Октября 1966 года, Воскресенье

(ГЕНРИ 33)

ГЕНРИ: Я сижу, очень удобно и уютно, на дереве в Эпплтоне, штат Висконсин, в 1966 году, ем бутерброд с тунцом; на мне белая футболка и твидовые брюки, которые я украл с чьей‑то бельевой веревки. Где‑то в Чикаго мне три; мама еще жива, и эта фигня с перемещением во времени еще не началась. Я посылаю привет самому себе, и мысли о себе как о ребенке неизбежно приводят к мыслям о Клэр и наших попытках зачать. С одной стороны, мне этого очень хочется; я хочу, чтобы у Клэр был ребенок, видеть, как Клэр зреет словно арбуз, радоваться этому. Я хочу нормального ребенка, который будет делать все то, что делают нормальные дети: сосать молоко, хватать ручонками, писаться, спать, смеяться; переворачиваться, садиться, ходить, лопотать что‑то неразборчивое. Я хочу видеть, как мой отец неловко качает крошечного внука; я так мало счастья принес отцу – это будет превосходная компенсация, бальзам. И бальзам для Клэр; когда я не смогу быть с ней, часть меня останется у нее.

Но. Но: я знаю, не зная, что вероятность очень мала. Я знаю почти на сто процентов, что мой ребенок будет Счастливчиком‑умеющим‑неожиданно‑исчезать, магически исчезающим ребенком, которого будет уносить, как в сказках. Даже когда я молюсь, задыхаюсь и хватаю ртом воздух, когда я с Клэр на вершине блаженства и прошу бога секса дать нам ребенка, часть меня так же яростно молится, чтобы нас уберегло от этого. Я вспоминаю историю с обезьяньей лапкой и тремя желаниями, которые так естественно и ужасно следуют одно из другого[86]. Интересно, повторят ли эту историю наши желания.

Я трус. Храбрый мужчина взял бы Клэр за плечи и сказал: «Дорогая, это ошибка, давай примем ее как факт и будем счастливо жить дальше». Но я знаю, что Клэр никогда не смирится и счастья не будет. И я надеюсь, понимая, что напрасно, что зря, и занимаюсь любовью с Клэр, как будто из этого может получиться что‑то хорошее.

РАЗ

ИЮНЯ 1996 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК

(КЛЭР 25)

КЛЭР: Первый раз это случается, когда Генри нет. Восьмая неделя беременности. Ребенок размером со сливу, у него лицо, ручки, и сердце бьется. Раннее утро, раннее лето, и я, намывая посуду, вижу на востоке оранжевые и красные облака. Генри исчез почти два часа назад. Он пошел включить воду, и через полчаса, поняв, что разбрызгиватель по‑прежнему не работает, я вышла на заднее крыльцо и увидела предательскую кучу одежды около виноградного дерева. Я собрала джинсы и трусы Генри, его гадкую футболку «Убей свой телевизор», свернула все и отнесла на кровать. Подумала о том, чтобы включить воду, но передумала, решив, что Генри это не понравится, если он появится посреди двора и весь промокнет.

Я приготовила и съела макароны с сыром и немного салата, выпила витаминов, проглотила большой стакан снятого молока. Я напеваю, занимаясь посудой, представляю себе, что маленькое существо внутри меня слышит, как я пою, запоминая этот факт для узнавания на крошечном, клеточном уровне. И вот, старательно моя тарелку из‑под салата, я чувствую глубоко внутри легкую боль, где‑то в тазу. Через десять минут я сижу в гостиной, ни о чем не думаю, читаю Луи Де Верньера, и вот опять – легкий укол по внутренним проводам. Я не обращаю внимания. Все в порядке. Генри пропал более двух часов назад. Какую‑то секунду меня это беспокоит, потом я перестаю думать и об этом тоже. Где‑то еще полчаса я сижу спокойно, а потом появляется слабое странное чувство, напоминающее менструальные судороги, я чувствую, как липкая кровь течет по моим ногам, вскакиваю, иду в ванну, снимаю трусы, и там все в крови, боже мой.

Звоню Клариссе. Трубку берет Гомес. Я стараюсь, чтобы голос звучал ровно, спрашиваю Клариссу, которая тут же берет трубку:

– Что с тобой?

– Кровь идет.

– Где Генри?

– Не знаю.

– Какое кровотечение?

– Как при месячных.– Боль становится сильнее, и я сажусь на пол. – Вы отвезете меня в «Иллинойс Масоник»?

– Я сейчас приеду, Клэр. – Она вешает трубку. Я аккуратно кладу трубку на телефон, как будто, если швырну ее, телефону будет больно. Осторожно поднимаюсь, ищу сумку. Хочу написать Генри записку, но не знаю, что сказать. Я пишу «Уехала в "Масоник". Судороги. Кларисса увезла меня в семь двадцать. Клэр». Отпираю для Генри заднюю дверь. Записку оставляю у телефона. Через несколько минут у двери появляется Кларисса. Мы садимся в машину, за рулем Гомес. Мы почти не разговариваем. Я сижу впереди, глядя в окно. Едем к западу от Белмонта, по Шеффилд, Веллингтон. Все кажется непривычно резким и выразительным, как будто мне нужно это запомнить, как будто потом будет проверка. Гомес сворачивает на зону выгрузки перед «скорой помощью». Мы с Клариссой выходим. Я оглядываюсь на Гомеса, который коротко улыбается и уезжает парковать машину. Мы идем через двери, которые автоматически открываются, когда мы ступаем на полоску, как в сказке, как будто нас тут ждали. Боль схлынула, как вода, и теперь снова возвращается на берег, свежая и яростная. Несколько человек, маленьких и жалких, сидят в ярко освещенной комнате, ждут своей очереди, охватывая свою боль склоненной головой и скрещенными руками, и я сажусь среди них. Кларисса подходит к мужчине, сидящему за стойкой. Я не слышу, что она говорит, но когда он произносит: «Выкидыш?», я понимаю, что происходит и что это называется именно так, и это слово распирает мою голову, пока не заполняет все уголки сознания, пока не начинает доминировать над всеми мыслями. Я начинаю плакать.

Они сделали все возможное, чтобы спасти ребенка, но он умер. Позже я узнаю, что Генри все‑таки пришел, но они его не пустили. Я сплю, а когда просыпаюсь, уже ночь, Генри сидит рядом. Он бледен, глаза ввалились, не говорит ни слова.

– Боже,– бормочу я,– где ты был?

Генри наклоняется ко мне и нежно обнимает. Я чувствую щекой его щетину, и она царапает меня, не просто кожу, а до глубины, раны открываются, лицо Генри мокрое, но чьи это слезы?