Жизней капитана по имени Синий Медведь

Вальтер Моэрс

Жизней капитана по имени Синий Медведь

Жизнь слишком дорога, чтобы доверять ее воле случая.

X. Машина

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

У меня, как и у любого другого синего медведя, всего двадцать семь жизней. Тринадцать с половиной из них я решил описать в этой книге, об остальных же предпочитаю умолчать. Каждый медведь должен иметь свои секреты, темные пятна так сказать, это делает его фигуру куда более таинственной и значительной.

 

Меня часто спрашивают: как оно было раньше? Как было раньше? Раньше всего было больше. Да, были острова, удивительные страны и целые континенты, которые теперь навсегда исчезли под толщей вод Великого океана. Ведь море постоянно наступает на сушу, медленно, но настойчиво, так что в один прекрасный день вся наша планета покроется водой, — вот почему мой дом стоит на высокой скале и представляет собой все еще пригодный для плавания корабль. Именно об этих островах и странах я хочу рассказать, о замечательных существах и чудесах, навсегда ушедших вместе с ними.

Я бы солгал (а всем известно, что склонность ко лжи отнюдь не является отличительной чертой моей натуры), заявив, что в первых моих тринадцати с половиной жизнях не было ничего примечательного. Судите сами: карликовые пираты, химериады, паук-ведун, волны-болтушки, пещерный тролль, темногорский червь, бергина, громила без головы, голова без громилы, чудичи, плененная Фата Моргана, йети-лунатики, Вечный торнадо, демоны-рикши, злые вампиры, принц из другого измерения, профессор с семью мозгами, Сладкая пустыня, свинские варвары, коротышка с навыками ближнего боя, думающий песок, гигантский корабль, адская душегубка, остров-плотожор, злобные пустынники, драконы, драматические дуэли лжецов, пространственные дыры, люди-невидимки, натифтофы, монолитоподобные песчаные бури, венецианские человечки, симпатичные мидгардские змеи, отвратительные крысохвостые, долина никчемных идей, длинноногие берты, ржавые горы, собакоподобные летучие мыши, унки и зельцы, носопыры, фатомы, Жерлоток, серодород, смертельные опасности, вечная любовь, спасения в последнюю секунду… Но не буду забегать вперед!

 

Вспоминая о тех временах, я испытываю чувство безграничной тоски, только колесики часов жизни все равно не заставишь вертеться назад. От этого немного грустно, но что поделаешь.

Вот и теперь, как положено, на смену осени пришла зима. Солнце, холодное как луна, опускается в свинцовые воды ледяного океана, а в воздухе пахнет снегом. Правда, в нем пахнет еще кое-чем — далеким костром с легкой примесью аромата корицы, именно так пахнут приключения! Раньше я всегда устремлялся на этот запах, но сегодня у меня есть дела поважнее — будущие поколения должны увидеть мои мемуары. Духи холода уже просочились под дверью в каюту и безжалостно хватают за пальцы, невидимые снежные ведьмы рисуют ледяные узоры на окнах. Не самое лучшее время года, зато отличный повод вскипятить побольше какао, добавить в него капельку рома, набить тринадцать с половиной курительных трубок, приготовить тринадцать с половиной плиток марципана, отточить тринадцать с половиной карандашей и начать излагать на бумаге свои тринадцать с половиной жизней. Боюсь только, занятие это, требующее отваги и немалых душевных и физических сил, в результате выльется в мероприятие эпического масштаба. Ведь, как я уже говорил, раньше всего было больше — и приключений тоже.

Моя жизнь с химериадами

Вскоре выяснилось, что химериады пригласили меня к себе не бескорыстно. В ту же самую ночь своими красноречивыми пантомимами они доходчиво объяснили мне, что я должен буду для них делать. Мне предстояло плакать.

 

Моя жизнь в океане

Однажды утром, когда густой туман окутал кладбище поваленных деревьев, я потихоньку выбрался из леса. Химериады крепко спали в своих берлогах. Прошлой ночью они совершили удачную вылазку и вернулись назад лишь под утро, утомленные, но довольные удачной охотой. Теперь они спокойно переваривали во сне собранный за ночь страх, громко храпя и причмокивая, как объевшиеся крысы. Бросив на них последний, полный отвращения взгляд, я повернулся и быстро пошел к берегу океана.

 

Побег. Там меня уже ожидал приготовленный загодя плот — несколько добротных стволов, крепко связанных лианами. Вместо паруса я использовал огромный пальмовый лист. Не забыл я позаботиться и о припасах: опорожнил несколько недозрелых кокосов, наполнил водой и снова закупорил. Им вместе с другими, целыми орехами полагалось стать провизией на моем корабле. Все это богатство было тщательно привязано к мачте.

Я вытолкал плот к воде, его тут же подхватило течением и понесло в открытое море, поскольку к этому моменту уже начался отлив. В какую сторону погонит меня резвый морской ветерок? Я специально не стал делать на плоту руль. Надо же иногда и судьбе дать маленький шанс.

Настроение было отличное. Ветер весело теребил шерсть у меня на спине, вокруг задорно плескались своенравные волны — все это, казалось, было создано для того, чтобы нести меня навстречу приключениям. Есть ли на свете что-то прекраснее, чем пускаться в далекое путешествие, плыть навстречу неизведанному, не зная заранее, куда занесет тебя непредсказуемый океан?!

Штиль. Три часа спустя мой плот плавно покачивался на поверхности исполинского водного бассейна. Можно ли представить себе что-либо скучнее морского путешествия? Море — подумаешь! Бесконечная соленая пустыня, гладкая и однообразная, как огромное зеркало. Да любая лужа на острове у химериад в тысячу раз интереснее! А здесь абсолютно ничего не происходило. За все время мимо не пролетела ни одна чайка. Я мечтал о далеких континентах и таинственных островах или уж на худой конец надеялся на встречу с карликовыми пиратами, а мне до сих пор не попалось ни одной бутылки с письмом. Спустя долгие часы плавания на горизонте наконец-то показался какой-то предмет. Обломок полусгнившей мачты! Прошла целая вечность, прежде чем он проплыл мимо меня. Это было самое захватывающее событие, произошедшее за все время моего путешествия. Я привалился спиной к мачте, расколол один кокос и начал скучать.

Чем ты моложе, тем острее страдаешь от скуки. Секунды кажутся минутами, минуты — часами. Тебе кажется, что время растянуло тебя на жестоком орудии пыток и медленно, с наслаждением поворачивает зловещее колесо. Вокруг плещутся бесконечно однообразные, скучные волны, над головой лучезарным куполом распростерлось бесконечно однообразное небо. Новичок в открытом море постоянно наблюдает за линией горизонта; ему кажется, что вот-вот там откроется что-то волшебное, невероятно чудесное, притягательное. Но единственное, что предстает его взору, — это новая и новая однообразная даль. Я с благодарностью принял бы любое, даже самое страшное изменение, будь то ураган, шторм или гигантское морское чудовище. Но нет, на протяжении нескольких недель вокруг не было ничего, кроме воды, неба и горизонта.

Отвратительное общество химериад стало теперь казаться мне пределом мечтаний, но события неожиданно приняли драматический оборот. Уже несколько дней назад я заметил, что море стало каким-то подозрительно неспокойным, хотя внешне вокруг по-прежнему продолжал царить абсолютный штиль. Безмятежная лазоревая синь океана постепенно превратилась в нервозную серую массу, воздух наполнился дымом и запахом ржавого металла. Я взволнованно метался по плоту, тщетно пытаясь установить причину столь разительных перемен. Потом появился звук, похожий на равномерные раскаты грома, который постепенно приближался и становился все оглушительнее. Небо темнело с каждой минутой. Вот он, мой первый шторм!

 

Гигантский корабль. Я уже предвкушал жестокую схватку с необузданной, дикой стихией, когда на горизонте вдруг показался невероятных размеров, гигантский корабль с черными металлическими бортами.

У него было не менее тысячи труб. Они исчезали в далекой вышине, окутанные густыми облаками серого дыма, который сами же выпускали. Небо скрылось за плотной завесой из чада и копоти, а море окрасилось в иссиня-черный цвет от жирных хлопьев гари, которые грязным снегом непрерывно падали вниз.

Я был уверен, что корабль этот послан самой преисподней, и не за кем-нибудь, а именно за мной, настолько явно и настойчиво двигался он в моем направлении. Но стоило ему приблизиться, килевая волна подхватила мой жалкий плот и отбросила его в сторону, прочь с дороги надменного гиганта. Теперь, с безопасного расстояния, я мог как следует рассмотреть мрачную, медленно проплывающую мимо меня махину. Винты, приводившие в движение эту гору металла, должны были быть никак не меньше жерновов самого большого в мире ветряка.

Трудно сказать, сколько времени потребовалось кораблю, чтобы проплыть мимо и снова скрыться из виду, но думается, я был свидетелем этого зрелища не менее суток. Тогда я еще не знал, что это «МОЛОХ», самый огромный корабль из тех, что плавают по нашим морям.

 

Моя жизнь в Темных горах

— Учение, — выкрикивал профессор Филинчик в класс со своей кафедры, при этом выпучивая глаза так, что они становились размером с чайные блюдца, — учение — тьма!

Это было основное положение идеетской филофизики, предмета, изучаемого только в Ночной школе в Темных горах.

 

В Ночной школе. Профессор Филинчик говорил подобные вещи нередко, естественно, чтобы сбить нас, желторотиков, с толку. В этих мнимо бессмысленных высказываниях и заключалась основа методики его обучения: прежде чем ученики придут к выводу, что все это вздор и бессмыслица, им придется напрячь мозги и как следует ими пораскинуть. А это именно то, чего профессор желал больше всего: мы должны были научиться думать, и притом во всех возможных направлениях.

Правда, в этом конкретном высказывании содержалась немалая доля истины, поскольку профессор Филинчик был идеет. А идееты считаются самыми умными существами во всей Замонии, если даже не во всем мире, а возможно, и во всем универсуме. При нормальном освещении квоциент ума идеета равняется приблизительно 4000, но в темноте он достигает невообразимых высот. Вот почему идееты предпочитают по возможности держаться в тени и Ночная школа профессора расположилась не где-нибудь, а в самом темном пещерном лабиринте Темных гор. Все свободное время профессор трудился над созданием своей новой теории и ставил опыты по сгущению тьмы. С этой целью он даже оборудовал для себя специальную темную лабораторию, куда, кроме него самого, никому не разрешалось входить. Да никто из нас и не рвался туда попасть, поскольку звуки, которые нам случалось подслушать под дверью, вовсе не располагали к визитам.

У обычного идеета три мозга, у одаренного четыре, у тех, кого принято считать гениальными, пять. У профессора Филинчика их было семь. Один, как и положено, находился у него в голове, еще четыре росли, словно наросты, на черепе, шестой засел там, где у всех нормальных существ селезенка, а местонахождение последнего, седьмого, постоянно оставалось предметом жарких споров его учеников.

Внешне профессор казался очень слабым и хилым. Крохотные ручки вяло болтались по бокам тщедушного костлявого тельца, с трудом державшегося на двух шатких, похожих на тряпичные пожарные шланги ногах. Тонкая, страусиная шея на узких понурых плечах едва ли могла служить достойной опорой для тяжелой головы со всеми ее мозгами. Огромные, сверкающие глаза лезли из орбит, так что казалось, вот-вот вывалятся наружу, особенно когда профессор волновался.

Да, внешне Филинчик производил самое что ни на есть жалкое впечатление, и тем не менее оно было обманчиво. Просто профессор предпочитал решать проблемы силой своего ума. Однажды я видел собственными глазами, как он открыл банку сардин одним только сосредоточением мысли. После этого я навсегда прекратил во время уроков потихоньку бросать ему в спину бумажные шарики.

— Вы все здесь особенные! — ревел профессор Филинчик так громко, что мы испуганно вжимали головы в плечи. Он снова и снова напоминал нам, что все выпускники Ночной школы по-своему гениальны. И это была чистейшая правда — мы все действительно были по-своему неповторимы.

Всего нас в то время в школе было трое: Фреда, бергина, Кверт Цуиопю, желейный принц из 2364-го измерения, и я, Синий Медведь. Профессор Филинчик принимал в свою школу только тех учеников, о которых точно знал, что они единственные во всем мире. Одним словом, школа представляла собой настоящее закрытое элитарное учебное заведение. Но, пожалуй, прежде чем перейти к подробному рассказу о ней, следует сначала остановиться на описании учеников и профессорского состава, поскольку они тоже являли собой достойные образцы чудес и феноменов Замонии.

 

Фреда

Бергина. Фреда была в школе единственным существом женского пола, да еще втюрилась в меня по уши с самого первого дня. Это то, что касается позитивных моментов. Относительно всего остального… Она была бергина. А бергины, как известно, самые кошмарные существа, которых только можно себе представить. И если уж говорить совсем откровенно, то они еще хуже, чем те кошмарные существа, которых можно себе представить.

 

Кверт Цуиопю

Желейный принц. Желейный принц из 2364-го измерения, прозрачный, как фруктовый пудинг, был моим лучшим другом на протяжении всей учебы в школе. Мы все тогда представляли собой нечто особенное, но Кверт был самым особенным из всех нас. Он прибыл в школу из 2364-го измерения, мира, который можно себе представить, только если у тебя не меньше четырех мозгов.

А Кверт был там самым настоящим принцем и мог бы даже стать правителем всего 2364-го измерения, но, по несчастью, во время коронации случайно споткнулся о складку на красном ковре и бухнулся в черную пространственную дыру. Все 2364-е измерение усеяно этими дырами. Стоит провалиться в одну из них, и ты несешься сквозь весь универсум к какой-нибудь далекой галактике. А вернуться назад очень сложно. Для этого нужно сначала отыскать пространственную дыру — что само по себе уже непросто, — и эта дыра должна быть именно той единственной, которая тебе нужна, иначе опять попадешь невесть куда. Потом я еще расскажу об этом подробнее.

Так Кверт оказался среди нас, и всех поражало и трогало, с какой стойкостью он переносил свое горе. Он держался поистине молодцом, не показывал виду, что скорбит, и при каждой возможности беззаботно шутил. Принц всего себя посвятил заботам о ближних, и никто, кроме меня, его лучшего друга, не знал, что, оставшись наедине с собой, он проливает желейные слезы и горячо молит судьбу вернуть его обратно на родину.

 

Музыка из молока. Там все было устроено не так, как у нас. Кверт, например, привык питаться музыкой, но наша музыка, какой бы изысканной она ни была, казалась ему безвкусной и примитивной. Это все потому, что в 2364-м измерении музыку исполняют на инструментах из молока. Но профессор Филинчик и тут нашел способ, как кормить принца Цуиопю: он записал сверхчувствительным подводным микрофоном пение морских коньков, подмешал к нему раскаты далекого грома, прибавил завывание болотных эльфов, неуловимые простым ухом крики летучих мышей, стоны могильных червей и добавил еще парочку шумов собственного изобретения. Потом все это переписал задом наперед с удвоенной скоростью. Кверт утверждал, что музыка у него на родине звучит именно так. Мы все выходили из комнаты, когда он собирался обедать.

 

Профессор Абдул Филинчик

Помимо профессорской кафедры в Ночной школе, Филинчик снискал себе в тогдашней Замонии еще и непоколебимую славу ученого, изобретателя и исследователя мирового масштаба. Так, например, именно ему принадлежит изобретение муравьиного двигателя, машины, приводимой в движение усилиями замонианских светящихся муравьев. Насекомые вырабатывают тепло, вместе с которым высвобождается энергия, достаточная для того, чтобы разогнать паровую машину чуть не до скорости звука. А топлива на это уходит всего одна чашка меда, оно заливается в двигатель сверху через специальную воронку.

 

Термоскафандр, акваботы и сельсильский душ. Профессор изобрел термоскафандр, комбинезон, сотканный из ртутного волокна с вкраплениями жаропрочного льда (еще одно изобретение Филинчика), в котором можно было не только нырнуть в раскаленную лаву вулкана, но и, сняв шлем, покрасоваться на какой-нибудь техновечеринке.

Во время одного из погружений в кратер действующего вулкана Кракатау Филинчик открыл новый вид огнедышащих вулканических рыб, которых он научился ловить и приручать, чтобы потом использовать в своем новом изобретении, уникальном способе создания искусственных гейзеров. Если выловить вулканическую рыбу из лавы и поместить ее в обыкновенную воду, то рыба моментально изменяет свою молекулярную структуру и сама превращается в сгусток раскаленной лавы. Этот плавающий огонек, как и все нормальные рыбы, использует для дыхания воду, с той лишь разницей, что жидкость почти мгновенно превращается в кипяток. Вулканических рыб вполне можно использовать для варки кофе, только после них остается легкий рыбный привкус, так что в кулинарии они лучше всего годятся для приготовления рыбных бульонов.

Изучая сложный механизм образования хлорофилла в наскальной плесени Темных гор, профессор открыл так называемую суперкалорию. Всего одной такой суперкалории достаточно, чтобы взрослое существо целую неделю не нуждалось в еде. Профессор даже пытался официально включить эту плесень в ежедневное меню школьной столовой, но, столкнувшись с яростным сопротивлением учеников, был вынужден отказаться от этой затеи.

Акваботы, с помощью которых можно ходить по загущенной под воздействием Н₂O-лучей воде, до тех пор держались на первом месте в списке хитов сезона, пока не выяснилось, что загущенная ими вода ни при каких условиях не может быть разгущена. Когда почти все водоемы в Замонии превратились в непригодное для судоходства желе, акваботы были запрещены законом. Но Филинчик даже из этой ошибки сумел извлечь выгоду: приправив желе различными ароматизаторами и нарезав его небольшими кусочками, он стал продавать загущенную воду как изысканный замонианский деликатес под названием «Студень Филинчика», который, правда, так и остался киснуть на складе, поскольку никто не хотел есть продукт, по которому ходили ногами.

Филинчику также принадлежало изобретение сельсильского душа — небольшой кабинки из деревянных реек с воронкой наверху. В этой воронке, как утверждал профессор, если закрыться в кабинке и усиленно думать о серьезных проблемах, будут собираться сельсилии. Сельсилиями, по его всемирно известной сельсильской теории, назывались зачатки идей, представлявшие собой не что иное, как невидимых глазу крохотных электромагнитных червячков, беспорядочно носящихся повсюду в воздухе. Исходя из того, что хорошие идеи приходят нам в голову именно тогда, когда мы ожидаем их меньше всего, Филинчик сделал вывод, что все зависит от концентрации сельсилий в окружающей нас атмосфере. Профессором было выдвинуто смелое предположение, будто сельсилии чаще всего собираются в темноте, вокруг пахнущих елью предметов. Поэтому если засесть в темном, пахнущем еловой смолой помещении и размышлять о чем-нибудь очень важном, то сельсилии будут собираться в воронке на потолке и оттуда струиться тебе на голову, словно из душа. Ни существование сельсилий, ни действенность сельсильского душа, правда, не были научно доказаны, но мы, ученики, с удовольствием забирались в душевую кабинку и тайком покуривали там самокрутки, набитые темногорским мхом.

Филинчик изобрел также златосос — прибор, похожий на пылесос, находящий золото даже в самой бедной породе, фильтрующий его и самостоятельно отливающий маленькие золотые монетки; он сконструировал также алмазный пресс, за одну секунду прессующий из куска угля алмазы (именно благодаря этим изобретениям профессор обрел полную финансовую независимость), кроме того, он имел патент на изобретение самоочищающейся туалетной бумаги, магнитной краски, летающей ковровой дорожки, обоев-хамелеонов, супермелкого эльфоскопа, с помощью которого мы с Квертом проводили лабораторные исследования, очков для циклопа и крохотного топорика, которым можно разрубить даже атом, главное только научиться удерживать его в руках. Скорее романтического, нежели практического, свойства, было изобретение под названием «Преобразователь гнева», преобразующее крики ярости в приятную музыку арф.

О самоубийственном фанатизме профессора в делах, касающихся научного прогресса, ходили легенды. Вряд ли скоро забудется случай с опробованием на себе вибрационного пояса. Принцип действия этого пояса заключался в том, что он расшатывал атомы любого надевшего его существа до такого состояния, в котором тот беспрепятственно мог проходить сквозь стену или какой-либо другой твердый предмет. Надев такой пояс, можно было бы преспокойно войти во все закрытые двери, даже самые прочные и секретные, например в банках, не причиняя ни им, ни себе никакого вреда. Проведя серию удачных экспериментов с массивными каменными стенами и металлическими пластинами, Филинчик решился на конец с помощью вибрационного пояса преодолеть толщу самих Темных гор. Поначалу все шло хорошо, профессор, распавшись на атомы, спокойно достиг центра твердых, богатых железом гор. Но в этот самый момент пояс неожиданно вышел из строя — профессор застрял посреди самых темных и плотных молекул горной породы, не в состоянии двигаться дальше или вернуться назад. Что для других, вероятно, стало бы ужаснейшим из кошмаров, для Филинчика было высшим блаженством, ведь именно здесь он впервые познал абсолютную, полную тьму. Говорят даже, все последующие идеи для своих гениальных открытий пришли ему в голову именно в этой кромешной темноте. Как бы то ни было, этот случай действительно изменил его жизнь, с тех пор профессор посвятил себя исключительно изучению тьмы, что, естественно, стало возможным только благодаря незначительному горному землетрясению, от которого пояс вдруг снова заработал. Этот прибор вместе с другими неудачными изобретениями Филинчика хранился в одном из чуланов Ночной школы, дверь которого была оснащена гидравлическим замком, приводимым в движение сжатым кислородом (еще одно изобретение профессора), и имела табличку:

 

Моя жизнь в Большом лесу

Моя жизнь в черной дыре

Упав в черную пространственную дыру, ты летишь сразу во всех возможных направлениях одновременно: вниз, вверх, налево, направо, на юг, на север, на запад и на восток. При этом несешься во временном континууме с удвоенной скоростью света, описывая так называемый фили́нов октаметр, то есть открытую Филинчиком октаметрическую спираль. Филинчик, как всегда, первый занялся изучением этого феномена. Октаметрической спиралью он назвал вычисленную им двойную спираль, поделенную на восемь частей, которая одной своей частью существует в пространстве, другой — во времени и оставшимися шестью — в различных других измерениях, благодаря чему во время полета ты находишься как бы во всех точках универсума одновременно.

Я знаю, представить это очень непросто. И мой вам совет: не пытайтесь! Даже идеету требуется чуть не вся жизнь, чтобы представить всего лишь один квадратный метр пространственной черной дыры. И для этого у него должно быть как минимум четыре мозга.

 

Моя жизнь в Сладкой пустыне

Моя жизнь в торнадо

Проснувшись, я обнаружил, что лежу на удобном матрасе, вокруг стоят пятеро стариков, один из которых протягивает мне чашку с чаем. Они, видимо, отнесли меня в дом, пока я был без сознания. Из обстановки в комнатке я заметил только стол и два примостившихся рядом с кроватью стула да еще небольшую печь и шкаф для посуды.

— Ну как, получше? — участливо спросил один из стариков. — Ничего страшного. Такое случается. Мы все пережили этот шок.

Его глаза излучали понимание.

— Шок, хе-хе-хе, — проскрипел другой, на вид несколько моложе остальных. — Да, это тебе не шутки.

— Мне приснился кошмарный сон, — проговорил я, все еще в смятении от пережитого. — Мне приснилось, что я вдруг превратился в древнего старика, такого же старого, как вы… — Тут я понял свою бестактность.

Старики по-прежнему сочувственно мне улыбались.

Потом заговорил тот, у которого была чашка в руках. Его, как выяснилось потом, звали Балдуан Беобаб.

— У нас для тебя две новости: хорошая и плохая, — сказал он. — Плохая заключается в том, что, попадая в торнадо, любое живое существо моментально стареет, за считаные секунды ты становишься старше на десятки лет. Думаю, ты это и сам уже почувствовал. Неприятное ощущение, правда? Попадая сюда, обычно стареют на семьдесят — восемьдесят лет. Ну вот, это все, что касается плохих новостей. Теперь новость хорошая: если ты уже оказался в торнадо, то дальнейшее старение тебе не грозит. Время здесь движется очень медленно. За целый год, проведенный в торнадо, твой возраст изменится приблизительно на минуту. Вот и считай, сколько времени потребуется, чтобы состариться еще на один год. Вечность! Короче говоря, не важно, сколько лет тебе было раньше, ты проживешь здесь еще несколько тысячелетий. Если, конечно, на голову не упадет рояль. Нельзя сказать, что ты теперь совершенно бессмертный, но жить тебе предстоит очень и очень долго. Стоит только привыкнуть, и ты поймешь, что это настоящий подарок. Только не спрашивай меня, как это функционирует, пожилой молодой человек. Чтобы понять это, требуется несколько мозгов.

 

Моя жизнь в Большой голове

Балдуан Беобаб мне все объяснил.

— Голова боллога, — сказал он. — Боллоги — это…

— Я знаю, кто такие боллоги.

— Тогда ты, наверное, знаешь, что они могут сбрасывать голову. Эта голова, говорят, валяется здесь уже тысячи лет, а боллог все ходит и ищет.

— Ищет что?

— Как — что? Голову, конечно. Знаешь, боллоги ужасные тугодумы.

— Я знаю.

— Ну вот, с тех самых пор эта громадная черепушка блокирует единственную сухопутную дорогу в Атлантис.

— Ты хочешь сказать, что мне придется на нее влезть?!

— Нет, что ты! Это невозможно. Голова кишит гигантскими блохами. А знаешь, они какие?

 

Сон циклопа

Доисторическое море. Подводный мир. Любимая музыка циклопов. Пузырями раскаленной лавы движутся вверх огненные медузы. На экране появляется тираннокит, мы видим, как он плывет. По пути он заглатывает целую стаю акул. Хорошо закусив, довольный тираннокит лениво движется дальше. В этот момент боллог, наблюдавший за ним все это время, бросается ему на спину. Завязывается смертельная битва. Боллог впивается в морского гиганта мертвой хваткой и держит его до тех пор, пока тот не перестает бешено колотить хвостом и не покоряется победителю. Тогда боллог триумфально плывет на спине у кита к берегу. Вместо того чтобы убить гигантскую рыбу и зажарить ее мясо себе на обед, он ее отпускает. Кит исчезает на горизонте в лучах заходящего солнца. Звучит патетическая музыка.

Смена декораций.

Древняя Замония. Небо переливается всеми цветами радуги. Кометы с бешеной скоростью проносятся по небосводу. Бум-бу-бум! Что это? Приближающаяся гроза? Нет, это не гром!

Смена декораций.

Это первобытная битва! Сотни боллогов собрались в долине и, размахивая стволами деревьев, дубасят друг друга. Зритель попадает в самую гущу сражения. Целых двадцать минут на экране мелькают пестрые сцены драки.

Смена декораций.

Романтическая музыка. Боллог, уставший, плетется домой, к своей любимой. Она сидит посреди долины и плетет себе венок из столетних дубов. Боллог надеется получить причитающийся победителю поцелуй. Драматическая музыка! Возлюбленная дает ему от ворот поворот. Он не принес ей подарка. А мог бы прихватить с собой с поля брани хотя бы дубину.

Смена декораций.

Очень печальная музыка. Боллог идет под метеоритным дождем. Что подарить любимой? Надо было придушить этого недотепу кита? Снова — бум-бу-бум! Приближающаяся гроза?

Нет. Это взрыв вулкана.

Оптимистическая музыка. Боллог подходит к вулкану. Сверху вниз смотрит он на крошечную гору. Потом бережно начинает ее выкапывать. Он аккуратно извлекает вулкан из земли. Надо быть осторожным, чтобы не повредить стебелек лавы вместе с его огненным корнем. Боллог несет действующий вулкан, словно тюльпан, за длинный стебель застывшего базальта. Он держит его очень бережно и внимательно следит, чтобы расплавленная лава не капала вниз на лапы.

Смена декораций.

Подруга боллога, поджав губы, сидит посреди долины. Боллог вручает ей клокочущий вулкан. Она улыбается. Ее сердце оттаяло. Она целует своего любимого. Романтическая музыка.

Смена декораций.

Первобытное небо. Падающие метеориты взрываются грандиозным фейерверком.

Конец.

 

Прощание с 16Ч далось мне нелегко. Она так много сделала для меня, а я ничем не смог ее отблагодарить.

— Мне было приятно сделать хоть что-то хорошее, — сказала 16Ч на прощание. — А сны вообще были просто супер. Боюсь, без тебя искусство снорганизма в Большой голове снова придет в упадок. Ну ладно, иди и не поминай лихом.

Понурив голову, она медленно поплелась обратно в долину плохих идей.

Путь на свободу. Я зашагал в противоположном направлении, согласно отмеченному на карте маршруту, на восток. Мой путь в соответствии с планом, полученным от картографа, проходил мимо моря Забвения, потом долго петлял в серпантиноподобных извилинах и наконец выходил в другое полушарие.

С ядовитыми испарениями моря Забвения в нос мне ударили неприятные воспоминания. Я постарался как можно скорее оставить этот отрезок маршрута позади и быстро зашагал вверх по спирали извилин. При желании весь путь можно будет преодолеть за несколько дней.

— Эй, ты! Решил сбежать?! Не тут-то было! За тобой еще должок! Фш-ш-ш! — зашипел у меня за спиной голос, который я не слышал уже долгое время.

Это было безумие, притаившееся в темном закоулке мозгов.

— Долгонько же мне пришлось дожидаться! Зато теперь наконец ты один. Совсем, совсем один. А то прославился, понимаешь, своими снами. Ну ничего, пришло время расплаты.

— Отстань! Я не сделал тебе ничего плохого.

— Я — безумие. Мне не нужен повод, чтобы совершать дурные поступки.

— Да ты спятил! — воскликнул я; ничего более оригинального просто не пришло в голову.

— Фш-ш-ш! — зашипело безумие еще громче. — Не смей так говорить!

— Говорить что? Что у тебя не все дома, да?

Безумие закатило глаза, его лицо исказила судорога. Похоже, ему не нравилась правда.

— Никогда больше этого не говори!

— Чего не говорить? Что у тебя крыша поехала? Что у тебя шарики заскочили за ролики?

Ага! Я нашел способ, как ему досадить.

— Сейчас же замолчи! Фш-ш-ш! Слышишь?!

— И не подумаю! Приготовься, еще не такое услышишь. Кто виноват, что у тебя каша вместо мозгов, что у тебя в голове дырка, что у тебя мозги набекрень, что ты болван и дуралей, что по тебе психушка плачет, что у тебя всего одна извилина, и та прямая, что ты последний тугодум, что у тебя в голове ветер, что у тебя размягчение мозгов, что у тебя… у тебя… короткое замыкание между ушей…

Жаль, но фантазия моя на этом иссякла.

Хотя мне все-таки удалось довести его до белого каления. Шипя и лязгая зубами, безумие бросилось на меня и отняло у меня карту.

— Посмотрим, хватит ли у тебя смелости нырнуть за ней в море Забвения.

Самый мерзкий из всех обитателей мозгов вприпрыжку помчался к берегу.

Совет: никогда не говорите безумию, что оно безумие. От этого оно просто обезумевает.

Безумие бежало к тому утесу, откуда когда-то хотело бросить меня в волны беспамятства. Я мчался следом быстрее, чем в бешеной гонке по Большому лесу, когда уносил ноги от паука-ведуна. На самом краю обрыва оно остановилось и вытянуло вперед руку, держа карту двумя пальцами над бурлящей коварной жижей. С отвратительным чавканьем на поверхности смертоносных волн лопались ядовитые зеленые пузыри, выбрасывая вверх хищные, ненасытные языки.

— Да пребудет с тобой вечный покой забвения, лети с миром, — произнесло оно елейным голосом и разжало пальцы.

Одним отчаянным прыжком мне удалось настичь карту и ухватить ее за краешек, но в этот момент я потерял равновесие и, беспомощно размахивая лапами, вверх тормашками полетел вниз. К счастью, по пути попался какой-то уступ, и я что есть силы вцепился в него когтями.

Беспомощно раскачиваясь в воздухе, словно перезрелая груша, я висел на одной лапе, держась за спасительный мозговой изгиб, а другой крепко сжимал карту. Внизу шумели ядовитые волны моря Забвения, вверху маячило безумие.

Оно ухмыльнулось и склонилось ко мне:

— Говоришь, у меня голова с дыркой?

Похоже, пришло время подумать о дипломатии.

— Это была просто шутка. Плохая шутка.

— Знаешь, раз у меня не все дома, мне ничего не будет, если я сейчас помогу тебе упасть в море Забвения. Ни один суд не признает меня виновным. Сумасшедших не судят.

С этими словами безумие начало медленно разжимать мои пальцы. Теперь я держался только на трех.

— Пожалуйста, перестань.

Оно с наслаждением разжало еще один палец. Я остался висеть на двух.

— Не могу. Эти голоса… Я слышу голоса, они приказывают мне. С нами, сумасшедшими, так бывает.

Безумие принялось разгибать следующий палец. Остался один, последний.

— Прощай. Сейчас ты растворишься в небытии. От тебя не останется ничего, даже воспоминаний, — сказало безумие, принявшись отцеплять последний палец.

Но не отцепило, а вдруг перелетело через мою голову и камнем ухнуло в море Забвения.

— Фш-ш-ш! — только и успело прошипеть оно, прежде чем волны беспамятства сомкнулись над его головой.

В том месте, где оно упало, море закипело и забурлило, выбросив наружу целое облако ядовитых паров. Послышался тошнотворный чавкающий звук, и тело безумия ушло на глубину.

Над краем пропасти показалась голова 16Ч. Она крепко держала меня за лапу.

— Ни на минуту нельзя оставить тебя одного.

Она потянула меня наверх.

— Туда ему и дорога, — сказала она, глядя на пузыри, оставшиеся на поверхности после безумия.

— Отличная идея! — одобрительно кивнул я.

Она смущенно вспыхнула:

— Я пошла за тобой, потому что вспомнила про ушную серу. В другом ухе она тоже есть. Как же ты переберешься через озеро без меня?

Не могу передать, насколько присутствие 16Ч облегчило мое путешествие в извилинах Большой головы. Мы шли одни-одинешеньки по бесконечным, однообразным коридорам, переваливали через высокие, гладкие складки, преодолевали наросты мозговой ткани и узлы нервных окончаний. В левом полушарии идеи встречались гораздо реже. Если какие-то и попадались нам на пути, то все они забрели сюда случайно, и мы с помощью карты объясняли им дорогу назад.

Каждому встречному я непременно рассказывал о том, что 16Ч победила безумие. Она, правда, при этом ужасно смущалась, но я надеялся, что так смогу немного поднять ее статус внутри мозгового общества. Как еще было отплатить ей добром за добро?

Жизнь в левом полушарии царила совсем не такая, как в правом. Его населяли только рефлексы и одноликие мысли-привычки, которые в форме маленьких сереньких шариков или кубиков скучно плыли по коридорам извил<