Внешность, биографические данные.

Высокого роста. Блондин. Пышноволосый. Тонкое лицо, высокий лоб, большие чёрные глаза, длинный изогнутый нос. Руки – длинные, с нервными пальцами. Походка – неверная, «вихляющая». Резкие жесты, резкие манеры. Голос – громкий, чуть хрипловатый, некогда надорванный.

Дата рождения – 1997 г., 18 июля.

Образование – высшее. Окончил аксиологический факультет Острожского государственного университета с отличием.

Профессия – архивариус. Степень материальной обеспеченности – средняя.

Не женат. Детей не имеет.

ВКЛЕЙКА

Черновик автопсихографии Рублёва А.Т, поданной дежурному психоцензору при поступлении на работу в Главархив.

«…Я – человек родовитый, но небогатый и не особо влиятельный. Мои предки, крестьяне Тобольской губернии, водили дружбу с семейством Григория Новых (впоследствии императора Григория I). После его коронации они получили дворянство, а впоследствии породнились с монаршей семьёй. Это не помешало им попасть в опалу при Григории V. Грозный император лишил моего деда всех чинов и званий и отправил в ссылку. Мои родители, ныне пребывающие в Нелюдях, в доме дожития, после разоблачения культа личности добились реабилитации деда, но вернуть себе имение и влияние в обществе им не удалось – они всю жизнь работали обычными учителями.

Впрочем, эти исторические коллизия никогда особо не волновали меня. Самый неприятный факт моей жизни – это имя, полученное мной при рождении. Зовут меня Андрей Рублёв. Андрей Тимофеевич Рублёв. В одном имени скрываются два человека: монах-иконописец Средних веков и юноша начала ХХI века – длинный, костлявый парень, максималист, фантазёр и игрок. Носить под своим именем, как под плащом, наряду со своей скромной персоной иконописца, умершего шестьсот лет назад, всегда неудобно: для себя в жизни почти не находится места. Остаётся тесниться и благодарить отца, в свое время потрясенного запрещённым фильмом о Рублёве и подарившего сыну такое имя.

Жизнь моя первоначально соответствовала имени: она была чужой. Рос я в духоте и скуке. Родители любили позднего ребёнка и держали меня на кипячёной воде и кипячёном воздухе, среди книг, вдали от игр и развлечений. Хотелось им, учителям, вырастить сына великим мыслителем, творцом. Поэтому они меня всячески от жизни уберегали.

Само собой, я тянулся к грязи с малых лет. Где грязь, там и жизнь! Я рос смирным бунтарем, превращая послушание в форму бунта… впрочем, между ними иногда нет разницы.

Прошли годы. Родители давно переведены в лагерь дожития, мою свободу ничто не ограничивает – снаружи. Но моя жизнь остаётся по-прежнему тихой и пресной. Быть тихоней в век громких голосов и нравственной какофонии – это лучший мятеж.

Работа в архиве кажется мне наиболее подходящей моему характеру. Слежка за прошлым – занятие очень интересное, это своего рода охота за памятью. Выискивать в архивах документы, имеющие отношение к реальности, и исправлять в них неподходящие цензуре факты, – это занятие очень рискованное. Истина, которую мы конструируем вокруг себя, может в любой момент обрушиться на нас и придавить. Это придает особый аромат и шарм работе сотрудника Главархива. Романтично каждый день рисковать своей жизнью ради целости того обмана, который мы зовём цивилизацией!

Я по натуре – игрок, и игрок в высшей степени азартный, но не позволяющий себе прикасаться к игре без математической гарантии… нет, не выигрыша – наличия смысла в игре. В игре ловца времени есть смысл, это – игра творческая. С детства я повторял, как молитву, одну и ту же фразу: «Завоевать истину нельзя, а я выиграть ее хочу». Но другой девиз, тоже игровой, со временем пришёл ему на смену: «Я как карта из колоды – значение своё знаю, а кто мной козыряет, не вижу». Возможно, близкое соприкосновение с материей времени позволит мне понять его механизмы и структуру и понять не только кто, но и во что играет мной».

ПЕРВЫЙ ДИАЛОГ ВО ТЬМЕ

– Как вы думаете, не слишком ли мы рискнули, доверив престол фактически случайному человеку? Может быть, не стоило доверяться машине в таком важном вопросе?

– Риск, конечно, здесь есть, но не особо крупный. Передача власти от отца к сыну – это ведь тоже передача случайному человеку. Любого можно подготовить к власти. И мы этого юношу подготовим.

– Не всякого можно подготовить. Наш кандидат – это чистый лист. Не своим умом умён, не своей дурью глуп. Что с него взять? На что он способен?

– На всё… или ни на что. А это, в сущности, одно и то же. Это как раз нам и нужно. Понимаете, мы ставим эксперимент – над Человеком вообще… сможет ли обычный, стерильно чистый юноша принять власть? Не испортит ли она его? И не испортит ли он её? Мы устроим ему такие испытания, что он точно подготовится к роли Цезаря…

– А если во время, когда мы будем его готовить, начнется война? Или революция? Или возникнут еще какие-либо проблемы?

– Тут бояться нечего. Императоры давно ничего в государстве не решают… Всё решаем мы. А в себе мы уверены и с любыми проблемами справимся – на то у нас есть Живое золото. Монархом может быть кто угодно, хоть младенец, – а правим мы уже сто лет, и весьма успешно… И еще тысячу лет сможем процарствовать. А этот эксперимент нас, по крайней мере, развлечёт.

– Вас развлечёт, а империю потрясёт… Не верю я в ваши замыслы, Александр Люцианович. Не может быть, чтобы ради забавы вы меняли династию… У вас ведь есть свои планы, тайные, не так ли? Скажите – так?

– Ну, может быть, Сарториус… Всё может быть.

– Вот! Вот вы и сознались. Но каковы они, эти задачи? Я что-то уразуметь не могу…

– Да как вы не понимаете, Сарториус? Всё яснее ясного. Нам нужен слабый, неготовый к правлению человек – чтобы он передал все полномочия в наши руки. Император коронуется, а там мы ему войну устроим, восстание, бунт или ещё как-нибудь напугаем, чтобы у него от мысли о власти руки дрожали, – и он быстро подпишет закон о верховном совете, который мы с нынешним величеством пять лет протолкнуть не можем… И все нити власти будут в наших руках. Всё просто, Сарториус, всё очень просто…

– Согласен, всё элементарно… Как я мог не понять этого. Только устрашение императора надо провести ещё до коронации. Чтобы он заранее сдался… Так надёжнее будет, пожалуй.

– Да, Сарториус, согласен. Придумаем ему испытания, от которых у любого ботаника душа в пятки уйдёт… Здесь вы верную мысль высказали. Вам и поручаю её воплотить в жизнь. За дело, Сарториус, за дело!

 

ОСЕНЬ ПАТРИАРХОВ

(Из дневника Андрея Рублёва)

Закисла природа в Остроге с наступлением вечной планетарной осени, как закисает творог, забытый в плошке. Хмуро, слякотно, волгло за окном и на совести. От хмари заоконной невольно начинаешь тосковать.

Немудрено, что в такую погоду мне захотелось посетить слободу Нелюди, где в лагере дожития обитали мои старики родители. Галяндаев сопровождал меня – без его разрешения мне было бы нельзя увидеть стариков, законом XXI века отрезанных от мира.

Я давно мечтал доказать родителям, что чего-то стою. Отец – неудавшийся литератор – с самых ранних лет пытался вырастить из меня вундеркинда, героя, гения, и пользовался для этого известным средством – ремнём. Увы, популярность этого средства была прямо противоположна его эффективности… Мать, несчастная, забитая женщина, не способна была ни к каким сильным чувствам, кроме ощущения своей и чужой болезненности. Её единственным развлечением было лечение меня от всевозможных болезней, которые она сама мне и выдумывала.

Само собой, детство моё особенно счастливым назвать было трудно. Я рос смиренным бунтарём, внешне тихим и прилежным мальчиком, втайне мечтающим, чтобы мир, где его не понимают, искупался в крови. Слава богу, что мои мечты выплеснулись в творчестве, а не в разрушительных поступках… Но быть средней успешности архивариусом и средней известности поэтом – это слишком мало для дрянного мальчишки, глядящего в Наполеоны.

Мне хотелось добиться баснословного, неслыханного успеха – и чтобы родители это видели: знай, отец, кто твой сын – гигант, не чета тебе! Знай, мама, кто твой сын – герой, не то что ты!

И вот наконец мечта моя сбылась. Я могу встретиться со стариками, живущими в заточенье, в промзоне, среди моховых плантаций, и ткнуть их носом в грязь: вы в меня не верили, считали пылью, – смотрите теперь, кто я и кто вы!...

Третий Нелюдской дом дожития стоял перед нами. Это был столбообразный небоскрёб с зелёными плантациями мха на больших балконах и крыше. Здесь пенсионеры коротали время, выращивая мох для пищевого потребления жителей Острога. На другие занятия им времени просто не оставалось. Работа не тяжёлая, но постоянная – как раз то, что нужно для стареющего организма…

Вокруг третьего дома в раскисшей грязи стояли такие же здания для стариков, только рангом пониже – там были проблемы со светом и отоплением. Прозрачные стены небоскрёбов были изнутри все залеплены мхом и имели зеленовато-бурый оттенок. Надо было использовать все площади для выращивания главного пищевого продукта империи.

Мы с Галяндаевым остановились у крыльца, он набрал код на домофоне, что-то буркнул туда. Через некоторое время двери перед нами открылись, и из лифта вышли старички Рублёвы. Их сопровождал сторож, в обязанностях которого было следить за лагерянами, чтобы они не сбежали и не повредили себе.

– Ну, сынок, здравствуй. Не ждали мы тебя увидеть, – медленно проговорил отец, крепкий, высокий старик, только начинающий седеть в свои семьдесят лет. – Нам сказали давеча, что с тобой случилось… Да, да… Сложная задача стоит перед тобой, сложная.

– Да… Большой ты человек теперь, – чуть слышно прошептала мать, уже совсем седая, сутулая женщина 65 лет. – Не ждали мы, что ты в эту сторону пойдёшь… Мы-то с отцом другого хотели.

– Да, да, я помню… – улыбнулся я. – Искусство, книги, книги, книги… Слова, слова, слова… Детство моё, помню, как же… Вы-то хотели, чтоб я писателем стал, а я – вот те на! – политиком сделался. И правильно, думаю. Мне чего-то настоящего от жизни надо. Не слов, а дел.

– Ты, конечно, как хочешь, так и поступай, – выпрямился отец. – Но я бы тебе править не советовал. Ты человек книжный, слабый. Не хватит в тебе крови, жизни не хватит, чтоб миром править. Честь тебе, конечно, великая оказана, но – суди здраво, можешь ли вынести это всё или нет?

– А что – всё?

– А то. Власть, она на крови стоит. Под каждым царём надо бы вместо трона эшафот ставить, чтобы знали, на чем власть всякая держится.

– Так эшафоты и добру тоже служат. Не слышал такой фразы: «Добро должно быть с кулаками»? Это отец Станислав, – телепроповедник, знаешь, – говорит постоянно…

– Чушь он говорит. Добро должно быть не с кулаками, а с мозгами. Безмозглое добро с кулаками – вещь опасная…– буркнул Тимофей Петрович, поблескивая глазами из-под косматых век.

– Ну, ты сказал… Это, может, и так. Только я не хочу обо всём этом думать… – мямлил я. – Может, вернее – не думая, сделать, что сердце скажет? Не колеблясь? Решиться, а там – хоть в омут вниз головой? Колебания-то никого ещё не спасали… Всё равно всего не предусмотришь…

– Вот-вот, не думай, – скептически протянул отец, всё твёрже сжимая между крепких рук рукоять палки. – Русские люди тем и сильны, что не думают, что делают. Им приказывали, они делали. Так и наворотили Россию на полмира. На Западе же трижды думают, прежде чем сделать что, вот у них и тратится жизнь по мелочам. А ты не думай, ты храбрись, рвись вперёд, до конца, по-русски. В этом, может, счастье твоё. Чтоб его, счастье это, до конца исчерпать, храбрым надо быть. Большинство не дочерпывают – пугаются того, что проступает со дна. Поверь, я по своему опыту говорю.

Я стоял, глядя в землю и крутя в кармане из пальцев фигу. Как я был гадок сам себе в этот миг! И как мне было приятно чувствовать свою гадкость!

– Н-даа… – только и смог протянуть я. – А ты, мама, что скажешь?

– Делай, сынок, что хочешь. Что сделаешь, то и правильно. Ты теперь большой, ты теперь… власть, – проговорила она бесцветным голосом, теребя край своего серого платка. – Делай, как знаешь. Стары мы тебе указывать.

В этих её словах мне слышались другие слова: «Я, сынок, не хочу, чтобы ты правил. Но власть тебя выбрала, и я против неё не пойду. Я женщина слабая, всегда слушаюсь».

– Мать, она в своём репертуаре. Ничего не сказала и всё равно ошиблась, – огрызнулся отец.

Галяндаев стоял, еле пряча улыбку. Было видно, что его забавляет происходящее. А моя голова кружилась, как у пьяного. Я не ожидал от родителей такой реакции… Я думал, они будут удивляться, радоваться, сердиться, завидовать, наконец, но спокойного неодобрения сыновнего успеха от них я не предполагал. Но именно из-за этой их реакции решение рискнуть – окончательное, прямое – созрело в моём сердце.

– Вы судите, как хотите. А я всё-таки рискну. Сыграю в игру с большими ставками – и, может, выиграю… История – это игра. И мне в ней не победа сама важна, а проверка моих сил. Понять себя хочу: кто я? Большой я человек или маленький, сильный или слабый? Поставлю эксперимент… над собой. Над людьми. И, может быть, переупрямлю. А не смогу победить – хотя бы узнаю, кто я. Это знание дорогого стоит. Не для такого ли знания вы меня растили, а?

Я лукаво подмигнул. Родителям от этого явно не стало веселее: мать сгорбилась ещё больше, а отец, наоборот, выпрямился, как по стойке «смирно».

– Поступай, как хочешь. Ты человек вольный, взрослый. Мы за тебя не решаем. И вообще, хватит болтать, нам пора на плантацию. Людей в Остроге кормить чем-то надо, – буркнул отец.

Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Лифт повёз старичков назад, на верхние этажи их дома, а я сел в авто Георгия Петровича, и мы поехали в Острог.

Всю дорогу назад я не сказал ни слова. Только Галяндаев, сидевший рядом со мной в машине, чему-то молча улыбался, и встречный ветер развевал его одуванчиковые волосы.

 

ПРЕЛЕСТИ МОХОВОЙ КУХНИ

Как известно, коронованные особы не имеют права ни на любовь, ни на творчество.

Разумеется, многие короли писали стихи, пьесы или картины, но всё это имело характер хобби, любительства. Качеством их творения никогда не отличались. Таков закон природы: рука, подписывающая смертные приговоры, не может держать перо или кисть.

Поэтому Андрею предстояло уйти из литературных кругов, в которых у него было много друзей.

Чтобы попрощаться с друзьями и бросить последний взгляд на их стройные ряды, Андрей пришёл на банкет в Острожский дом литератора – Осдомлит. Там, в рамках празднования восьмидесятилетия городского писсоюза, презентовалось новое направление в поэзии – белибердизм. Три молодых автора создали его за неделю до праздника и, не поняв как следует, что у них родилось, понесли показывать дитя обществу.

Гостей ждал роскошный банкет. Повар Иван Серафимович Торчило показал вершину кулинарного артистизма. Все моховые блюда на праздничном столе были выполнены в виде миниатюрных животных, ничем не отличавшихся от настоящих – слонов, тигров, львов. Мох блестяще играл роль шоколада и марципана.

На банкете присутствовали виднейшие поэты-белибердисты и их друзья: Вася Холод – пузатый, щекастый юноша, напоминающий пельмень, надувающийся от важности; авангардная поэтка-эстетка Елизавета Петровна Лихач; некто Илья Львович Голимонт, – постоянный гость всех мероприятий, десять лет ничего не писавший, но в силу привычки всеми за что-то уважаемый и всюду приглашавшийся, и многие другие.

По рассеянности своей опоздав на четверть часа, Андрей прокрался в зал уже после произнесения основных речей. Он робко пробрался между успевшими уже хорошенько выпить и закусить литераторами и присел на свободное место за столом, рядом с поэтом Александром Недопушкиным – Недопушей, как его прозвали в литературных кругах. Александр Иванович сидел за столом, прямой и длинный, как гвоздь, скрестив руки на груди. Его красные губы на вампирски-бледном неподвижном лице привлекали взгляды женщин, как магниты.

Сидевшая напротив разомлевшая от хмеля тучная Лизавета Лихач, увидев Андрея, причмокнула губами, словно целуя его. Блуждающий поцелуй Лизаветы Петровны полетел по воздуху, примериваясь к людям: к кому бы пристать? В конце концов, он недоуменно пристал к устам Недопушкина, всосался в них и – задушил человека, так, что только оболочка от него осталась.Пустой кокон человека сидел за столом, не шевелясь, несколько часов,но никто этого не заметил.

Рублев тоже не замечал этого. Он направлялся в отдельный кабинет, заранее приготовленный для него, где за накрытым столиком уже сидели его друзья, цвет столичной богемы, – дипломатВадим Вадимович Берг, его сестра Майя, художница Валерия Казарская, поэт Глеб Лямзиков, меценатка Ольга Левиафани.

Молодой дипломат Вадим, – высокий рост, благородный серый костюм, запрокинутая голова, прямое лицо со сросшимися бровями, – был похож на шоколадное пирожное, стремящееся притвориться гранатой. Он только что вернулся из дипломатического визита в Атлантическую державу. Бакенбарды Вадима, отращиваемые в подражание Пушкину, смотрели особенно самоуверенно.

Майя сидела рядом с братом, положив ногу на ногу. Глаза её блестели особенным, мёртвым блеском. Она улыбалась, загадочно, с лукавинкой, и казалось, что родинка над верхней губой смеётся вместе с ней. Тонкая длинная сигаретка в ее изящной маленькой ручке, одетой в полупрозрачную перчатку, время от времени подлетала к узким алым губам девушки. Глаза Майи рассеянно скользили по гостям дома литераторов, нигде не останавливаясь надолго.

– Знакомьтесь: Андрей Рублёв, великий писатель, биограф Иуды, демиург острожский, принц датский и прочая, прочая, прочая! – продекламировал Вадим под всеобщий хохот, когда наследник Срединной империи подошёл к их столику.

– Ну, хватит, черти драповые…– весело возмутился Андрей. – Ну что вам эта повесть про Иуду? Да, написал я её когда-то. Но не про Иуду она. Она про нас. Роль Иуды, как и Христа, каждый хоть раз в жизни сыграть может. Хотя переписать Библию в виде досье на всех персонажей – это смело, да…

– Да, ты писатель рисковый… – чуть шепелявя, произнёс Глеб Лямзиков, плотный, коренастый юноша, образец послушания и тупости для всех молодых литераторов Острога. – С виду и тихий, да темы такие поднимаешь, – расстрелять за них можно. Как мой шеф говорит: писатели – народец такой, кого на дуэли не подстрелят и на каторгу не сошлют, тот с горя сопьётся.

– Глеб, ты человек, может быть, и чистый. Только безнадёжно чистый, – рассмеялась Майя, отставив в сторону бокал с моховой настойкой. – Всё боишься, как бы чего не вышло. Как бы по службе тебя не наказали… А жизнь мимо проходит. А тебе всё равно.

Глеб потупил взор. Он выглядел как всегда нелепо. На нём была зелёная кофта под бежевым широким пальто и вязаный берет, который он носил даже в помещениях. Лёгкая шепелявость и близоруко прищуренные глаза сразу вызывали у видевших его чувство жалости к нелепому юноше. Видно было, что этот человек много перенёс, прежде чем стать тем, кем он стал.

Валерия Казарская – тощая, смуглая девушка с узким, египетского типа лицом – обычно почти не вступала в беседу, только изредка вставляла короткие реплики. Но здесь она не смогла не высказаться.

– Он не чистый, он пустой. У него вместо сердца – кобура, чтоб пистолет в недоступном месте прятать, – на всякий пожарный, – хриплым, низким голосом прозмеила она. – Он парень тихий, но опасный. В тихом омуте черти водятся, – знаешь это, Андрей?

Андрей не слышал, что говорила Валерия. Он смотрел на Майю, смотрел, как посасывает она свою сигаретку, как отпивает по глотку из бокала, и в голове его сами собой складывались стихи.

– Хватит… это… спорить, – сказал он, моргая глазами. – Я о другом хотел сказать. Об очень важном…

Вадим и Майя перемигнулись. Рука Вадима под столом незаметно гладила колено Майи.

– Валяй! – воскликнул Берг.

Андрей начал – медленно, глухо, спотыкаясь:

– Дело в том, что наш государь, Григорий Х, сейчас очень плох… не в том смысле, что плох, а в том, что болен. И наследника у него нет. Вы знаете, конечно…

– Знаем, знаем, – надул толстые губы Вадим. – И что ты хочешь сказать? Что кто-то из нас ему наследует, что ли?

– Да… – сокрушенно произнёс Андрей. – Я.

– Не смеши! – воскликнула Майя, высоко подняв чёрные брови. – Ты шутишь, да? Ты-то тут при чём?

– Нет. Я не шучу. Вот письмо из Бюро… Позавчера получил… А вчера с представителем Бюро говорил – с Галяндаевым. Человек известный… – Рублёв вытащил из кармана помятую бумагу. – Вот, тут всё написано…

– Георгий Петрович? – Глеб сразу побледнел, его усики насторожённо взъерошились. – Наслышан, наслышан… Дело опасное…

– Что ты хочешь сказать? А? – взмахнула тонкими руками Левиафани. – Что это ловушка? Может быть, может быть…

– Да верное дело, ловушка, – весомо бросил Вадим, насупив брови. – Откажись, пока не поздно, прямо тебе говорю.

– А лучше не отказывайся, – возразила Валерия. – Согласись! Ты весь высший свет изнутри увидишь, всё узнаешь… а если будет опасность, какая, мы с Вадькой и Глебкой тебе поможем, выручим. Они там люди не последние, многое могут… И я тоже…

– Но… – Андрей начал было что-то говорить, но осёкся. Валерия смотрела на него чёрными блестящими глазами, не мигая, и молчала. Видно было, что она заинтересована открывшейся ему перспективой – не как человек, а как художник. Глубина этой перспективы ясно читалась в её глазах, манила и завораживала…

– В общем, тише воды, ниже травы. Тише воды, ниже травы, – подытожил Глеб. – Бог любит молчаливых. Держись смирно, плыви по течению, само тебя вынесет. И главное – не рискуй. Отказом тоже навредить себе можно… Надерзишь – и пойдёт…

– Да… И я так думаю… – Андрей тряхнул головой, словно сбрасывая с себя задумчивость. – Сначала всё разузнаю, расспрошу, что и как… Может, шутят они, может, проверить хотят… С чего бы меня императором делать? А вот если я все испытания пройду, мне, может, пост повыше в архиве дадут… У них там всё продумано, они на авантюры не способны. Зря над человеком издеваться не станут… В общем, поживём – увидим. А Бог – он всех любит.

– Правильно говоришь, – мурлыкнул Вадим. – Так что – давайте все выпьем за будущее Андреево повышение!

Над столом столкнулись бокалы с зеленоватой жижей – моховой настойкой. Пока друзья пили, Вадим подмигнул своей сестре Майе и под столом погладил её колено. Майя ответила чуть заметным кивком.

– Пей, пей, Андрюша, тебе такой путь открывается! – начала говорить она, подливая Рублёву настойки – ещё и ещё. Наследник не успевал закусывать её моховыми бутербродами с зелёной икрой и быстро пьянел. Через полчаса за столом была слышна только его речь:

– Я – поэт! Я думаю о вечном, понимаешь ли ты, о вечном! И когда я кричу: «Эврика!», мне всё равно, есть на мне штаны или нет! – кричал он под всеобщий хохот. – Я на звёзды всю жизнь смотрю, а не в грязь! И дорога моя туда и ведёт – к звёздам!

Вадим поддакивал. Майя смотрела на Рублёва, изображая влюблённость. Он почти уже верил в это…

– Не умеешь ты пить, Андрей, – сухо сказала Ольга. – Не умеешь – лучше не пробуй. А то позора не оберёшься…

– Не мешай нам праздновать, Олька! – крикнула ей Майя. – Ты и выпив, трезвая… а мы и трезвые во хмелю! Каждому – своё! Знай и не завидуй…

– Я не завидую, – отрезала Ольга и замолчала. Больше участия в беседе она не принимала, только изредка бросала на пирующих белые, недовольные взгляды исподлобья.

– Я ведь почти умер на этой работе… Я за..захоз… засох, – заплетающимся языком бормотал пьяный Рублёв. – Но я слишком слабо умер, неосновательно, чтобы воскреснуть. Надо мне что-то пережить… такое… чтобы – ух! Чтобы – встряска! И тогда оживу… И напишу… что-нибудь! Понимаешь, Майка?

– Понимаю… – шептала захмелевшая Майя.

Валерия слушала их разговор, с недовольным видом сидя между развалившейся на стуле Майей и замкнувшейся в себе Ольгой. Ей было неприятно, что привлекательный парень так очевидно уплывает от неё. Проигрывать она не любила. Что ж, – чтобы выиграть, надо поиграть…

– Надоели мне эти умные беседы… – начала она. – Мне бы чего-то живого… острого… чтоб до костей пробрало!– лицо Валерии раскраснелось от моховой настойки, в глазах прыгали бесенята… – Предлагаю поставить эксперимент!

Она залезла на стол, наступив острым носком туфли в тарелку Андрея, и быстро пробежала по скатерти. Оказавшись напротив пузатого Голимонта, она схватила его за галстук и закричала:

– Ты вот писатель, – а хочешь, я про тебя сейчас стихи напишу? Нет? Или твой портрет нарисую! Вот здесь, на скатерти! Этой вот зелёной икрой – вон она в баночке выпучилась! Нет? Нет хочешь? Ну, как хочешь! Жри свои деликатесы!

Зелёная моховая икра, с таким трудом выращенная поваром, полетела в лицо Голимонту. Илья Львович был так изумлён, что даже не пошевелился. Он только надулся от возмущения так, что казался втрое толще обычного.

– Вот он сидит – зелёный, как нечисть! – хохотала дебоширка, тыча пальцем в облепленное икрой лицо Голимонта. – «Поднимите мне веки, застегните мне брюки!» Ха-ха-ха!

Андрей попытался поймать Валерию за ноги, но пошатнулся и упал лицом в тарелку с моховым пюре. Зелёное вещество размазалось по его лицу, одежде, скатерти.

Тем временем охранники Осдомлита успели сцапать скандалистку. Валерия пыталась вырываться из их крепких рук, рыдала, плевалась, но они уже не раз имели дело с пьяной интеллигенцией и знали, как себя вести. Девушку подтащили к дверям и вытолкнули на улицу. Друзья последовали за ней. Было ясно, что хорошего приёма в этом доме им больше не окажут.

Казарская сидела на асфальте и хохотала.

– Ты понимашь… понимашь, Лерка, что ты сде-ла-ла-ла? – заплетающимся языком выкрикивал Лямзиков. – Ты себя ском… ско… про-ме-ти-тировала! И нас!

– Ничего. Репутация – это не девственность. Навсегда не потеряешь, – смеялась Валерия. – А как я ему… этому… в лицо! В лицо!

Пьяная девушка клонилась на плечо Андрею, сидевшему рядом с ней. «Поедем ко мне…» – шептала она, гладя его по щеке. Но ночного рандеву могло и не состояться: к гулякам подошёл полицейский, увесистый культурист с физиономией кирпичного цвета.

– В чём причина веселья, дорогие мои? – спросил он.

Ольга, до того момента стоявшая в стороне, твердой походкой подошла к Рублёву и, взяв его за руку, объяснила представителю власти:

– Это мой друг. Его повысили по службе. Он всю жизнь не пил, а тут – отпраздновать решил… Надеюсь, вы понимаете… – сотрудник полиции понимающе кивнул. – Я его давно знаю, могу поручиться, что сам бы он – никогда… Беру его под свою ответственность. Моя фамилия Левиафани, – не слышали?

Услышав фамилию Ольги, поборник порядка вытянулся, побледнел, даже галстук его стал чуть тусклее.

– Знаю, конечно… Я что, я ничего… вам мы всегда доверяем, вы его лучше нас перевоспитаете… Всего наилучшего, всего наилучшего.

Сотрудник правопорядка растворился в сизом сумраке, из которого и возник. Ольга расторопно затолкала Андрея в свой электромобиль и, крикнув неудачливым соперницам: «Прощайте, голуби!», рванула к себе, в своё загородное поместье. Глаза её блестели, рот кривила язвительная усмешка – игра была выиграна ей.

Хмельной Андрей, лёжа на заднем сиденье электромобиля, читал проповедь деревьям, облакам и всему, что мелькало за окнами машины:

– Люди, птицы, деревья, орлы, куропатки! Слушайте речь мою. Истину возвещаю вам! Вся жизнь – это хмель бога, смерть – похмелье его. Хмель игры – вот в чем сладость жизни, вот тайна её! Играя, меняя лица, положения, бог страждет и блаженствует в нас – во всех, в каждом!… Дайте ему жизни, дайте ему крови вашей, пусть он переживёт в вас полный хмель счастья и горя – и будете вы превыше всего! Превыше всех! Дайте только ему крови, дайте жизни… дайте… дайте-е-е!

– Что это ты декламируешь? – спрашивала Андрея Ольга через плечо.

– Да так… Отрывок из книги!… Из своей… – блаженно улыбался Рублёв. – Как хорошо, а!...

Он был молод, влюблён и пьян.

Он воевал со всем миром.

Он был счастлив.