Некоторые подробности о месте моего рождения и о моем родстве

Джеймс Гринвуд

Маленький оборвыш

 

 

http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=159292

Аннотация

 

«Я родился в Лондоне, в доме № 19, в переулке Фрайнгпен, близ улицы Тёрнмилл. Читатель, вероятно, вовсе не знаком с этой местностью, а если бы он вздумал разыскивать ее, труды его остались бы безуспешными. Напрасно стал бы он наводить справки у разных лиц, которые по‑видимому должны бы хорошо знать и эту улицу, и этот переулок. Мелочной лавочник, живший в переулке «Турецкой головы» за двадцать шагов от моего переулка, в недоумении покачал бы головой в ответ на вопросы любознательного читателя; он сказал бы, что знает по соседству переулок Фрингпон и улицу Томмель, а тех странных названий, о которых ему говорят теперь, не слыхал во всю жизнь; ему и в голову не пришло бы, что его Фрингпон и Томмель не более как исковерканные Фрайнгпен и Тёрнмилл…»

 

Джеймс Гринвуд

Маленький оборвыш

 

Глава I

Глава II

Глава III

Похороны

 

В первое время после смерти матери я не особенно жалел о ней. Напротив, мне жилось очень хорошо. Все женщины нашего переулка, узнав, что я сирота, почувствовали к мне необыкновенное сострадание и нежность. Чуть я, бывало, выходил из ворот, как со всех сторон слышалось: «Вот идет бедный крошка Джемми!» и, прежде чем я доходил до водяной бочки, десятки рук успевали погладить меня по головке, и у меня набиралось столько кусков пудинга и хлеба с патокой, что я с трудом съедал их в целый день. Не одними лакомствами угощали меня добрые соседи. Беспрестанно останавливали меня на улице незнакомые люди и начинали задавать разные нужные вопросы, клонившиеся к тому, чтобы заставить меня расплакаться; потом в утешение они ласкали меня и дарили мне мелкие монеты. Карман моих маленьких панталон едва мог вмещать мои богатства, и вследствие этого я сделался очень расточительными В кондитерской за углом не было ни одного лакомства, которого бы я не попробовал. Кончилось теме, что на третий день после смерти матери я заболел так сильно, что ко мне привели доктора. Все говорили, что я последую за матерью, и всеобщее участие ко мне, начинавшее было ослабевать, возгоралось с новой силой.

Мать моя умерла в пятницу, а похороны её назначены были во вторник. Все это время я так редко бывал дома, что совсем не видал приготовлений к печальной церемонии. Я даже не ночевал дома, так как миссис Уинкшип предоставила в мое распоряжение люльку, в которой спала племянница её Марта, когда была ребенком.

Похороны в переулке Фрайнгпен справлялись обыкновенно очень просто, без всяких затей. Там все жили рабочие, трудовые люди, которым некогда было жертвовать много времени покойникам. Траур носили обыкновенно только женщины, мужчины же не меняли своих фланелевых и бумазейных курток, и единственным знаком их печали был кусок черного крепа, которым они обвязывали рукав. Во время смерти матери отец носил бумазейную куртку мышиного цвета и красный шейный платок с голубыми крапинками; в это платье он и нарядился во вторник утром в комнате Дженкинса, пока гробовщик и его люди хлопотали наверху. Собственно для похорон он купил себе только пару новых штиблет, а мне фуражку с козырьком. Узнав, что я пойду за гробом, мистер Кроуль, гробовщик, взял эту фуражку и приколол вокруг длинный черный флаг, спускавшийся до самых моих пяток; через несколько минут, проходя мимо меня под воротами, где я угощал приятелей сладким печеньем, он увидел, что один мальчик наступил ногами на мой длинный флаг, это очень рассердило угрюмого гробовщика, он дал затрещину мальчику, отчистил грязь с флага и подколол его повыше.

За гробом должны были идти: отец, я, миссис Дженкинс с ребенком на руках (замечу кстати, что после того вечера, когда мне в первый раз показали мою маленькую сестрицу, я ни разу не видал её) и четверо приятелей отца. Все было уже готово, один я играл в подворотне с ребятишками и не думал ни о каком погребении. Наконец, за мной послали одну соседку; она увидала меня, схватила на руки и поспешно унесла.

– Идем, Джимми, – говорила она, – все собрались; тебя одного ждут.

Действительно, похоронная процессия уже вышла из дома № 19 и ждала только, чтобы я стал рядом с отцом. Кладбище старой приходской церкви находилось на расстоянии какой‑нибудь полуверсты от нашего дома, но гробовщик с своими блестящими сапогами, намасленными волосами и черными лайковыми перчатками имел такой вид, точно он собрался в путь на целый день. Он медленно шел впереди, а за ним двигались покрытые носилки. Должно быть, я был очень глуп для своих лет, но я никак не мог себе представить, что такое лежит на этих носилках. Я видел только какую‑то странную, черную штуку; блестящую, красивую, обшитую кругом бахромой и подвигавшуюся вперед на восьми ногах; у одной из этих ног на сапоге была прореха, сквозь которую виднелся чулок.

– Что это такое, папа? – шепнул я отцу.

– О чем ты спрашиваешь, мой милый?

– Да вот об этой штуке с ногами, папа.

– Ш‑ш! Это твоя мать, Джимми! Помнишь, я тебе рассказывал. Они несут ее в яму.

С этими словами он опустил руку в карман куртки и, вынув из него носовой платок, отер себе глаза.

День был ясный и солнечный; в балагане, мимо которого мы проходили, показывали «индейского военачальника» и «великаншу»; множество моих знакомых мальчиков и девочек бежали смотреть их. Погода была очень жаркая, толпа народа теснила нас с боков. Это бы еще ничего, но новая фуражка была мне велика, – отец купил ее без мерки, и она почти совсем закрывала мне глаза. Я попробовал сдвинуть ее на затылок, но тогда мой траурный флаг начал волочиться по земле, так что миссис Дженкинс, шедшая сзади меня с ребенком на руках, наступила на него ногой; она нахлобучила мне фуражку совсем на нос, и мне стало еще хуже. После нескольких минут уныния я осмелился еще раз подвинуть фуражку назад; но она опять нахлобучила мне ее с восклицанием: «Господи! Что за несносный ребенок!» После этого мне оставалось только покориться. Наконец, мы дошли до ворот кладбища. Ворота были отворены, и церковный сторож ждал нас при входе. Мы вошли, восемь ног с носилками двигались еще медленнее прежнего. За нами тянулась целая толпа народа, но сторож впустил за ограду только тех, у кого был креп на рукаве. Мы прошли по довольно длинной дорожке, с обеих сторон которой возвышались могильные памятники, и вошли в церковь. Миссис Дженкинс сняла с меня фуражку и посадила меня на какую‑то скамейку. Передо мной была высокая спинка другой скамейки, так что я решительно ничего не мог видеть. Я слышал что какие‑то два голоса читали или говорили что‑то поочередно, но не понимал ни слова, и с нетерпением ждал пока они кончат. Наконец, они кончили; черная блестящая штука на восьми ногах двинулась вон из церкви, и мы все пошли за ней, но не к тем дверям, через которые вошли, а к другим, маленьким. До тех пор я никогда не бывал в церкви и потому с любопытством оглядывался по сторонам. Особенно заняли меня большие ковры, разостланные по полу, и блестящие подсвечники с хорошенькими беленькими свечками. Из церкви мы опять пошли по дорожке, а затем свернули в сторону, на очень неровную местность, усеянную пригорками, по которым мне было так трудно идти, что отец взял меня на руки. Сидя на его руках, я увидел, что мы остановились подле какой‑то большой ямы. Незнакомый мне человек, весь в белом, начал что‑то читать по книге, а к нам подошли еще каких‑то четыре человека с грязными руками и платьем, запачканным землей. Они сняли блестящую черную штуку с плеч носильщиков, обвязали ее полотном и опустили в большую яму.

Теперь и только теперь понял я, что значит: смерть, гроб и «никогда»

Для отца и для всех остальных мать умерла еще в пятницу; все они знали, что она лежит в гробу, и что будут делать с этим гробом. Для меня она умирала именно теперь, в эту минуту, и я считал грязных могильщиков её убийцами. У меня было страшно тяжело на сердце; а между тем я не мог плакать. Какие‑то странные, смутные мысли роились в голове моей и удерживали мои слезы.

Прочитав молитвы, священник закрыл книгу и ушел, а за ним пошли и все. Когда мы сошли с кладбища, мистер Кроуль спросил отца, не думает ли он, что не дурно зайти и выпить по стаканчику пива. Отец охотно согласился на это, и вся компания вошла в первую распивочную. Я тоже пошел за другими, но скоро мне надоело сидеть в душной комнате, где отец начинал ссориться с одним из своих знакомых; я снял креп с фуражки и побежал домой.

 

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Джеймс Гринвуд

Маленький оборвыш

 

 

http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=159292

Аннотация

 

«Я родился в Лондоне, в доме № 19, в переулке Фрайнгпен, близ улицы Тёрнмилл. Читатель, вероятно, вовсе не знаком с этой местностью, а если бы он вздумал разыскивать ее, труды его остались бы безуспешными. Напрасно стал бы он наводить справки у разных лиц, которые по‑видимому должны бы хорошо знать и эту улицу, и этот переулок. Мелочной лавочник, живший в переулке «Турецкой головы» за двадцать шагов от моего переулка, в недоумении покачал бы головой в ответ на вопросы любознательного читателя; он сказал бы, что знает по соседству переулок Фрингпон и улицу Томмель, а тех странных названий, о которых ему говорят теперь, не слыхал во всю жизнь; ему и в голову не пришло бы, что его Фрингпон и Томмель не более как исковерканные Фрайнгпен и Тёрнмилл…»

 

Джеймс Гринвуд

Маленький оборвыш

 

Глава I

Некоторые подробности о месте моего рождения и о моем родстве

 

Я родился в Лондоне, в доме № 19, в переулке Фрайнгпен, близ улицы Тёрнмилл. Читатель, вероятно, вовсе не знаком с этой местностью, а если бы он вздумал разыскивать ее, труды его остались бы безуспешными. Напрасно стал бы он наводить справки у разных лиц, которые по‑видимому должны бы хорошо знать и эту улицу, и этот переулок. Мелочной лавочник, живший в переулке «Турецкой головы» за двадцать шагов от моего переулка, в недоумении покачал бы головой в ответ на вопросы любознательного читателя; он сказал бы, что знает по соседству переулок Фрингпон и улицу Томмель, а тех странных названий, о которых ему говорят теперь, не слыхал во всю жизнь; ему и в голову не пришло, бы, что его Фрингпон и Томмель не более как исковерканные Фрайнгпен и Тёрнмилл.

Однако – что бы ни думал лавочник, но переулок Фрайнгпен существует, это несомненно. Наружный вид его и теперь точно такой же, какой был двадцать лет назад, когда я там жил; только каменная ступенька при входе в него сильно стерлась, да дощечка с названием его подновлена; вход в него такой же грязный, как прежде, и с таким же низким, узким сводом. Свод этот так низок, что мусорщик с корзиной должен чуть не на коленях проползать через него, и так узок, что лавочный ставень или даже крышка гроба могут служить ему воротами.

В детстве я не был особенно весел и беззаботно счастлив: главное свое внимание я постоянно обращал на гробы и на похороны. Через наш переулок проходит, особенно летом, множество похорон, и потому не удивительно, если я часто думал о гробах: я мысленно измерял всех наших соседей и соображал, возможно ли будет пронести их гробы по нашему тесному переулку. Особенно беспокоился я о похоронах двух особ; во‑первых толстого трактирщика, жившего в улице Тёрнмилл и часто заходившего в наш переулок за кастрюлями и горшками, которые соседки брали у него и потом забывали возвращать ему. Живой он должен был выходить из переулка боком, а что будет, когда он умрет, и вдруг плечи его завязнут между двумя стенами?

Еще больше беспокоили меня похороны миссис Уинкшип. Миссис Уинкшип была старушка, жившая при входе в переулок; она была короче, но за то еще толще трактирщика; кроме того, я от души любил и уважал ее, мне не хотелось, чтобы с ней даже после смерти обращались непочтительно, и потому я долго и часто задумывался над тем, как пронести гроб её через узкий вход. Миссис Уинкшип занималась тем, что давала напрокат тележки и в долг деньги фруктовым торговцам, жившим в нашем переулке. Она гордилась тем, что тридцать лет не ходила никуда дальше улицы Тёрнмилл, раз только сходила в театр, да и то свихнула себе ногу. Она обыкновенно сидела целые дни на пороге своего собственного дома; вместо стула ей служила опрокинутая коксовая мерка, на которой лежал для большего удобства мешок мякины. Сидела она таким образом с целью подкарауливать фруктовых торговцев: она должна была требовать с них деньги, пока они шли домой, распродав свой товар, иначе ей часто пришлось бы терпеть убытки. В хорошую погоду она и завтракала, и обедала, и чай пила, не сходя со своего мешка. С ней жила племянница её, молодая женщина, страшно обезображенная оспой, одноглазая, с волосами зачесанными назад, некрасивая, но очень добродушная и часто кормившая меня превкусными обедами. Она держала ключ от сарая, в котором стояли тележки, и готовила кушанья своей тетке. Что это были за кушанья! Мне пришлось в жизни бывать на многих превосходных обедах, но ни один из них не мог сравниться с обедами миссис Уинкшип. Как раз в час пополудни миссис Уинкшип передвигала свою коксовую мерку от дверей к окну гостиной и спрашивала: Все ли готово, Марта? Подавай! – Марта открывала окно и расставляла на подоконнике соль, уксус, перец и горчицу, потом выносила большой ящик, заменявший стол и покрытый белой, как снег, скатертью, и, наконец, вбегала обратно в комнату, откуда подавала тетке обед в окно. Как вкусен казался этот обед, как он приятно дымился и, главное, какой удивительный запах распространял он! У нас, мальчишек и девчонок Фрайнгпенского переулка, вошло в поговорку, что у миссис Уинкшип всякий день воскресенье. Мы в домах своих никогда не едали тех вкусных блюд, которыми угощалась она, и находили, что лучше их ничего не может быть на свете. На нашу долю доставался один только запах, и мы вполне наслаждались им. После обеда миссис Уинкшип обыкновенно пила ром с горячей водой. Смеялись ли мы над доброй старушкой за это, осуждали ли мы ее за её маленькую слабость к вину? О нет, нисколько! Мы рано поняли, что эта слабость может быть выгодна для нас. Каждому из нас, мальчишек и девчонок переулка, хотелось, чтобы она именно его послала в лавку за своей обыкновенной порцией рома. Для этого нужно было употребить некоторые уловки. Мы обыкновенно зорко следили из подворотней, скоро ли старушка кончит обед и опять перенесет свой мешок к порогу дома. Тогда кто‑нибудь из нас выходил из засады и подходил к ней, зевая по сторонам с самым невинным видом. Подойдя довольно близко, следовало спросить, не нужно ли ей купить чего‑нибудь?

– Вы со мной говорите, мальчик? – обыкновенно удивлялась миссис Уинкшип.

– Да‑с, я иду в улицу Томмель за патокой для матери, я думал, не надо ли вам чаю или чего‑нибудь другого.

– Нет, спасибо, мальчик; я уже купила себе чаю, а молоко мне сейчас принесут, больше мне, кажется, ничего не нужно.

И сама она, и каждый из нас очень хорошо знал, чего ей было нужно. Но беда, если бы какой‑нибудь неловкий мальчик вздумал намекнуть о роме! Никогда больше не пришлось бы ему исполнять поручений старушки! Надобно было после ответа миссис Уинкшип просто вежливо поклониться и пройти мимо, тогда она наверное подзовет к себе и скажет:

– Слушайте, мальчик, вам ведь все равно, сбегайте‑ка заодно к мистеру Пиготу, знаете?

– Как же‑с, знаю‑с, это трактир «Собака в Забор».

– Ну да, купите мне там на три пенса лучшего рома и кусок лимона. А вот вам за труды!

Она давала ловкому мальчику маленькую монетку и после этого ему оставалось только следить за ней, пока она пила; после последнего глотка она становилась необыкновенно добра, и часто подходившему к ней в это время перепадала еще одна или две монетки. Меня она особенно любила, и в один вечер мне удалось получить от неё целых четыре полупенса.

Впрочем, я был занят все время нянченьем своей маленькой сестренки, и мне редко удавалось пользоваться милостями миссис Уинкшип, так что я совсем не из корыстных целей тревожился насчет её смерти. Мне так и не удалось видеть этого печального события. Когда я убежал из Фрайнгпенского переулка, добрая старушка спокойно сидела на своей коксовой мерке, а когда я взрослым, загорелым мужчиной вернулся из Австралии, оказалось, что никто из живущих в Клеркенуэльском приходе ничего о ней не знает.

Во всех прочих отношениях я по возвращении из дальних стран нашел наш переулок точно таким, каким оставил его. По‑прежнему с одного окна спускалась гирлянда нанизанных на нитку луковиц, с другого полосы сухой трески, на третьем красовались свежие сельди. По‑прежнему у некоторых жителей переулка был день стирки; изодранные занавески, лохмотья пестрых одеял, заштопанные рубашки и фланелевые фуфайки по‑прежнему сушились на веревках, приколоченных к стенам домов или привязанных к половым щеткам.

По‑прежнему в конце переулка стояла большая дырявая водяная бочка, в которую каждое утро в течение трех четвертей часа бежала вода из резервуара, и по‑прежнему около этой бочки была толкотня, суетня и перебранка. Тут стояли большие, костлявые, неопрятные женщины в башмаках на босу ногу, с растрепанными волосами, с ведрами, которыми они грозно замахивались на всякого, кто осмеливался прежде них подойти за водой; тут стоял здоровенный, неуклюжий ирландец с кастрюлей в руках; он расталкивал локтями и всем телом маленьких девочек, пришедших за водой со своими горшочками и котелками, и, чтобы пробраться вперед, топтал колючими гвоздями своих тяжелых сапог их бедные, босые пальцы; тут был даже силач, точь‑в‑точь «лихой Джек», внушавший мне в детстве и страх, и уважение, и перед этим силачом точно также пугливо сторонились не только бедные, босоногие девчоночки, но даже неуклюжий ирландец, даже сердитые женщины. Все, все осталось неизменным, хотя много лет прошло с тех пор, как я жил здесь ребенком. Я стал осматривать дома. Глаза мои упали на дом № 19. Все то же, даже, кажется, все та же сахарная бумага, все то же старое тряпье заменяет стекла во многих окнах! И если бы теперь, сейчас же, одно из этих окон отворилось, высунулась бы оттуда рыжая, всклоченная голова, и послышался бы резкий голос: «Джимми! Гадкий мальчишка, я тебя до крови изобью, если ты не сойдешь с этой лестницы и не уймешь девчонку», – я нисколько не удивился бы. Меня ласкали, мне читали наставления, меня бранили сотни раз из этого самого окна. В той комнате, которую оно освещает, родилась моя сестрица Полли, когда мне было немногим больше пяти лет. В этой же самой комнате умерла мать моя через несколько минут после рождения сестрицы.

Не думайте, что рыжая женщина с пронзительным голосом была моя мать, нет, это была моя мачеха. О своей матери я помню только, что это была женщина с темными волосами и бледным лицом. Должно быть, она была добра ко мне, потому что я нежно любил ее и до сих пор люблю. Отец обращался с ней грубо, неласково. Часто бранил он ее, часто даже бил, так что она кричала на всю улицу. Мне было очень жаль бедную мать, и я не понимал, за что так не любит ее отец, а между тем он на самом деле любил ее, он не ожидал, что его побои сделают ей какой‑нибудь вред, и не переменил своего обращения даже тогда, когда она начала хворать.

 

Глава II