelf above shelf;

Its silence I hear and obey

That I may lose my way

And myself.

ГОРОДОК ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ

Геннадий Шпаликов

***

Людей теряют только раз,

И след, теряя, не находят,

А человек гостит к вас,

Прощается и в ночь уходит.

 

А если он уходит днем,

Он все равно от вас уходит.

Давай сейчас его вернем,

Пока он площадь переходит.

 

Немедленно его вернем,

Поговорим и стол накроем,

Весь дом вверх днем перевернем

И праздник для него устроим.

METAMORPHOSE DER PFLANZEN

Goethe, Johann Wolfgang von

Dich verwirret, Geliebte, die tausendfältige Mischung
Dieses Blumengewühls ueber dem Garten umher;
Viele Namen hörest du an, und immer verdränget
Mit barbarischem Klang einer den andern im Ohr.
Alle Gestalten sind ähnlich, und keine gleichet der andern;
Und so deutet das Chor auf ein geheimes Gesetz,
Auf ein heiliges Rätsel. O könnt’ ich dir, liebliche Freundin,
Überliefern sogleich glücklich das lösende Wort!
Werdend betrachte sie nun, wie nach und nach sich die Pflanze,
Stufenweise geführt, bildet zu Blüten und Frucht.
Aus dem Samen entwickelt sie sich, sobald ihn der Erde
Stille befruchtender Schoss hold in das Leben entlässt,
Und dem Reize des Lichts, des heiligen, ewig bewegten,
Gleich den zärtesten Bau keimender Blätter empfiehlt.
Einfach schlief in dem Samen die Kraft; ein beginnendes Vorbild
Lag, verschlossen in sich, unter die Hülle gebeugt,
Blatt und Wurzel und Keim, nur halb geformet und farblos;
Trocken erhält so der Kern ruhiges Leben bewahrt,
Quillet strebend empor, sich milder Feuchte vertrauend,
Und erhebt sich sogleich aus der umgebenden Nacht.
Aber einfach bleibt die Gestalt der ersten Erscheinung;
Und so bezeichnet sich auch unter den Pflanzen das Kind.
Gleich darauf ein folgender Trieb, sich erhebend, erneuet,
Knoten auf Knoten getürmt, immer das erste Gebild.

TESTING THE ECHO

David Edgar

 

Scene Fifty-Four

ESOL class. EMMA and TOBY. During their conversation, the class assembles: DRAGOSLAV, RANJIT, NASIM, BABA and ELIM A. HALIMA is absent.

TOBY. Today, Halima is unwell. But Jasminka has returned from - holiday. She has brought baklava. And we are debating... human rights?

EMMA. We are debating human rights. Shabina Begum - a schoolgirl - was allowed by her school to wear the shalwar kameez, but she wanted to wear the full-length jilbab instead. Let’s check out our initial opinions. Hands up those who think she had the right to wear exactly what she wanted.

NASIM and BABA put up their hands.

And who thinks the school was right to say she had to wear the uniform?

DRAGOSLAV, RANJIT and JASMINKA vote.

(Handing out playing cards.) Aha. Now I would like us to discuss this question. If you get a red card, you argue the side you agree with. If you get a black card, you argue the side you don’t agree with. Does everybody understand?

Now, we start with the high numbers. Any tens? Nines?

RANJIT puts his hand up.

Ah, Ranjit. Should the school have the right to stop the girl wearing the full-length gown?

RANJIT. Um...

EMMA. You can even stand up, if you like.

RANJIT stands.

RANJIT. People of London.

EMMA. Marvellous.

RANJIT. If you ask me my opinion, I say, we can all say what you want, we wear also what we want. And religious right are most important for diversity and equal opportunity. No difference for race or class or creed. So the school must allow all girls to wear religious clothing. This is how it is here in UK. This is I must say not my own opinion.

EMMA. I would not have known.

She leads the applause.

Now, any eights?

JASMINKA. I have too nine.

EMMA. Ah, Jasminka. So, what’s your view?

JASMINKA. I…

TOBY goes and looks at her card and whispers to her.

EMMA. You understand?

JASMINKA. I am OK with this.

EMMA. That’s wonderful.

JASMINKA stands.

JASMINKA. This is my opinion, fellow people.

EMMA. Yo.

JASMINKA. I say the school it is correct in this thing. If not, you are Muslim, your friends say you must say this or that, or maybe wear this or that, and if not they say you are bad Muslim.

Slight pause.

Friends and you family and father too I think. I know such case. And that is my opinion.

EMMA. Brilliant.

Applause.

Any more nines? Or eights? Or sevens?

NASIM hand up.

Ah, Nasim. Please. The floor is yours.

NASIM. Well, in my view this is very typical, Mrs Goodman-Lee

EMMA. Don’t tell me, tell the group.

NASIM. If you wear miniskirt, this is OK and brilliant. Free of speech. If you wear low-cut top, this quite terrific.

RANJIT. This is not the same, I think.

EMMA. Shh, shh.

NASIM. You wear immodest clothe this will be all free choice and human rights. You wear religious clothe and this is oh your father and brother beat you. Why you say this?

EMMA. I don’t say this.

NASIM. Why you say this?

EMMA. Tell the class.

NASIM. Why is it - very big thing -

EMMA. Such a big thing.

NASIM. - so a very big thing...

TOBY. So important.

NASIM. Why it is so important. That she cannot wear jilbab because she wants to wear jilbab.

Pause.

RANJIT. She has black card. She speaks the wrong way.

EMMA. Yes, I know.

NASIM. Why do you know?

EMMA. I gave you the black card deliberately.

NASIM. Why?

EMMA. To see if you could argue the opposing point of view.

NASIM. To see if I play up the game.

EMMA. To see if you can see the other side. Some people say that’s what being British is about.

NASIM. Oh yes?

EMMA, Seeing the other person’s point of view.

NASIM. I think to give black card is discrimination. I will make complaint about you, Mrs Goodman-Lee.

EMMA. Against me. Yes, I know.

Pause. NASIM goes out.

Jasminka has brought everyone baklava.

EMMA, follows NASIM out.

INTERPRETER OF MALADIES

Jhuma Lahiri

 

The next night Shoba came home earlier than usual. There was lamb left over from the evening before, and Shukumar heated it up so that they were able to eat by seven. He’d gone out that day, through the melting snow, and bought a packet of taper candles from the corner store, and batteries to fit the flashlight. He had the candles ready on the countertop, standing in brass holders shaped like lotuses, but they ate under the glow of the copper-shaded ceiling lamp that hung over the table.

When they had finished eating, Shukumar was surprised to see that Shoba was stacking her plate on top of his, and then carrying them over to the sink. He had assumed she would retreat to the living room, behind her barricade of files.

“Don’t worry about the dishes,” he said, taking them from her hands.

“Itseems silly not to,” she replied, pouring a drop of detergent onto a sponge. “It’s nearly eight o’clock.”

His heart quickened. Allday Shukumar had looked forward to the lights going out. He thought about what Shoba had said the night before, about looking in his address book. It felt good to remember her as she was then, how bold yet nervous she’d been when they first met, how hopeful. They stood side by side at the sink, their reflections fitting together in the frame of the window. It made him shy, the way he felt the first time they stood together in a mirror. He couldn’t recall the last time they’d been photographed. They had stopped attending parties, went nowhere together. The film in his camera still contained pictures of Shoba, in the yard, when she was pregnant.

After finishing the dishes, they leaned against the counter, drying their hands on either end of a towel. At eight o’clock the house went black. Shukumar lit the wicks of the candles, impressed by their long, steady flames.

“Let’s sit outside,” Shoba said.

“I think it’s warm still.”

They each took a candle and sat down on the steps. It seemed strange to be sitting outside with patches of snow still on the ground. But everyone was out of their houses tonight, the air fresh enough to make people restless. Screen doors opened and closed.

A small parade of neighbors passed by with flashlights.

“We’re going to the bookstore to browse,” a silver-haired man called out. He was walking with his wife, a thin woman in a windbreaker, and holding a dog on a leash. They were the Bradfords, and they had tucked a sympathy card into Shoba and Shukumar’s mailbox back in September. “I hear they’ve got their power.”

“They’d better,” Shukumar said. “Or you’ll be browsing in the dark.”

The woman laughed, slipping her arm through the crook of her husband’s elbow.

“Want to join us?”

“No thanks,”

Shoba and Shukumar called out together. It surprised Shukumar that his words matched hers. He wondered what Shoba would tell him in the dark. The worst possibilities had already run through his head. That she’d had an affair. That she didn’t respect him for being thirty-five and still a student. That she blamed him for being in Baltimore the way her mother did. But he knew those things weren’t true. She’d been faithful, as had he. She believed in him. It was she who had insisted he go to Baltimore. What didn’t they know about each other? He knew she curled her fingers tightly when she slept, that her body twitched during bad dreams. He knew it was honeydew she favored over cantaloupe. He knew that when they returned from the hospital the first thing she did when she walked into the house was pick out objects of theirs and toss them into a pile in the hallway: books from the shelves, plants from the windowsills, paintings from walls, photos from tables, pots and pans that hung from the hooks over the stove. Shukumar had stepped out of her way, watching as she moved methodically from room to room. When she was satisfied, she stood there staring at the pile she’d made, her lips drawn back in such distaste that Shukumar had thought she would spit. Then she’d started to cry.

Перевод художественного текста (с русского языка на английский язык)

 

РИМСКИЕ КАНИКУЛЫ

Первая попытка

Виктория Токарева

 

Моя записная книжка перенаселена, как послевоенная коммуналка. Некоторые страницы вылетели. На букву «К» попала вода, размыла все буквы и цифры. Книжку пора переписать, а заодно провести ревизию прошлого: кого-то взять в дальнейшую жизнь, а кого-то захоронить в глубинах памяти и потом когда-нибудь найти в раскопках.

Я купила новую записную книжку и в один прекрасный день села переписывать. Записная книжка – это шифр жизни, закодированный в именах и телефонах. В буквах и цифрах.

Расставаться со старой книжкой жаль. Но надо. Потому что на этом настаивает ВРЕМЯ, которое вяжет свой сюжет.

Я открываю первую страницу. «А». Александрова Мара…

Полное ее имя было Марла. Люди за свои имена не отвечают. Они их получают. Ее беременная мамаша гуляла по зоопарку и вычитала «Марла» на клетке с тигрицей. Тигрица была молодая, гибкая, еще не замученная неволей. Ей шла странная непостижимая кличка Марла. Романтичная мамаша решила назвать так будущего ребенка. Если родится мальчик, назовется Марлен. Но родилась девочка. Неудобное и неорганичное для русского слуха «Л» вылетело из имени в первые дни, и начиная с яслей она уже была Марой. Марлой Петровной осталась только в паспорте.

Папашу Петра убили на третьем году войны. Она с матерью жила тогда в эвакуации, в сибирской деревне. Из всей эвакуации запомнился большой бежевый зад лошади за окном. Это к матери на лошади приезжал милиционер, а она ему вышивала рубашку. Еще помнила рыжего врача, мать и ему тоже вышивала рубашку. Мара все время болела, не одним, так другим. Врач приходил и лечил. Мать склонялась над Марой и просила:

– Развяжи мне руки.

Мара не понимала, чего она хочет. Руки и так были развязаны и плавали по воздуху во все стороны.

Потом война кончилась. Мара и мама вернулись в Ленинград. Из того времени запомнились пленные немцы, они строили баню. Дети подходили к ним, молча смотрели. У немцев были человеческие лица. Люди как люди. Один, круглолицый в круглых очках, все время плакал. Мара принесла ему хлеба и банку крабов. Тогда, после войны, эти банки высились на прилавке, как пирамиды. Сейчас все исчезло. Куда? Может быть, крабы уползли к другим берегам? Но речь не про сейчас, а про тогда. Тогда Мара ходила в школу, пела в школьном хоре:

Сталин – наша слава боевая,

Сталин – нашей юности полет,

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

Мать была занята своей жизнью. Ей исполнилось тридцать лет. В этом возрасте женщине нужен муж, и не какой-нибудь, а любимый. Его нужно найти, а поиск – дело серьезное, забирающее человека целиком.

Мара была предоставлена сама себе. Однажды стояла в очереди за билетами в кино. Не хватило пяти копеек. Билет не дали. А кино уже начиналось. Мара бежала по улицам к дому и громко рыдала. Прохожие останавливались, потрясенные ее отчаянием.

Случались и радости. Так, однажды в пионерском лагере ее выбрали членом совета дружины. Она носила на рукаве нашивку: две полоски, а сверху звездочка. Большое начальство. У нее даже завелись свои подхалимы. Она впервые познала вкус власти. Слаще этого нет ничего.

Дома не переводились крысы. Мать отлавливала их в крысоловку, а потом топила в ведре с водой. Мара запомнила крысиные лапки с пятью промытыми розовыми пальчиками, на которых крыса карабкалась по клетке вверх, спасаясь от неумолимо подступавшей воды. У матери не хватало ума освобождать дочь от этого зрелища.

Училась Мара на крепкое «три», но дружила исключительно с отличниками. Приближение к избранным кидало отсвет избранности и на нее. Так удовлетворялся ее комплекс власти. Но надо сказать, что и отличницы охотно дружили с Марой и даже устраивали друг другу сцены ревности за право владеть ее душой.

Перевод художественного текста (с французского языка на русский язык)

DIS ANNÉES D'EXIL

Chapitre X

Arrivée en Russie

Madame de Staël

 

On n'était guère accoutumé à considérer la Russie comme l'État le plus libre de l'Europe: mais le joug que l'empereur de France fait peser sur tous les États du continent est tel, qu'on se croit dans une république dès qu'on arrive dans un pays où la tyrannie de Napoléon ne peut plus se faire sentir. C'est le 14 juillet que j'entrai en Russie; cet anniversaire du premier jour de la Révolution me frappa singulièrement: ainsi se refermait pour moi le cercle de l'histoire de France qui, le 14 juillet 1789, avait commencé[1](l). Quand la barrière qui sépare l'Autriche de la Russie s'ouvrit pour me laisser passer, je jurai de ne jamais remettre les pieds dans un pays soumis d'une manière quelconque à l'empereur Napoléon. Ce serment me permettra-t-il jamais de revoir la belle France?

Le premier homme qui me reçut en Russie, ce fut un Français autrefois commis dans les bureaux de mon père; il me parla de lui les larmes aux yeux, et ce nom ainsi prononcé me parut un heureux augure. En effet, dans cet empire russe, si faussement appelé barbare, je n'ai éprouvé que des impressions nobles et douces: puisse ma reconnaissance attirer des bénédictions de plus sur ce peuple et sur son souverain! J'entrais en Russie dans un moment où l'armée française avait déjà pénétré très avant sur le territoire russe, et cependant aucune persécution, aucune gêne n'arrêtait un instant l'étranger voyageur. Ni moi, ni mes compagnons, nous ne savions un mot de russe; nous ne parlions que le français, la langue des ennemis qui dévastaient l'empire; je n'avais pas même avec moi, par suite de hasards fâcheux, un seul domestique qui parlât russe; et, sans un médecin allemand (le docteur Renner), qui, le plus généreusement du monde, voulut bien nous servir d'interprète jusqu'à Moscou, nous aurions vraiment mérité ce nom de sourds et muets que les Russes donnent aux étrangers dans leur langue. Eh bien! dans cet état, notre voyage eût encore été sûr et facile, tant est grande en Russie l'hospitalité des nobles et du peuple! Dès nos premiers pas, nous apprîmes que la route directe de Pétersbourg était déjà occupée par les armées, et qu'il fallait passer par Moscou pour nous y rendre. C'étaient deux cents lieues de détour; mais nous en faisions déjà quinze cents, et je m'applaudis maintenant d'avoir vu Moscou.

La première province qu'il nous fallut traverser, la Volhynie, fait partie de la Pologne Russe: c'est un pays fertile, inondé de juifs comme la Gallicie, mais beaucoup moins misérable. Je m'arrêtai dans le château d'un seigneur polonais auquel j'étais recommandée; il me conseilla de me hâter d'avancer, parce que les Français marchaient sur la Volhynie, et qu'ils pourraient bien y entrer dans huit jours.